— Итак, диакон... — продолжал о. Сергий свою Нестерпимую мысль, но тут Диомид хлопнул его по плечу:
— Давай попросту, слушай! Зови меня — Демой. Или даже Лехой, по-граждански.
— А я — Серега, — сказал о. Сергий. — К чему чины, в самом деле? К чему чины и условности перед лицом... перед лицом чего?
— Чего?
— То-то и оно! Отец Мень преподобный, царство ему небесное, утверждал: самосвидетельствование Христа есть главное доказательство его божественного происхождения.
— Блеф! — отрицал Леха, не читавший ни Меня, ни других авторов, но сразу все схвативший силой логики. — Блеф! Это и я о себе скажу: я Сын Божий!
— Не кощунствуй, Леха! Ты — не скажешь!
— А вот скажу! Я — Сын Божий! Что? Съел? И попробуй докажи, что нет! О. Сергий задумался.
— А где знамения? Свидетельства? Чудеса? — спросил он.
— Ох уж, так твою так! — употребил дьякон любимое полынское изречение. — Да я тебе любые знамения и чудеса устрою! При нынешнем-то развитии техники!
— Он без всякой техники людей исцеляет. От тяжелейших болезней.
— Таких исцелителей сейчас полным-полно!
— А непорочное зачатие его матери Марии? Марии! — подчеркнул о. Сергий.
— Брехня все это!
— А если не брехня?
Как ни пьян был Диомид-Алексей, а задумался. И так далеко зашла его мысль, что он даже на время протрезвел.
— Но послушайте, отец Сергий! Послушай, Сережа! — чуть не плача сказал он. — Ведь если он Христос, то нам всем амбец пришел! Ведь если он Христос, значит, Бог есть все-таки? А если Бог есть — то как жить? Потому что пойми, Серега: без Бога жить трудно, но с Богом-то еще труднее! А люди, заметь себе, всегда стараются жить не как труднее, а как легче. Поэтому все — абсолютно! — без Бога живут!
— Не все!
— Все! И ты, Серега, без Бога живешь, тебе только казалось, что с Богом! Вот он послал тебе настоящее испытание — и ты растерялся! Обосрался ты, отче!
— Правда твоя. Обосрался, — глухо повторил о. Сергий, хлопнув водки. — Знал точно, что верую, а сейчас меня, убогого, точно так же, как и тебя, мысль уязвила: что по-настоящему-то я прихода Страшного Суда не хочу, боюсь, сам не готов, хотя других зову быть готовыми. Где ж моя вера? Где?
Дьякон хихикнул и ответил ему:
— ........! — в рифму.
— Нет! — воскликнул о. Сергий, не обратив внимания на ругательство. — Не может он быть Иисусом Христом!
— Может!
— Ты же не соглашался?
— И сейчас не соглашаюсь. Ты говоришь: не может, я говорю: может!
— Так. А вот мы сейчас пойдем к нему, — грозно встал о. Сергий, — и спросим!
— И спросим!
И они пошли к Петру по ночному городу.
Маша, с детства боящаяся черных кошек, милиционеров и попов, не посмела отказать духовным лицам, разбудила тяжело спящего Петра.
— Ответь! — приступил к нему о. Сергий. — Считаешь ли ты себя Христом?
— Да! — поддержал дьякон требование. — А то, понимаешь, так твою так...
— Не Христос я, — хмуро сказал Петр.
— Да? Жаль... — уронил о. Сергий и, обессилев, сел на пол.
— Жалко! Ах, как жалко! — подхватил и дьякон, сев рядом с батюшкой, обняв его за плечи и заливаясь слезами в три ручья. — Ах, жалко, так твою так! Ты что же! — обернулся он к Петру. — Не мог приятное сделать человеку? Он так надеялся!
— Спать вам пора, отцы-священники, — сказал Петр. Подхватил их под руки, но ноги у тех уже не шли. Тогда он посадил одного на правое плечо, другого на левое — отнес каждого в свой дом.
