.. Вся поверхность была в кристаллах, светящихся под искусственным солнцем купола, а возможно, и собственным светом. Большие, как небоскреб, и маленькие, крошечные, которые сотнями можно было бы поместить в ладони. Нас уже предупреждали, что все они сросшиеся – кристалл в кристалле – и лучше не пытаться отбивать. И цвета!..
Сначала опаловый, наилегчайший, сверхтонкий, и бесконечность небесного, молочно-голубоватого, а в нем желтизна, тоже размытая, с радужным отливом, и темнее... темнее. А когда уже видишь эту размытость или белизну – не понять, сразу розовое, дальше алое, красное, почти синее, до горизонта. И все светится: сверху, снизу, везде. Пространство, сотканное из солнечных нитей, – все видишь, чувствуешь, осязаешь...
Я оглянулся на друзей: все стояли замерев. Даже Исаев, даже Кочетов, и выражение лиц, вкупе с энергетическим нимбом на головах, напрямую сопроводили меня в лингвистический рай, нирвану которого нарушила Катенька (Катенька!).
– А ведь здесь можно и умереть, прямо сейчас! Зачем жить, когда...
Она не договорила, но и своей недоговоренностью сумела выразить общий восторг, немое благоговение...
– Я теперь вижу, – сказал наш философ, – что только таким и должна быть кузница Богов. Я имею в виду место, где их выпекают, как пирожки.
Мы еще побродили, недолго, правда. Виктор тайком попытался отломить карандашик кристалла, не удалось, ну и ладно.
Экскурсия ли, может, еще нажатие каких-либо тайных пружин, не важно, но настроение наше, не радостное с утра, выровнялось; мы даже беспричинно улыбались друг другу, ловя случайный взгляд, и я подумал, что если бы этой прогулки не было, ее надо было бы придумать, – банальная мысль, словно старые чертежи давно построенного здания.
Что было дальше? Не помню... До самого разъезда мы так все друг с дружкой ни о чем и не потолковали, не сговорились насчет будущих встреч. Я был поражен не столько отсутствием печали – ведь расставались, возможно, навсегда, – сколько чисто-сердечнейшей естественностью оживления, ибо и тогда, да и теперь я все еще не осознал до конца простую истину, что сам тоже кукла, в которую кто-то впрыскивает вовремя эликсир печали, радости, горя – всего, что надо кукловоду; и все мы довольны, принимая чужую волю за собственную чудную окраску чувств – радость, любовь, экстаз, – идя тем самым на компромисс, который и делает возможным наше существование.
Впрочем, напрягая память, я вспоминаю горячую речь Малинина, последний раз напрягавшего свои философские извилины, мгновенно обесценившиеся новым статусом владельца (зачем Владыке ум?!).
– Смысл! – восклицал он, задетый чьим-то вопросом. – Кто говорит о смысле там, где смысла нет по определению? Наши уважаемые планетарные Мозги просто вклинились в бесконечный процесс, придав ему видимость порядка. А смысл? С точки зрения меня лично, дальнейшая моя жизнь приобретает огромный смысл. И с точки зрения друга нашего Семена – тоже. А вот какой смысл будут видеть обитатели его мира, когда их будут жарить на ядерных горелках, – это уж вопрос иного порядка. Каждый сверчок должен знать свой шесток. Хотя меня лично не интересует шесток безымянного сверчка из чужого мира.
– Ты безнравственен, как все ученые, – сказала Катенька, ласковой безмятежностью тона только поощрив мужа.
– Безнравственен! Я лишь описываю явление уже существующее, а не пытаюсь его изменить. Это уже сделал Мозг и ему подобные. Кстати, они дали возможность каждому – каждому! – обрести бессмертие. Цепь перерождений по закону вероятности обязательно прервется паломничеством, то есть личным бессмертием человека-творца.
– Вот этого я решительно не понимаю, – сказала Марго. – Этот Мозг – один, нас много, вселенных – еще больше, людей там – не пересчитать. Так где все это помещается?
– Радость моя, ты слышала о замкнутых мирах?
– Нет, конечно.
– Ну и ладно. Суть в том, что если Галактика или Вселенная – не важно – уравновесит энергию притяжения всех своих тел – звезд, планет, пыли, и энергию массы этих тел, то суммарная энергия станет равной нулю: плюс на минус дадут мир с нулевой массой, то есть не более чем точку, даже нуль. Миллионы вселенных могут составить часть твоего серого вещества, а создавать их возможностями нашего планетоидного Мозга довольно легко. Достаточно несколько килограммов вещества сжать до десяти-пятнадцати энергограммов в кубическом сантиметре – и процесс запущен. Ты особенно не напрягайся, просто поверь, что создать Вселенную довольно просто. А вот как Мозг привязывает наше сознание к этим поделкам, – это я не могу постичь. Так выпьем же, друзья, за чудо нашего преображения, потому что мне что-то становится грустно.
