Бывшие друзья, с кем учились, бегали вместе пацанами, — заходят редко. И опять непонятно, в чем дело.
Илья только заходит, но лучше б не заходил.
Сядет и молчит. Потом скажет:
— Семь месяцев и пять дней не пью. В рот не беру.
— Хорошо, — говорит Петр.
— Чё ж хорошего? — злится Илья. — Знаешь, как охота!
— Ну, пей.
— Не могу! С того раза, как мы мертвого вынали из могилы, — не могу! Нарочно покупал, наливал, только ко рту поднесу — вспомню это, и все, не могу! Тошнит! Я уж просил товарищей: вы мне спящему влейте через трубочку. Ну, специально со брались, я заснул, они мне зубы разжали потихоньку, стали вливать. И что ты думаешь? — тут же я вскочил, все обратно выплеснул!
— Ну, а я-то при чем?
— Расколдуй!
— С ума ты сошел. Я не колдун.
— Колдун или нет, не знаю. А с тобой это связано. Расколдуй, как друга прошу! Не могу так жить! Выпить охота — сил нет уже!
— Да не умею я! — прячет глаза Петр.
— Вам ведь ясно сказано, — культурненько выговаривает Илье маленькая, но не робкая Маша. — Никакие мы не колдуны, а вы беспокоите зря. Не пьете — и хорошо. Денежки в семью несите.
— Нету у меня семьи — и не надо!
— Копите тогда, чтоб вещь купить. Мотоцикл.
— Да на хрена мне...
— А вы не ругайтеся в семейном доме! — перебивает Маша, взяв веник.
Петру делается смешно.
— Иди, — говорит он Илье.
Илья уходит, но вскоре является опять.
Садится — и:
— Семь месяцев и тринадцать дней не пью. Расколдуй!
Лыко-мочало, в общем.
Но не только в других людях видит Петр отчуждение.
В нем и самом разлад. Нападает иногда странная задумчивость, глупые вопросы лезут, — будто спорят меж собой новый человек, серьезный семьянин и работник Петр Кудерьянов, и старый человек, хоть и моложе, Петруша Салабонов.
Например, занят Петр делом: нарезает резьбу на болванке болта.
И вдруг ехидный голосок Петруши спрашивает:
«Чем это мы заняты?»
«Болт нарезаю», — отвечает Петр.
«А зачем?»
Действительно, зачем? — напрягается Петр — и никак не может вспомнить простого ответа. Наконец вспоминает:
«Этим болтом .скрепят доски с железным каркасом — будет вагон».
«А зачем вагон?»
«Совсем глупый дурак, вагон — чтоб грузы перевозить».
«Так! А какие грузы?»
«Тьфу ты! Да мало ли! Ну, пшеницу, например. Или — уголь».
«Уголь? Хорошо! А уголь зачем?»
«Ты спросил! Где только уголь не нужен! В домах топить, сталь варить, если промышленность, потом...»
«Стоп! Сталь варить? Для чего?»
«Вот пристал, дурачина!»
«Не хочешь ответить? Я за тебя отвечу! — балагурит Петруша. — Для того сталь варить, чтобы из нее — болты делать! Понял?»
Петр, изумленный этим круговоротом мысли, озадаченно вертит в руках заготовку болта и думает: чепуха какая-то получается! И даже бросит болт с досадой.
— Ты чего? — спросит сосед по станку.
— Так. Уронил... — ответит Петр, поднимает болт и продолжает работу, но уже не с той охотой, как в те дни, когда вернулся после отлучки в родные мастерские.
Стал угасать в нем интерес и к перестройке дома. Полы он перестелил, стены подправил, крышу покрыл новым шифером. Начал красить — не идет покраска, то и дело задумывается Петр, а под руку Петруша Салабонов язвит: «Крась, крась! Дождь пойдет — твою краску смоет! А не смоет — еще хуже. Чем новей и красивей вещь, тем трудней ее бросить!»
