.. поставил что-нибудь из арсенала конца двадцатого.
- Да ты что? - испуганно сказал Грэхэм. - А если Аартон нагрянет?
- Не нагрянет, - успокоил Виктор. - У него по расписанию время отдыха.
- Все равно не могу. Работа есть работа. А что это ты вдруг?
- Да так. Тишина здесь какая-то... убийственная. На нервы действует.
- Говорили же тебе, возьми Элвиса.
Виктор промолчал.
- Ладно, - сказал Грэхэм, сдаваясь, - но только три минуты. Не больше.
Аартои - это такая бестия... Да, кстати, старик, ты бы работал с камерой
получше, а то тут у меня на мониторах ни хрена не разобрать.
Виктор машинально поднял руку и коснулся закрепленного в верхней части
шлема видеообъектива.
- Хорошо, - ворчливо сказал он, - но только объясни мне для начала, что
значит в твоем понимании - работать получше с камерой?
- Головой почаще вращай из стороны в сторону. И не дергай. Плавнее,
плавнее, понятно?
- Понятно.
В наушниках что-то щелкнуло, послышался шорох фонограммы, потом раздались
вступительные аккорды одной из композиций группы "Битлз", и зазвучал голос
Мика Джагера...
- Стоп! - сказал Вадим, прервав чтение. - С чего это я взял, что Мик
Джагер был вокалистом в "Битлз"? Ну и ну! Кажется, мои мозги начинают
работать с перебоями. Раньше такие курбеты не замечались. Глядишь, еще
день-два, и начну Бетховена Александром Македонским называть.
Не глядя, Вадим взял ручку, повертел ее между пальцев.
- Ну и пусть! - с тихой яростью произнес он. - Пусть! Это меня не
остановит! Никакая сила меня не остановит! К чертовой матери все сомнения!
К дьяволу, в ад, в преисподнюю! Лучше сойти с ума, чем изо дня в день, из
года в год осознавать собственное ничтожество.
Он замолчал, прислушиваясь с каким-то мрачным и сладострастным
удовлетворением к тому, как тихая ярость, клокочущая в его голове,
начинает, словно тяжелый кипящий свинец, растекаться по артериям и венам,
распирать изнутри тело, будто бы готовясь взорвать его, заполнять каждую
клетку, заставляя пылать лицо, а сердце - биться в бешеном ритме.
- Хорошо, - улыбаясь, произнес Вадим. - Очень хорошо. Сегодня я раскален
выше нормы, но это меня может только радовать. И я радуюсь. Радуюсь, потому
что это та единственная форма существования, которую я желал, желаю и буду
желать для своего духа. Дай Бог, мне не выходить из нее как можно дольше.
Тогда я смогу сегодня сделать больше, чем обычно.
Он снова улыбнулся, посмотрел на руки - на мгновение, всего лишь на
мгновение, ему почудилось, будто бы от них исходит какое-то ослепительное
желтое сияние- он улыбнулся, сказал:"Да, надо спешить",- и стал читать
дальше:
...Противу всяких ожиданий Маккартни-Леннонская "Естудей" тоску зеленую
не развеяла, а наоборот, сгустила еще больше, превратила в висящий на душе
тяжелый и склизский комок. В мертвом, набитом человеческими скелетами
городе она звучала как-то уж до крайности неуместно, как, скажем, веселые
частушки на похоронах, и у Виктора просто не хватило духа дослушать ее до
конца. Он с сожалением, а может, и с облегчением, отключил рацию и снова
остался один на один с тишиной, мрачной кладбищенской тишиной, тотчас
выползшей из окон домов, подворотен, из растрескавшегося асфальта, где она
терпеливо таилась до поры, до времени от такого опасного для нее бедствия,
как разговор двух космодесантников.
А вокруг между тем быстро темнело. Багровый закат Мэя, еще несколько
минут назад активно пылавший на доброй половине небосклона, стремительно
угасал, трусливо отступая за скрывающие горизонт силуэты домов от
надвигающейся темноты. О былом великолепии напоминала только редкая стая
подсвеченных снизу красным перистых облаков, неторопливо бегущих по чистой
и светлой, словно мрамор, полоске неба далеко на западе.
Не предпринимая никаких действий, Виктор стоял неподвижно посередине
проспекта, поглядывая то на небо, то на спутанные клубки ржавой проьолоки,
так некстати перегородившие всю ширину улицы непроходимым препятствием,
потом почувствовал, как снова возвращается бесконечный назойливый звон
тишины, а вместе с ним - и неясное ощущение тревоги. Пожалуй, замечание
Грэхэма по поводу стальных нервов придется отнести на счет неудачной шутки.
Были, конечно, всякие ситуации, и схватки с динозаврами на Кадаре, и борьба
с эпидемией на Тутмосе, и вооруженные конфликты с эльдебринками, все было,
но эти два месяца в мертвых городах покинутой Богом Эльдомены кого угодно
могли превратить в параноика.
