Никто не говорил, каждый наблюдал за происходящим, и все обрадовались, когда появился сотрудник прокуратуры и прервал тягостную для всех сцену.
Гомолла напустился на вошедшего:
— Ваш шеф обещал принять меня. Сколько еще ждать?
- Минуточку, товарищ Гомолла. Сотрудник принес чемоданчик. Прежде чем поставить его возле двери, он приподнял его, демонстрируя всем, и только после этого удалился.
Друскат кивнул.
— Так что же? — спросил Штефан. — Они тебя отпускают?
— Да.
— Процесса не будет? — наседал Штефан.
— Само собой, отвечать ему придется, — сердито вмешался Гомолла. — Но сперва он разрешит мне задать несколько вопросов.
Штефан поднял руки:
— При детях?
— Пусть спрашивает. — Друскат сел.
Остальные тоже опустились в кресла, обитые кожезаменителем. Только Гомолла продолжал стоять.
— Не знаю, как обстоит дело, — это я скоро выясню, — и все же не могу тебя понять. Являешься сюда с улыбочкой, как ни в чем не бывало. Ты что же, думаешь, все позади?
Друскат медленно покачал головой:
— Двадцать пять лет я носил это в себе, вот что было тяжело. Теперь у меня точно гора с плеч свалилась.
— То ли еще будет, — с легкой иронией заметил Гомолла. — Одно ясно: прежде чем суд скажет свое слово, тебе придется держать ответ перед товарищами по партии. Что ты им скажешь?
Друскат не мог усидеть на месте, встал, прошелся по комнате, не глядя ни на Штефана, ни на детей, напряженно ожидавших ответа. Наконец он остановился, посмотрел в хмурое лицо Гомоллы и сказал:
— Долгие годы я думал об этом. Я оказался замешан в преступлении и не мог защититься. На кого мне было опереться? Людей вроде тебя в ту пору было мало, Густав.
— Они были, тысячи таких, как я, пора бы тебе знать.
— Да, — резко воскликнул Друскат, — но тогда я не 8нал ни одного, я же был мальчишка, и ты намерен судить меня? Или другие, половчей, а может, невезучее, меня... — Он встал за Штефановым креслом, оперся на плечи своего друга и противника и слегка тряхнул его: — Они признают меня виновным?
— Успокойся, — примирительно сказал Штефан и похлопал Друската по руке.
— Или эти двое? — Друскат показал на детей. — Ведь это не их заслуга, а просто везение — расти в лучшие времена. И всем им действительно дозволено судить и презирать меня?
Выходит, парень действует по принципу: нападение — лучший способ защиты? Что он там болтал, какое отношение он, Гомолла, и дети имеют к той истории? Задыхаясь от ярости, Гомолла проревел:
— И это ты смеешь подсовывать мне как оправдание преступления, в котором ты участвовал?
— Так я думал, чтобы оправдаться перед самим собой, — сказал Друскат.
— Там, за границей, тоже так думают, в точности! - Было душно и жарко, даже в этой комнате, за метровыми стенами. Гомолла нервно вытянул шею.
— Гитлер во всем виноват, — сказал он, — и кучка фашистских главарей, их всех схватили, повесили или посадили — в лучшем случае. Для остальных это было недоразумением, так, что ли? Десятки миллионов погибли, но никто не обязан чувствовать за собой вину?
— Слушай, — возмутился Друскат, — пусть тебе покажут протоколы. Я свою вину признал.
— Сегодня, — Гомолла пренебрежительно махнул рукой,— в кои-то веки. Поневоле! Может, еще прикажешь шляпу перед тобой снять?
ДрусКат не ответил.
Зато вмешался Штефан. — Густав, — сказал он, качая головой, — ну, ты да-ешь! Да еще удивляешься, что сопливый мальчишка не набрался духу признаться тебе...
— Тут передо мной мужик сорока с лишним лет от роду, он не один десяток лет помалкивал. Он обязан знать, что ущерб от этого измерить невозможно, хотя может и не знать, что он этим причинил лично мне.
Друскат подошел вплотную к Гомолле, глаз он от старика не прятал.
— Помнишь, как вы праздновали победу в хорбек-ском замке? — спросил он.
Гомолла не понимал Друската, он не все выяснил насчет истории, в которой замешан этот человек, но знал, Во всяком случае, достаточно, чтобы составить себе определенное мнение, и считал, что виновный ведет себя неподобающе. Он, Гомолла, знавал времена, когда приходилось заниматься самокритикой вплоть до уничижения, причем покуда менее серьезным проступкам — эти времена, слава богу или, вернее, слава партии, миновали, — но можно бы ожидать и побольше раскаяния. Жаль, ребятишки тут, их присутствие сковывало Гомоллу, иначе он бы поговорил с прохвостом начистоту, и отнюдь не так, как мог делать до сих пор. Он больше не собирался позволять Друскату глазеть на себя, отвернулся, наконец-то сел и закурил сигарету.