Скучно становится Петру.
Маша замечает это и говорит: сходи в лес, отдохни, — зная, что в лесу Петру делается лучше, он возвращается повеселевший.
Ему действительно легко в лесу. Здесь никто и ничто не требует его заботы и внимания. Да и присутствия тоже. Пришел — хорошо. Ушел — и ладно.
Но, долго ли, коротко, — осень, сыро и холодно становится в лесу, все реже выбирается Петр в лес.
И однажды, когда морось нудила с утра, он пошел попрощаться с лесом до весны, — потому что зимнего голого леса, пусть и красивого по-своему, не любил. Он вообще не любил холода — словно не здесь родился, а где-то в дальних теплых краях.
Вот он и шел по лесу с этой мыслью: что слишком теплолюбив, будто не здесь родился, а в дальних теплых краях, — и не мог понять, почему эта простая мысль его тревожит, беспокоит. И увидел что-то возле рябинового куста. Живое что-то. Сейчас убежит, подумал Петр, приближаясь. Но существо не убежало.
Петр подошел совсем близко, разглядел длинные уши, мокрую серую шерсть, странное вытянутое рыло и понял, что это — волкозаяц.
2
Лишь человеку дано несчастье знать, что он мог бы родиться и стать другим.
Зайцу же и в голову не придет, что он мог бы родиться или, не приведи Бог, стать в процессе жизни вдруг волком. И уж тем более ни о чем подобном в смысле возможности для себя заячьей судьбы не может помыслить волк. Природа каждому отвела свое место, и зверь не то чтобы доволен — этого понятия у него тоже нет, — а просто существует, не задавая своим существом природе вопросов. Заяц ест траву, волк ест зайца, микробы едят волка, всяк занят своим вполне спокойным делом, и даже когда заяц улепетывает от волка, он, с точки зрения высшей мудрости, с позиции самой природы — абсолютно спокоен.
Внутри каждого звериного вида, конечно, есть отличия, но естественные: по признакам пола и
силы. Попадет слабый старый заяц на зуб волка — туда ему и дорога, обременительному хрычу, зато, пока его волк переваривает, матеря втихомолку жесткое мясо, молодые зайцы шляются туда-сюда под самым волчьим носом, щиплют травку и бесстыдно спариваются.
Но есть отличия, к которым всякий животный; вид относится враждебно, отторгает их, поэтому, когда у обычной волчицы родился странный последыш с длинными ушами, отец-волк хотел тут же его сожрать, но вдруг раздались выстрелы: в заказник приехали поохотиться разрешенные люди. Народ Дуровой, непредсказуемый, на машинах гоняют по лесу — лучше от них подальше.
И волчья семья спустилась в овраг, оставив уродца на погибель. Но тот не погиб, прибился к оказавшейся по счастливой случайности неподалеку кормящей зайчихе. Ее до смерти напугал волчий запах, но детей не бросила и приблудышу позволила пососать молочка — а как не позволишь, как оттолкнешь от себя такого увальня?
Но подрос, стал пощипывать траву, — и зайцы дальше, дальше от него: уши и задние ноги хоть и заячьи, но пасть-то какова! — пусть он и ест этой пастью траву. Это пока траву, а потом?
От волков же он сам научился давать деру, инстинктом угадав, что добра от них ждать не приходится.
В общем, волкозаяц сторонился всех, но без горечи, считая, что таково его место в жизни, и о другой доле не мечтал — он и не знал, что бывает другая доля. И если волчьим его крепким зубам не совсем удобно было перетирать траву, то заячий желудок иной пищи не принимал. А зимой ветки, кора — вот его пища, или разроет снег, найдет увядшую зелень, лакомится.
Через год он стал матерым зайцем размером со среднюю дворовую собаку, бегал несколько неуклюже — то вприскок, по-заячьи, то пытаясь перейти на волчью рысь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54