Никто и никогда еще не осмеливался поименовать его Гвоздичком. Иногда Баржа, заискивая, пытался назвать его Гвоздиком, и ответ на это получал вполне определенный. Но тот, кто с такой покровительственной лаской в голосе протянул «Гво-о-оздичек», должно быть, пережил только что такой запредельный ужас, что слегка повредился в уме.
Действовал Гвоздь, как всегда, быстро. Он подтащил Кэссина к бочке с водой, пару раз окунул его голову, потом вытащил, велел притащить одеял побольше, собственноручно укутал ими дрожащего Кэссина, налил большую чашку вина, заставил выпить залпом, оглядел придирчиво и распорядился:
– А теперь рассказывай, с какой радости ты среди ночи разорался.
Кэссин сглотнул и кивнул. Холодная вода смыла остатки ужаса, а вино и одеяла сделали трясущий его озноб менее мучительным.
– Я бы знал, как рассказывать, – неуверенно начал он.
Покойник поднес ему еще чашку вина.
– Через глоток, – посоветовал он. – Это помогает. Глотнул – сказал, глотнул – сказал… меньше запинаться будешь.
Кэссин покорно отпил глоток.
– Я читал… ну, это сразу так не объяснить… там, где книжка подклеена… там бумажки такие, а на них от руки написано… я все разобрать пытался…
– Знаем, – перебил его Кастет. – Дальше.
– Разобрал, а там ерунда. Про то, что быть больше мироздания, и все такое. Смешное… а я попробовал…
Кэссин замолчал и отхлебнул без малого полкружки.
– Стать больше всего… и вроде как я делаюсь все больше и больше, и у меня вся столица в пятке помещается, а сам я и есть весь мир, а потом больше мира… а потом…
Казалось, Кэссин разом утратил свой дар рассказчика.
– Не знаешь, как рассказать? – участливо спросил Килька.
– Не знаю, как вспомнить, – медленно ответил Кэссин. – Помню только, что страшно очень и противно… так противно, что я не умею вспомнить… а потом как волна… качает, размывает потихоньку… и даже приятно вроде поначалу… что размывает, приятно… а только я уже не целый, и кое-где меня уже немножечко и нет…
– Во заливает! – восторженно выдохнул Воробей.
– А потом слышу голос… то есть не голос… но он голос, только не такой, как голос… не как у людей и не звериный тоже, потому что он говорил…
– Ага, а люди не говорят, – съехидничал кто-то.
– Заткнись, – скомандовал Гвоздь, не оборачиваясь.
– И он говорит, что если я сейчас не соберусь воедино, то меня размоет совсем и не будет больше… я собрался, и так мне хорошо… и не качает больше, а насквозь идет, вроде как свет через хрусталь, а я есть… и тут он опять говорит, что если мне хорошо, то это плохо, потому что я останусь тут насовсем. И если я не хочу остаться насовсем, то мне надо куда-нибудь лететь.
– Налево? – насмешливо предположил Воробей.
– Он сказал, что если налево, то там меня съедят, – с пугающей серьезностью ответил Кэссин. – А я его спросил, что, может, мне тогда направо, а он сказал, что, если направо, тогда меня не съедят, но тоже будет весело. И я полетел, а там стена, а когда прилетел, она почему-то не сбоку, как стена, а подо мной… вроде как равнина… я на нее встал… вроде как отдохнуть… а тогда он мне говорит, что если я не размылся и не остался, а прилетел, то я могу иметь первого слугу, потому что заслужил, и он сейчас придет… а тут собака такая… ну, как вот в сказке про Проклятый рудник… на людей которая натасканная… только еще больше и жутко страшная… совсем страшная… быстро так бежит, и глаза такие… такие… ну, такие злобные, что большей злобы и на свете нет…
– Если бы мне такое приснилось, я бы тоже заорал, – заметил Кастет. – Как подумаешь, что такая тварюга изладилась тебе горло перегрызть, – не так еще взвоешь.
– Я не тогда заорал, – признался Кэссин. – Я тоже думал, что она меня загрызет, а она подбегает и… и… руку мне лижет, обнюхивает. – Кэссина передернуло от ужаса и отвращения. – Вот это и правда было страшно… страшней не придумаешь… а он говорит, что теперь это мой слуга, чтобы всегда со мной… и явится по первому моему зову… вот тогда я и не выдержал…
Кэссин замолк, и наступила тишина.
– Враки, – неуверенно предположил кто-то.
– Как же, враки! – басом завизжал Баржа. – Была собака, была! Вот он ее и слопал! Он на меня как этими ее глазами посмотрел – точно вам говорю, слопал он ее!
