Ален Ломон не удалялся в столь далекое прошлое, но тем не менее провел последние лет двадцать —тридцать жизни как бы вне своего времени.Судейский чиновник, он не строил никаких честолюбивых планов и никогда не соглашался на должность выше, чем мировой судья. Родившись в эпоху, когда жили на ренту, в семье, владевшей в округе десятком ферм, Ломон-старший поступил на службу во Дворец Правосудия, чтобы не пребывать в праздности, но его подлинным поприщем стал основанный в 1830 году «Клуб Гармонии» на площади Сюффрен, одним из последних членов которого он был.
Теперь клуба больше не существует. Ксавье Ломон еще сохранил о нем воспоминание, хотя чисто внешнее.Белое здание с колоннами по фасаду напротив мэрии сохранилось и сегодня, но сейчас оно переоборудовано под кинотеатр.
В былые времена, проходя под вечер по тротуару по левой стороне площади Сюффрен, Ломон невольно поднимал глаза к высоким окнам и любовался хрустальными люстрами, красной с золотом обшивкой стен, на которых висели портреты старцев с бакенбардами, облаченных в узкие фраки с высокими воротниками и плоеные сорочки. В резных креслах, напоминающих троны, другие старцы, еще живые, но такие же неподвижные, как изображения их предшественников, проводили часы за чтением газет или игрой в карты, а лакеи в коротких штанах в обтяжку прислуживали им, бесшумно скользя по паркету.
В особняке на авеню Сюлли сохранился портрет Алена Ломона в возрасте 30 лет с моноклем на широкой ленте из черного шелка.Для него дело Ламбера с самого начала представлялось бы ясным, и ему никогда не пришло бы в голову интересоваться тем, что думает обвиняемый.
Действительно ли его представление о жизни, где все якобы четко делится на черное и белое, было столь примитивным или это только раз навсегда занятая позиция? Ломон этого не знал: отец не делился своими сокровенными мыслями и чувствами ни с кем, с сыном— подавно. Такая сдержанность входила в его представление о светском человеке.
Отец скончался двенадцать лет назад в мире, которого не признавал и который ненавидел— или притворялся, что ненавидит. За исключением одной самой недоходной, все его фермы были поочередно проданы, и под конец он существовал на скромную пенсию судейского чиновника. Тем не менее до последнего дня существования «Клуба Гармонии» послеполуденные часы и вечера он проводил под хрустальными люстрами особняка на площади Сюффрен, среди предупредительных и столь же дряхлых, как он сам, лакеев, ливреи которых износились до дыр.
Но разве сын его не кончил тем же, создав для себя особый мирок, за который держался, как за спасательный круг? Эта мысль внезапно напугала Ломона. Он спрашивал себя, не предназначено ли человеку судьбой на каком-то этапе своего существования бежать от
жизни в обществе и замкнуться в узко личном, безопасном, мирке. Но если это так, остается ли у человека возможность понять других людей? Разве есть основания предполагать, что у Дьедонне, Ламбера, равно как у Мариет-ты и всех прочих, нет собственного мира, столь же недоступного для посторонних, как в прежние времена «Клуб Гармонии»?
Ломон убедился в этом на опыте отношений с Жер-меной Стевенар. До встречи с ней он довольствовался, бывая в Париже — что случалось почти каждый месяц,— посещением некоего заведения, в районе площади Звезды, где всегда мог рассчитывать на свидание с молодой любезной женщиной в уютной обстановке и при гарантии полной конфиденциальности.
За исключением эпизода в перчаточном магазине, ничего подобного в родном городе Ломон себе не позволял — не из ханжества или боязни пересудов, а в силу своего представления о долге и возложенной на судью ответственности. По той же причине он никогда не заводил интрижек с женщинами своего круга.
Что побудило его написать исследование под заглавием «Об эволюции понятия виновности»? Не исключено, что один из разговоров с Армемье. Однажды они беседовали об изменениях в системе судопроизводства и все возрастающей роли психиатра в уголовнсм процессе. Ломон пространно рассуждал на эту тему, и Армемье перед уходом посоветовал:
— Изложите-ка все это на бумаге. Убежден, что «Ревю де Пари» с удовольствием опубликует вашу статью.
Сам д'Армемье был постоянным сотрудником этого журнала. Позднее, проводя долгие вечера у себя в спальне в ожидании звонков Лоране, Ломон начал собирать материал для своего эссе и, написав, прочел его прокурору.
— Перепечатайте-ка и дайте мне.
Ломон был слишком щепетилен, чтобы поручить перепечатку кому-либо из служащих Дворца.
— У вас есть машинистка?
— Пойдите от моего имени к госпоже Стевенар, Новая улица, дом восемнадцать. Очень добросовестная особа и нуждается в заработке.
Однажды днем, выйдя из Дворца, Ломон направился по указанному адресу. На третьем этаже тихого дома ему открыла женщина, которой на вид не было еще сорока. Брюнетка, как Люсьена Жирар, такая же пухленькая, с такими же мягкими линиями фигуры и нежной кожей. Небольшая, со вкусом обставленная квартирка чистотой и опрятностью напоминала монастырскую келмо.
— Садитесь, пожалуйста, господин судья. Господин прокурор говорил мне, что у вас, возможно, будет для меня работа.
В тот раз Ломон пробыл у нее несколько минут, но неоднократно заходил в последующие недели, так как изрядно переделывал свое исследование и вписывал исправленный вариант между уже напечатанными строчками.
Г-жа Стевенар была десять лет замужем за начальником отдела в мэрии, который умер от туберкулеза после длительного лечения в санатории. Перспектива службы в какой-нибудь конторе ее пугала, и она предпочла печатать на дому.
Ломон привык навещать ее. Не будучи влюблен, он питал к ней симпатию и доверие, ему нравились ее спокойствие и уравновешенность, объяснявшиеся не самоуверенностью, а, как он впоследствии понял, робостью.
Понадобилась целая зима, прежде чем однажды, уходя, он решился обнять ее. Г-жа Стевенар не сопротивлялась, не оттолкнула его, но — здесь он ее тоже понял — не позволила ласкать себя в гостиной, служившей ей рабочим кабинетом, а увлекла в спальню и погасила свет.
Если определять характер их связи так, как он определял на судебном заседании отношения между Ламбе-ром и Элен Ардуэн, следует признать, что Жермена Стевенар стала его любовницей. Так сказали бы все. Возможно, кое-кто уже и говорит.
Хотя при каждом посещении Ломона некоторое, правда, довольно короткое время они проводили в спальне, между ними не возникло никакой душевной связи. Она все еще звала его «господин судья», а он, обращаясь к ней, говорил «мадам». Возвратившись в гостиную, они больше не обнимались, не намекали на недавнюю близость, и Жермена спокойно и уважительно объявляла:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38