Орит хоть и суланский, да сыр – а Ирник хоть и найлисская, а плесень. И как всякая плесень, повсюду пролезет, стоит самую малость недоглядеть. Никуда от него не денешься. Вот только господин Орит из Общинного Дома вышел повозки свои да лошадей на ночлег пристроить, а племянничек его уже тут как тут. Сам сбежал от дела тихомолком или Орит его прогнал, чтоб под руками не путался – какая разница? И того уже довольно, что здесь он, разлюбезный. Явился незван, как похмелье, да и сидит себе, разглагольствует… языком-то он, и верно, и пахарь, и косарь… ишь как разошелся, хвороба дурная! Век бы тебя, голубчик, не видеть и голоска твоего приторного не слышать – потому как ежели прислушаться… что-о-о?!
Папаша Госс не поверил собственным ушам.
Что… что эта полова пустая такое говорит?!
И ведь что страшно – не просто говорит, так ведь еще и слушают его. Самые что ни на есть молодые, для которых такие речи – сплошная отрава. Покуда детишки о своем шумят, а степенные о своем степенствуют, юнцы-то и расслушались. И лица у них такие, что и не разберешь – то ли вприсмешку слушают, то ли, не приведи нелегкая, всерьез. А что бы им и не слушать? Парень-то – погань отменная, кто же спорит… да зато опытная. Свет повидал. В городах потерся, с дядюшкой суланским поездил, всяких небылиц нагляделся. Купцы, они чего только не видели. Ну, сам-то Ирник хоть и не купец, зато подручный… эх, вот слупить с тебя, с поганца, одежку твою купецкую – пусть бы все увидели, что ты из себя за чирей! А так оно вроде и незаметно. И слушают тебя, опытного, тертого и бывалого – вдруг да что умное скажешь… ну как же оно так получилось, что никто из рядом сидящих тебя за глотку не придавил?
– А чего им, остроухим – так все и спускать? – разглагольствовал меж тем Ирник. – Что бы их самих тем же куском не накормить?
Папаша Госс тяжело поднялся с лавки. Отсюда не докричаться, далековато получается, а вот подойти поближе да сунуть подлому сквернавцу промеж глаз…
– Ты про этот кусок и рта не найдешь, – отмолвил молоденький пастух. – Перевал пройти не велик труд, в особенности по левой стороне, а толку чуть. Долина, она ведь не по твоей, а по своей воле открывается. Что же, так и будешь до старости дурниной скакать да дубиной махать, ждать, покуда тебя, вояку, Долина впустит?
Госс перевел дыхание. Так-то, голубчик. Умы смущать тоже скверно – а только ничего из этой скверности не выйдет. Хотя за ту злобу, что ты походя в каждую чашку разливаешь, тебе так и так заедка полагается.
– Вот еще, до старости! – фыркнул Ирник. – Разве остроухие с вами обмена не ведут? Дядюшка мой вон сколько ихнего добра у вас закупает. В ту пору, как они товар свой менять соберутся, и подкараулить. Без дверей ведь из дому не выйдешь. Как они дверь из Долины откроют – тут-то и навалиться.
У папаши Госса не то, что дыхание – сердце занялось. Что значит – умишко, на пакости повадливый! Скоро же он догадался. И ведь верно догадался. Это может получиться. Это ведь очень даже может получиться. Не только тех, кто из Долины выйдет, врасплох подкараулить – если остроухие растеряются, дверь свою запереть не успеют… этак ведь и в саму Долину ворваться можно.
– Ты что это… – сдавленным, полусорванным голосом произнес папаша Госс, воздвигшись над купцовым племянничком. – Ты это что… Да ты… ты это как себе мыслишь такое?
Ответить Ирник не успел.
– А очень просто, – раздался насмешливый голос кузнецова сына, Ронне-маленького. – Берут трое парней господина Ирника заместо вывертня да и дуют в Долину. Там его соседи наши с дорогой душой пристрелят, а мы его потом назад на телеге привезем.
По Общинному дому плеснулся хохот.
Ирник резко побледнел. На такой оборот дела он не рассчитывал.
– Правда, на вывертня он не шибко-то и тянет, – продолжал рассуждать вслух Ронне-маленький. – Разве вот если его самого по такому случаю наизнанку вывернуть…
И Ронне-маленький потянулся и расправил свои необъятные плечи, будто выражая простодушную готовность ради общего блага хоть сейчас приступить к упомянутому выворачиванию.
Хохот, прежде сдержанный, сделался громче.
Темнота, сдавившая глаза папаши Госса, отступила. Ай да Ронне! Вот кто как хочет, а папаша Госс этой осенью не кого другого, а Ронне-младшего в Хранители кошеля выкликать будет. Эк лихо он Ирникову злобу на смех обернул! И Ронне-кузнец мужик дошлый, и кузнечонок его умом не обижен. Точно в отцову стать парень вышел, чтоб ему и на этом свете ни разу не чихнуть, и на том по весне фиалки нюхать.
А кузнец уже и сам начал проталкиваться к господину племяннику – не иначе, услышал обрывок разговора. У мельника окончательно отлегло от сердца. Уж если не только кузнецов сын, но и сам кузнец за балабола поганого примутся…
– Он ведь себе что смекает? – ехидно добавил Ронне-младший. – Нашими руками эльфов пограбить да и самому деру дать. Законопатиться в щель подальше, барахлишко распродать и большую поживу взять… верно я говорю? У господина подручного не за отместку, а за барыш голова болит. Ориту нашими слезами наживаться совестно, а родич его нашей да чужой кровью торговать вздумал!
Эх, парень, да если приведется дожить, тебя не просто в Хранители, тебя старостой выбирать надо – и я первый за тебя скажу! Когда в молодые годы да старолетний ум – чего еще искать! Папаша Госс едва не прослезился. Малыш Ронне, видать, даже отца поумней будет… хотя какой он малыш – под самую притолоку вымахал! И не только ростом – соображением тоже. Он ведь словами своими и от купца Орита беду отвел. Не быть суланцу за племянникову подлость виноватым. А племянничек, и точно, отрава, каких мало. Так соврет, что не перелезешь. Вся Луговина ходуном ходит – долго ли тут до греха? Трудно ли юнцов горячих взбаламутить? Трудно ли заставить их позабыть, что остроухие-то были околдованы, и околдованы человеком? Что лучник, который мага стрелой снял, такой же точно эльф? Когда бы не кузнечий сын… глядишь, и натаскал бы парней найлисский воренок. А они ведь по молодости лет не понимают, каково оно – на чужой крови свой хлеб замесить.
– Он нас взбаламутил да и уехал – а нам с остроухими и дальше рядом жить, – заключил Ронне-младший.
Трудно сказать, чего желал поблекший, как прошлогоднее сено, господин Ирник. Скорей всего, удрать на конюшню да до самого отъезда людям на глаза не показываться. Однако если он что такое и задумал, то успеть ничего не успел. Даже и шелохнуться не успел.
Сквозь толпу наконец-то протолкался Ронне-старший.
Брови кузнеца ерошились разъяренными рысями, ходили ходуном; налитые силой кулаки сжимались и разжимались. Кузнец Ронне доставал собственному сыну разве что до плеча – но грозен был, пожалуй, вдвое.
– Ты это что тут затеял, пузырь сопливый, а?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85