Кэссин за время своего пребывания в Крысильне успел наслушаться от Баржи много всякого разного, но это было уже слишком. Да что он о себе воображает – лентяй, которого совсем недавно не выгнали единственно потому, что Кэссин его выручил! Раньше Кэссин побаивался здоровенного Баржу, но теперь… теперь определенно настало время дать ему по уху. Обвинение в поедании потусторонних собак обидело Кэссина не на шутку. Но выполнить своего намерения Кэссин не успел.
Потому что едва он успел осознать свою обиду, как до Крысильни донесся тихий сперва, но очень быстро приближающийся вой. Он был не особенно громким, но каменные стены Крысильни сотрясались дурной неровной дрожью, мучительной, как зубная боль. Не успел никто и слова сказать, а к вою прибавился отзвук мягких тяжелых прыжков. Зрение уверяло перепуганных побегайцев, что Крысильня стоит, как и стояла, а все остальные чувства – что ее качнуло и повело набок.
– Ч-что это? – соскочило с трясущихся губ Морехода.
Словно вся злоба мироздания взревела за дверью в ответ на эти слова. И от этого рева истерическим мявом зашелся вздыбленный Треножник. Он верещал, не замолкая, словно запас воздуха в его кошачьих легких был бесконечным – вопил, вопил, вопил… пожалуй, даже громче, чем Баржа. Мореход попытался пискнуть, взамен громко икнул и вытянул дрожащую руку в направлении двери.
Дверь еще не полностью растаяла, и то, что светилось за ней в ночной темноте, еще нельзя было с уверенностью назвать глазами, но ничем иным это и быть не могло: такой осмысленной и всепоглощающей злобой может полыхать только взгляд. Эта злоба растворяла дверь, как кипяток растворяет в себе льдинку.
Первым вскочил со своего места Гвоздь. В руке его блеснул широкий нож-бабочка – оружие, запретное для всех, кроме воинов. Блеск ножа заставил очнуться и Кастета. Будущий воин встал плечом к плечу с Гвоздем, сжимая в руке оружие, давшее ему прозвище. Гвоздь и Кастет шагнули к двери одновременно, словно по команде.
Тут только Кэссин опомнился.
Он был меньше других напуган потусторонним воем – ведь он в отличие от остальных не только слышал, но и видел чудовищную тварь. Он даже не особенно растерялся. Скорей уж его ошарашило зрелище повальной паники, а за тем, как извивается Баржа, он пронаблюдал не без некоторого удовольствия. Но теперь положение коренным образом поменялось: вот сейчас Гвоздь и Кастет ринутся на эту тварь за дверью, защищая остальных побегайцев, и неминуемо погибнут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Действовал Гвоздь, как всегда, быстро. Он подтащил Кэссина к бочке с водой, пару раз окунул его голову, потом вытащил, велел притащить одеял побольше, собственноручно укутал ими дрожащего Кэссина, налил большую чашку вина, заставил выпить залпом, оглядел придирчиво и распорядился:
– А теперь рассказывай, с какой радости ты среди ночи разорался.
Кэссин сглотнул и кивнул. Холодная вода смыла остатки ужаса, а вино и одеяла сделали трясущий его озноб менее мучительным.
– Я бы знал, как рассказывать, – неуверенно начал он.
Покойник поднес ему еще чашку вина.
– Через глоток, – посоветовал он. – Это помогает. Глотнул – сказал, глотнул – сказал… меньше запинаться будешь.
Кэссин покорно отпил глоток.
– Я читал… ну, это сразу так не объяснить… там, где книжка подклеена… там бумажки такие, а на них от руки написано… я все разобрать пытался…
– Знаем, – перебил его Кастет. – Дальше.
– Разобрал, а там ерунда. Про то, что быть больше мироздания, и все такое. Смешное… а я попробовал…
Кэссин замолчал и отхлебнул без малого полкружки.
– Стать больше всего… и вроде как я делаюсь все больше и больше, и у меня вся столица в пятке помещается, а сам я и есть весь мир, а потом больше мира… а потом…
Казалось, Кэссин разом утратил свой дар рассказчика.
– Не знаешь, как рассказать? – участливо спросил Килька.
– Не знаю, как вспомнить, – медленно ответил Кэссин. – Помню только, что страшно очень и противно… так противно, что я не умею вспомнить… а потом как волна… качает, размывает потихоньку… и даже приятно вроде поначалу… что размывает, приятно… а только я уже не целый, и кое-где меня уже немножечко и нет…
– Во заливает! – восторженно выдохнул Воробей.
– А потом слышу голос… то есть не голос… но он голос, только не такой, как голос… не как у людей и не звериный тоже, потому что он говорил…
– Ага, а люди не говорят, – съехидничал кто-то.
– Заткнись, – скомандовал Гвоздь, не оборачиваясь.