— Вы обнимались, - продолжал Друскат, — кричали всю ночь от своей безудержной радости. Тогда я еще умел реветь, и ты спросил: «Почему?» Я сказал: потому что все кончилось. Мне бы надо сказать: от страха. От страха, Густав, я долго не мог отделаться.
Друскат подошел к Ане, взял ее личико в ладони, прижал к груди:
— Ты ничего об этом не знаешь и представить себе не можешь, нынче все по-другому. Мне в ту пору было сколько тебе сейчас, и какой же опыт я приобрел в свои шестнадцать лет? Страх. Мной помыкали, меня били, предавали. — Он поцеловал Анины волосы, потом поднял голову, взглянул на Гомоллу. — И ты в моих глазах тогда был не лучше других. Как ты думаешь, почему я остался с тобой и с товарищами? Из одной симпатии, из сознательности? Нет.
Он оставил Аню, сел рядом с Гомоллой на стул, поднял и опустил плечи:
— У меня не было ничего, сам знаешь. Я просто не знал, куда приткнуться. Вот и все. И лишь позже, когда я постепенно уразумел, к чему вы стремитесь, это оказалось именно то, чего я сам хотел. И тут коллектив приобрел для меня такое значение, что я опять испугался, Густав, я боялся потерять вас!
Помолчав, Гомолла сурово сказал:
— Ты сделал самое худшее, что только можно себе представить, ты злоупотребил доверием товарищей.
Эти последние слова Гомоллы прозвучали для Друска-та словно пощечина. Он сгорбился и опустил голову, зажав сплетенные руки между колен. Однажды Друскат уже сидел в такой позе, вспомнил Гомолла, много лет назад в горнице у Анны, когда почти умоляюще выкрикнул:
«Мне надо уехать, Густав! Неужели никто не может войти в мое положение!»
- Я во что бы то ни стало хотел жита» и работать с вами, — сказал Друскат. — Думал: забудь, это было давно, забудь. Да так и не смог забыть...
Вот что рассказал Друскат.
Началось все с рубашки. Ее сшила Анна, а материю не то кто-то украл, не то кто-то смародерничал; за мародерство полагалась смертная казнь. Поляка, его звали Владек, должны были повесить. Так управляющий сказал Анне. Ночью Ирена прибежала ко мне, я малость умел по-польски и предупредил тех, в лагере. Друзья помогли Владеку выбраться из лагеря, и я его спрятал. Только меня продали. Меня привязали к козлам и избили до полусмерти, но я ничего не сказал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
Гомолла напустился на вошедшего:
— Ваш шеф обещал принять меня. Сколько еще ждать?
- Минуточку, товарищ Гомолла. Сотрудник принес чемоданчик. Прежде чем поставить его возле двери, он приподнял его, демонстрируя всем, и только после этого удалился.
Друскат кивнул.
— Так что же? — спросил Штефан. — Они тебя отпускают?
— Да.
— Процесса не будет? — наседал Штефан.
— Само собой, отвечать ему придется, — сердито вмешался Гомолла. — Но сперва он разрешит мне задать несколько вопросов.
Штефан поднял руки:
— При детях?
— Пусть спрашивает. — Друскат сел.
Остальные тоже опустились в кресла, обитые кожезаменителем. Только Гомолла продолжал стоять.
— Не знаю, как обстоит дело, — это я скоро выясню, — и все же не могу тебя понять. Являешься сюда с улыбочкой, как ни в чем не бывало. Ты что же, думаешь, все позади?
Друскат медленно покачал головой:
— Двадцать пять лет я носил это в себе, вот что было тяжело. Теперь у меня точно гора с плеч свалилась.
— То ли еще будет, — с легкой иронией заметил Гомолла. — Одно ясно: прежде чем суд скажет свое слово, тебе придется держать ответ перед товарищами по партии. Что ты им скажешь?
Друскат не мог усидеть на месте, встал, прошелся по комнате, не глядя ни на Штефана, ни на детей, напряженно ожидавших ответа. Наконец он остановился, посмотрел в хмурое лицо Гомоллы и сказал:
— Долгие годы я думал об этом. Я оказался замешан в преступлении и не мог защититься. На кого мне было опереться? Людей вроде тебя в ту пору было мало, Густав.
— Они были, тысячи таких, как я, пора бы тебе знать.
— Да, — резко воскликнул Друскат, — но тогда я не 8нал ни одного, я же был мальчишка, и ты намерен судить меня? Или другие, половчей, а может, невезучее, меня... — Он встал за Штефановым креслом, оперся на плечи своего друга и противника и слегка тряхнул его: — Они признают меня виновным?
— Успокойся, — примирительно сказал Штефан и похлопал Друската по руке.
— Или эти двое? — Друскат показал на детей. — Ведь это не их заслуга, а просто везение — расти в лучшие времена. И всем им действительно дозволено судить и презирать меня?