Наверное, нет на свете занятия более отвратительного и неблагодарного,
чем копаться в этой планете-могильнике, копаться изо дня в день, неделю за
неделей, попирая ногами останки давно умерших и вдыхая запахи тлена,
осознавая при этом собственное бессилие. Но что делать? Что делать? Ведь
это, черт возьми, его работа, пусть мерзкая, пусть противная, но это его
работа, его добросовестный крест, он сам взвалил его на свои плечи, и он
сам будет нести его до конца своих дней, нести, шагая в авангарде
человечества, стиснув зубы, исследуя, изучая, выявляя ошибки погибших
цивилизаций, и все это для того только, чтобы никогда не позволить
повторить эти ошибки другим.
Он мельком осмотрел окружающие его безликие, с мутными, словно пустые
глазницы, окнами дома и задержал взгляд на широком и приземистом здании,
весь фасад которого украшала причудливая лепка: силуэты каких-то
неизвестных животных, выразительные фигурки младенцев, голеньких и
улыбающихся на манер земных херувимчиков, замысловатый, вызывающий при
долгом рассмотрении головокружение узор из прямых и кривых линий,
прямоугольников, окружностей, ромбов.
Кажется, настала пора ознакомиться с бытом аборигенов, подумал Виктор и
решительно направился к этому дому.
Большая, обитая по краям проржавевшим железом деревянная дверь глухо
заскрипела от толчка, подалась сантиметров на двадцать, и тотчас же за ней
что-то с грохотом рухнуло, выбрасывая наружу густые клубы пыли. Виктор
толкнул ее еще раз, и снова какие-то предметы за ней стали падать, прогоняя
тишину невообразимым шумом. От поднявшейся пылилочти ничего не стало видно.
Виктор зажег фонарь и, цепляясь ногами за какой-то наваленный по ту сторону
двери хлам, протиснулся в образовавшуюся щель. Внутри разгром царил
полнейший. У самой двери, словно баррикада, возвышалась груда поломанной
мебели: столы, стулья, - весь пол устилали какие-то картонные коробки,
металлические банки, кости, полусгнившее тряпье, на покрытых трещинами
стенах темнели следы копоти. Посвечивая из сторону в сторону фонарем и
придерживаясь рукой за стену, Виктор сделал два осторожных шага по
баррикаде, чувствуя, как прогнившее дерево начинает угрожающе оседать под
ним, на третьем шаге он провалился левой ногой по колено, чуть не упал,
больно ударившись об какую-то железяку и хватая руками воздух, баррикада
тотчас же зашаталась, и какая-то банка, сорвавшись с нее, дробно
зашелестела по полу, укатываясь куда-то в угол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
- Да ты что? - испуганно сказал Грэхэм. - А если Аартон нагрянет?
- Не нагрянет, - успокоил Виктор. - У него по расписанию время отдыха.
- Все равно не могу. Работа есть работа. А что это ты вдруг?
- Да так. Тишина здесь какая-то... убийственная. На нервы действует.
- Говорили же тебе, возьми Элвиса.
Виктор промолчал.
- Ладно, - сказал Грэхэм, сдаваясь, - но только три минуты. Не больше.
Аартои - это такая бестия... Да, кстати, старик, ты бы работал с камерой
получше, а то тут у меня на мониторах ни хрена не разобрать.
Виктор машинально поднял руку и коснулся закрепленного в верхней части
шлема видеообъектива.
- Хорошо, - ворчливо сказал он, - но только объясни мне для начала, что
значит в твоем понимании - работать получше с камерой?
- Головой почаще вращай из стороны в сторону. И не дергай. Плавнее,
плавнее, понятно?
- Понятно.
В наушниках что-то щелкнуло, послышался шорох фонограммы, потом раздались
вступительные аккорды одной из композиций группы "Битлз", и зазвучал голос
Мика Джагера...
- Стоп! - сказал Вадим, прервав чтение. - С чего это я взял, что Мик
Джагер был вокалистом в "Битлз"? Ну и ну! Кажется, мои мозги начинают
работать с перебоями. Раньше такие курбеты не замечались. Глядишь, еще
день-два, и начну Бетховена Александром Македонским называть.
Не глядя, Вадим взял ручку, повертел ее между пальцев.
- Ну и пусть! - с тихой яростью произнес он. - Пусть! Это меня не
остановит! Никакая сила меня не остановит! К чертовой матери все сомнения!
К дьяволу, в ад, в преисподнюю! Лучше сойти с ума, чем изо дня в день, из
года в год осознавать собственное ничтожество.
Он замолчал, прислушиваясь с каким-то мрачным и сладострастным
удовлетворением к тому, как тихая ярость, клокочущая в его голове,
начинает, словно тяжелый кипящий свинец, растекаться по артериям и венам,
распирать изнутри тело, будто бы готовясь взорвать его, заполнять каждую
клетку, заставляя пылать лицо, а сердце - биться в бешеном ритме.
- Хорошо, - улыбаясь, произнес Вадим. - Очень хорошо. Сегодня я раскален
выше нормы, но это меня может только радовать. И я радуюсь. Радуюсь, потому
что это та единственная форма существования, которую я желал, желаю и буду
желать для своего духа. Дай Бог, мне не выходить из нее как можно дольше.