Вернулся домой — но чтобы тут же уйти. Взял волкозайца на поводок: «Кузя! Гулять!»
— Куда? — спросила Маша.
— В лес.
7
Петр отправился с Кузей в лес.
Он не знал, чего хотелось ему.
Просто уйти. Пока — недалеко. А потом, может, и далеко. Туда, где его никто не знает.
Он устал.
Всех не перелечишь.
Он устал чувствовать жалость к этим просящим и болящим людям.
Он бы с удовольствием полюбил кого-то одного, чтобы не любить остальных.
Он понял, что любовь к одному спасает от любви ко всем.
А любил Петр, как ни крути, только лишь тетку свою Екатерину, которая младше его на два года и тоже любит его.
Может, это и не любовь, но к другим он таких чувств не испытывал.
Петр свернул и вместо леса пошел к дому Екатерины.
Собаки брехали на волкозайца, Петр успокаивал его голосом, волкозаяц понимал, но прижимался к его ногам.
Пятиэтажный дом, где жила Екатерина, был темен.
Она жила на втором этаже.
Он бросил камешек в окно.
Он почему-то был уверен, что она тут же проснется и все поймет.
И стал ждать на ветру и на холоде.
Через пять минут она вышла, кутаясь в шубу.
— Пришел?
— Пришел.
— Я знала.
— Вот что. Давай вместе.
— Каким образом?
— Каким хочешь. Чтобы все видели и знали. Да, такой я. С теткой живу. Открыто.
— А я — не такая. Нет, Петя, — сказала Екатерина, любуясь глазами Петра, которыми он любовался ею. — Нет, Петя. Я ждала, когда ты поймешь, что не можешь без меня. Ты понял. А по факту действительности будет так, как было: чтобы никто не знал. .
— Тогда никак не будет, — сказал Петр. — Или открыто, или никак. Поняла?
— Нет, Петя. Я уже столько сделала, что еще сделать могу. Жену твою отравить могу.
— Наговариваешь на себя.
— Я-то? — усмехнулась Катя. — А кто голову Нихилову отрезал — знаешь?
И рассказала Петру, как было дело.
Она не думала, что этот рассказ на него так подействует.
Петр побледнел, рукой полез теребить волосы под шапкой, не заметив, что поднял волкозайца на поводке в воздух. Волкозаяц захрипел, Петр опустил его.
— Жуткая скотина какая, — сказала на него Катя. — Удавил бы ты его.
Петр отвернулся и пошел.
— Это как понимать? — негромко окликнула его Екатерина.
Петр не ответил.
Ушел.
Ушел через продуваемую ледяным ветром Лысую гору — в лес.
Ему хотелось лечь, чтобы его засыпало сугробом вместе с волкозайцем. Заснуть, замерзнуть.
Все как написано, думал он, все как написано. Родила меня мать не от отца, а неизвестно от кого. Родила и будто изничтожилась, исчезла в свою работу, словно желая, чтобы никто ничем не мог вспомнить ее, став при жизни легендой, тенью. Дальше: в тридцать лет мне встретился Иван Захарович — Иоанн. Дальше: людей стал исцелять неизвестно как. Дальше: воду в вино превращал. Дальше: а дальше-то некуда уже после рассказа Екатерины о том, как отрезали голову Ивану Захаровичу, подобно Иоанну Крестителю, по наущению Иродиады, а тут — Екатерины... Слишком много совпадений, слишком много...
Углубленный в свои мысли, он не заметил, что волкозаяц насторожился, рыскает на поводке, поскуливает.
И вдруг заметил: там, там, там и там — из-за темных кустов замерцали огоньки, выступили тени.
Волки, подумал Петр.
Но это были не волки, а звери похуже волков, — это были дикие собаки.
Они обитали неподалеку, на городской свалке. Никто никогда не смел подходить к ним. Их еже годно отстреливали, но они плодились и оказывались в том же количестве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54