Выходит, парень действует по принципу: нападение — лучший способ защиты? Что он там болтал, какое отношение он, Гомолла, и дети имеют к той истории? Задыхаясь от ярости, Гомолла проревел:
— И это ты смеешь подсовывать мне как оправдание преступления, в котором ты участвовал?
— Так я думал, чтобы оправдаться перед самим собой, — сказал Друскат.
— Там, за границей, тоже так думают, в точности! - Было душно и жарко, даже в этой комнате, за метровыми стенами. Гомолла нервно вытянул шею.
— Гитлер во всем виноват, — сказал он, — и кучка фашистских главарей, их всех схватили, повесили или посадили — в лучшем случае. Для остальных это было недоразумением, так, что ли? Десятки миллионов погибли, но никто не обязан чувствовать за собой вину?
— Слушай, — возмутился Друскат, — пусть тебе покажут протоколы. Я свою вину признал.
— Сегодня, — Гомолла пренебрежительно махнул рукой,— в кои-то веки. Поневоле! Может, еще прикажешь шляпу перед тобой снять?
ДрусКат не ответил.
Зато вмешался Штефан. — Густав, — сказал он, качая головой, — ну, ты да-ешь! Да еще удивляешься, что сопливый мальчишка не набрался духу признаться тебе...
— Тут передо мной мужик сорока с лишним лет от роду, он не один десяток лет помалкивал. Он обязан знать, что ущерб от этого измерить невозможно, хотя может и не знать, что он этим причинил лично мне.
Друскат подошел вплотную к Гомолле, глаз он от старика не прятал.
— Помнишь, как вы праздновали победу в хорбек-ском замке? — спросил он.
Гомолла не понимал Друската, он не все выяснил насчет истории, в которой замешан этот человек, но знал, Во всяком случае, достаточно, чтобы составить себе определенное мнение, и считал, что виновный ведет себя неподобающе. Он, Гомолла, знавал времена, когда приходилось заниматься самокритикой вплоть до уничижения, причем покуда менее серьезным проступкам — эти времена, слава богу или, вернее, слава партии, миновали, — но можно бы ожидать и побольше раскаяния. Жаль, ребятишки тут, их присутствие сковывало Гомоллу, иначе он бы поговорил с прохвостом начистоту, и отнюдь не так, как мог делать до сих пор. Он больше не собирался позволять Друскату глазеть на себя, отвернулся, наконец-то сел и закурил сигарету.
— Вы обнимались, - продолжал Друскат, — кричали всю ночь от своей безудержной радости. Тогда я еще умел реветь, и ты спросил: «Почему?» Я сказал: потому что все кончилось. Мне бы надо сказать: от страха. От страха, Густав, я долго не мог отделаться.
Друскат подошел к Ане, взял ее личико в ладони, прижал к груди:
— Ты ничего об этом не знаешь и представить себе не можешь, нынче все по-другому. Мне в ту пору было сколько тебе сейчас, и какой же опыт я приобрел в свои шестнадцать лет? Страх. Мной помыкали, меня били, предавали. — Он поцеловал Анины волосы, потом поднял голову, взглянул на Гомоллу. — И ты в моих глазах тогда был не лучше других. Как ты думаешь, почему я остался с тобой и с товарищами? Из одной симпатии, из сознательности? Нет.
Он оставил Аню, сел рядом с Гомоллой на стул, поднял и опустил плечи:
— У меня не было ничего, сам знаешь. Я просто не знал, куда приткнуться. Вот и все. И лишь позже, когда я постепенно уразумел, к чему вы стремитесь, это оказалось именно то, чего я сам хотел. И тут коллектив приобрел для меня такое значение, что я опять испугался, Густав, я боялся потерять вас!
Помолчав, Гомолла сурово сказал:
— Ты сделал самое худшее, что только можно себе представить, ты злоупотребил доверием товарищей.
Эти последние слова Гомоллы прозвучали для Друска-та словно пощечина. Он сгорбился и опустил голову, зажав сплетенные руки между колен. Однажды Друскат уже сидел в такой позе, вспомнил Гомолла, много лет назад в горнице у Анны, когда почти умоляюще выкрикнул:
«Мне надо уехать, Густав! Неужели никто не может войти в мое положение!»
- Я во что бы то ни стало хотел жита» и работать с вами, — сказал Друскат. — Думал: забудь, это было давно, забудь. Да так и не смог забыть...
Вот что рассказал Друскат.
Началось все с рубашки. Ее сшила Анна, а материю не то кто-то украл, не то кто-то смародерничал; за мародерство полагалась смертная казнь. Поляка, его звали Владек, должны были повесить. Так управляющий сказал Анне. Ночью Ирена прибежала ко мне, я малость умел по-польски и предупредил тех, в лагере. Друзья помогли Владеку выбраться из лагеря, и я его спрятал. Только меня продали. Меня привязали к козлам и избили до полусмерти, но я ничего не сказал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98