Тогда я смогу сегодня сделать больше, чем обычно.
Он снова улыбнулся, посмотрел на руки - на мгновение, всего лишь на
мгновение, ему почудилось, будто бы от них исходит какое-то ослепительное
желтое сияние- он улыбнулся, сказал:"Да, надо спешить",- и стал читать
дальше:
...Противу всяких ожиданий Маккартни-Леннонская "Естудей" тоску зеленую
не развеяла, а наоборот, сгустила еще больше, превратила в висящий на душе
тяжелый и склизский комок. В мертвом, набитом человеческими скелетами
городе она звучала как-то уж до крайности неуместно, как, скажем, веселые
частушки на похоронах, и у Виктора просто не хватило духа дослушать ее до
конца. Он с сожалением, а может, и с облегчением, отключил рацию и снова
остался один на один с тишиной, мрачной кладбищенской тишиной, тотчас
выползшей из окон домов, подворотен, из растрескавшегося асфальта, где она
терпеливо таилась до поры, до времени от такого опасного для нее бедствия,
как разговор двух космодесантников.
А вокруг между тем быстро темнело. Багровый закат Мэя, еще несколько
минут назад активно пылавший на доброй половине небосклона, стремительно
угасал, трусливо отступая за скрывающие горизонт силуэты домов от
надвигающейся темноты. О былом великолепии напоминала только редкая стая
подсвеченных снизу красным перистых облаков, неторопливо бегущих по чистой
и светлой, словно мрамор, полоске неба далеко на западе.
Не предпринимая никаких действий, Виктор стоял неподвижно посередине
проспекта, поглядывая то на небо, то на спутанные клубки ржавой проьолоки,
так некстати перегородившие всю ширину улицы непроходимым препятствием,
потом почувствовал, как снова возвращается бесконечный назойливый звон
тишины, а вместе с ним - и неясное ощущение тревоги. Пожалуй, замечание
Грэхэма по поводу стальных нервов придется отнести на счет неудачной шутки.
Были, конечно, всякие ситуации, и схватки с динозаврами на Кадаре, и борьба
с эпидемией на Тутмосе, и вооруженные конфликты с эльдебринками, все было,
но эти два месяца в мертвых городах покинутой Богом Эльдомены кого угодно
могли превратить в параноика.
Наверное, нет на свете занятия более отвратительного и неблагодарного,
чем копаться в этой планете-могильнике, копаться изо дня в день, неделю за
неделей, попирая ногами останки давно умерших и вдыхая запахи тлена,
осознавая при этом собственное бессилие. Но что делать? Что делать? Ведь
это, черт возьми, его работа, пусть мерзкая, пусть противная, но это его
работа, его добросовестный крест, он сам взвалил его на свои плечи, и он
сам будет нести его до конца своих дней, нести, шагая в авангарде
человечества, стиснув зубы, исследуя, изучая, выявляя ошибки погибших
цивилизаций, и все это для того только, чтобы никогда не позволить
повторить эти ошибки другим.
Он мельком осмотрел окружающие его безликие, с мутными, словно пустые
глазницы, окнами дома и задержал взгляд на широком и приземистом здании,
весь фасад которого украшала причудливая лепка: силуэты каких-то
неизвестных животных, выразительные фигурки младенцев, голеньких и
улыбающихся на манер земных херувимчиков, замысловатый, вызывающий при
долгом рассмотрении головокружение узор из прямых и кривых линий,
прямоугольников, окружностей, ромбов.
Кажется, настала пора ознакомиться с бытом аборигенов, подумал Виктор и
решительно направился к этому дому.
Большая, обитая по краям проржавевшим железом деревянная дверь глухо
заскрипела от толчка, подалась сантиметров на двадцать, и тотчас же за ней
что-то с грохотом рухнуло, выбрасывая наружу густые клубы пыли. Виктор
толкнул ее еще раз, и снова какие-то предметы за ней стали падать, прогоняя
тишину невообразимым шумом. От поднявшейся пылилочти ничего не стало видно.
Виктор зажег фонарь и, цепляясь ногами за какой-то наваленный по ту сторону
двери хлам, протиснулся в образовавшуюся щель. Внутри разгром царил
полнейший. У самой двери, словно баррикада, возвышалась груда поломанной
мебели: столы, стулья, - весь пол устилали какие-то картонные коробки,
металлические банки, кости, полусгнившее тряпье, на покрытых трещинами
стенах темнели следы копоти. Посвечивая из сторону в сторону фонарем и
придерживаясь рукой за стену, Виктор сделал два осторожных шага по
баррикаде, чувствуя, как прогнившее дерево начинает угрожающе оседать под
ним, на третьем шаге он провалился левой ногой по колено, чуть не упал,
больно ударившись об какую-то железяку и хватая руками воздух, баррикада
тотчас же зашаталась, и какая-то банка, сорвавшись с нее, дробно
зашелестела по полу, укатываясь куда-то в угол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25