– И он говорит, что если я сейчас не соберусь воедино, то меня размоет совсем и не будет больше… я собрался, и так мне хорошо… и не качает больше, а насквозь идет, вроде как свет через хрусталь, а я есть… и тут он опять говорит, что если мне хорошо, то это плохо, потому что я останусь тут насовсем. И если я не хочу остаться насовсем, то мне надо куда-нибудь лететь.
– Налево? – насмешливо предположил Воробей.
– Он сказал, что если налево, то там меня съедят, – с пугающей серьезностью ответил Кэссин. – А я его спросил, что, может, мне тогда направо, а он сказал, что, если направо, тогда меня не съедят, но тоже будет весело. И я полетел, а там стена, а когда прилетел, она почему-то не сбоку, как стена, а подо мной… вроде как равнина… я на нее встал… вроде как отдохнуть… а тогда он мне говорит, что если я не размылся и не остался, а прилетел, то я могу иметь первого слугу, потому что заслужил, и он сейчас придет… а тут собака такая… ну, как вот в сказке про Проклятый рудник… на людей которая натасканная… только еще больше и жутко страшная… совсем страшная… быстро так бежит, и глаза такие… такие… ну, такие злобные, что большей злобы и на свете нет…
– Если бы мне такое приснилось, я бы тоже заорал, – заметил Кастет. – Как подумаешь, что такая тварюга изладилась тебе горло перегрызть, – не так еще взвоешь.
– Я не тогда заорал, – признался Кэссин. – Я тоже думал, что она меня загрызет, а она подбегает и… и… руку мне лижет, обнюхивает. – Кэссина передернуло от ужаса и отвращения. – Вот это и правда было страшно… страшней не придумаешь… а он говорит, что теперь это мой слуга, чтобы всегда со мной… и явится по первому моему зову… вот тогда я и не выдержал…
Кэссин замолк, и наступила тишина.
– Враки, – неуверенно предположил кто-то.
– Как же, враки! – басом завизжал Баржа. – Была собака, была! Вот он ее и слопал! Он на меня как этими ее глазами посмотрел – точно вам говорю, слопал он ее!
Кэссин за время своего пребывания в Крысильне успел наслушаться от Баржи много всякого разного, но это было уже слишком. Да что он о себе воображает – лентяй, которого совсем недавно не выгнали единственно потому, что Кэссин его выручил! Раньше Кэссин побаивался здоровенного Баржу, но теперь… теперь определенно настало время дать ему по уху. Обвинение в поедании потусторонних собак обидело Кэссина не на шутку. Но выполнить своего намерения Кэссин не успел.
Потому что едва он успел осознать свою обиду, как до Крысильни донесся тихий сперва, но очень быстро приближающийся вой. Он был не особенно громким, но каменные стены Крысильни сотрясались дурной неровной дрожью, мучительной, как зубная боль. Не успел никто и слова сказать, а к вою прибавился отзвук мягких тяжелых прыжков. Зрение уверяло перепуганных побегайцев, что Крысильня стоит, как и стояла, а все остальные чувства – что ее качнуло и повело набок.
– Ч-что это? – соскочило с трясущихся губ Морехода.
Словно вся злоба мироздания взревела за дверью в ответ на эти слова. И от этого рева истерическим мявом зашелся вздыбленный Треножник. Он верещал, не замолкая, словно запас воздуха в его кошачьих легких был бесконечным – вопил, вопил, вопил… пожалуй, даже громче, чем Баржа. Мореход попытался пискнуть, взамен громко икнул и вытянул дрожащую руку в направлении двери.
Дверь еще не полностью растаяла, и то, что светилось за ней в ночной темноте, еще нельзя было с уверенностью назвать глазами, но ничем иным это и быть не могло: такой осмысленной и всепоглощающей злобой может полыхать только взгляд. Эта злоба растворяла дверь, как кипяток растворяет в себе льдинку.
Первым вскочил со своего места Гвоздь. В руке его блеснул широкий нож-бабочка – оружие, запретное для всех, кроме воинов. Блеск ножа заставил очнуться и Кастета. Будущий воин встал плечом к плечу с Гвоздем, сжимая в руке оружие, давшее ему прозвище. Гвоздь и Кастет шагнули к двери одновременно, словно по команде.
Тут только Кэссин опомнился.
Он был меньше других напуган потусторонним воем – ведь он в отличие от остальных не только слышал, но и видел чудовищную тварь. Он даже не особенно растерялся. Скорей уж его ошарашило зрелище повальной паники, а за тем, как извивается Баржа, он пронаблюдал не без некоторого удовольствия. Но теперь положение коренным образом поменялось: вот сейчас Гвоздь и Кастет ринутся на эту тварь за дверью, защищая остальных побегайцев, и неминуемо погибнут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99