И мы пили вино, подаваемое нам роботом-официантом с подносом наверху и очень похожим на тумбочку, из которой бесконечно извлекались все новые и новые сосуды с напитками.
А еще мы как-то вдруг оказались с Михайловым вдвоем, и он стал рассказывать мне о чем-то – о детстве? о брате?..
– Брат был для меня всем: другом, отцом, всем. Я еще был шпаной, а он уже работал в полиции. А шпана, она везде шпана. В нашей банде главарем был подлый злобный хорек. Это я сейчас знаю, что он был хорьком, но тогда, подростком я взирал на него снизу вверх, он был примером, самым храбрым, самым сильным. А какие у него были бицепсы!.. Я был принят недавно и должен был утвердить свое место под солнцем. Этот хорек организовал чистку банкоматов в порту, и возглавить нападение, как проходящий испытание новообращенный, должен был я. Вроде справедливо. На самом деле это подлое животное – наш главарь – всегда так подставлял новичков на случай провала операции.
Виктор вздохнул и огляделся вокруг. Он невидяще смотрел на одиноких прохожих, на серебристо мерцающий купол искусственного неба... И не видел.
– Когда нас взяли, – продолжил он, – главарем оказался я. Все на меня показывали, а я не имел формально-мужского права отпираться. Так бы и получил срок, если бы не брат. Он быстро разобрался, что к чему, и насел на следователя. Я помню, мы втроем сидели в кабинете и брат говорил, что человеку надо верить. Если не верить человеку, то и жить не стоит. Он сказал, что готов своей жизнью поручиться, брат, то есть я, никогда больше не преступит закон.
Конечно, брата знали и ему верили. Мне тогда дали условный срок, буквально формальное наказание. Мы потом вышли... я помню, шли рядом и брат повторил: "Это самое трудное – поверить человеку. Себе иногда не веришь, что там о других говорить! Запомни, брат. Тебе не только я поверил, на тебе теперь ответственность за две судьбы: мою и Сергеича, твоего следователя. Но я знаю, человеку стоит верить". Он так и сказал, а потом его убили.
– Я его не убивал, Виктор. Мне ты должен верить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Сначала опаловый, наилегчайший, сверхтонкий, и бесконечность небесного, молочно-голубоватого, а в нем желтизна, тоже размытая, с радужным отливом, и темнее... темнее. А когда уже видишь эту размытость или белизну – не понять, сразу розовое, дальше алое, красное, почти синее, до горизонта. И все светится: сверху, снизу, везде. Пространство, сотканное из солнечных нитей, – все видишь, чувствуешь, осязаешь...
Я оглянулся на друзей: все стояли замерев. Даже Исаев, даже Кочетов, и выражение лиц, вкупе с энергетическим нимбом на головах, напрямую сопроводили меня в лингвистический рай, нирвану которого нарушила Катенька (Катенька!).
– А ведь здесь можно и умереть, прямо сейчас! Зачем жить, когда...
Она не договорила, но и своей недоговоренностью сумела выразить общий восторг, немое благоговение...
– Я теперь вижу, – сказал наш философ, – что только таким и должна быть кузница Богов. Я имею в виду место, где их выпекают, как пирожки.
Мы еще побродили, недолго, правда. Виктор тайком попытался отломить карандашик кристалла, не удалось, ну и ладно.
Экскурсия ли, может, еще нажатие каких-либо тайных пружин, не важно, но настроение наше, не радостное с утра, выровнялось; мы даже беспричинно улыбались друг другу, ловя случайный взгляд, и я подумал, что если бы этой прогулки не было, ее надо было бы придумать, – банальная мысль, словно старые чертежи давно построенного здания.
Что было дальше? Не помню... До самого разъезда мы так все друг с дружкой ни о чем и не потолковали, не сговорились насчет будущих встреч. Я был поражен не столько отсутствием печали – ведь расставались, возможно, навсегда, – сколько чисто-сердечнейшей естественностью оживления, ибо и тогда, да и теперь я все еще не осознал до конца простую истину, что сам тоже кукла, в которую кто-то впрыскивает вовремя эликсир печали, радости, горя – всего, что надо кукловоду; и все мы довольны, принимая чужую волю за собственную чудную окраску чувств – радость, любовь, экстаз, – идя тем самым на компромисс, который и делает возможным наше существование.
Впрочем, напрягая память, я вспоминаю горячую речь Малинина, последний раз напрягавшего свои философские извилины, мгновенно обесценившиеся новым статусом владельца (зачем Владыке ум?!).
– Смысл! – восклицал он, задетый чьим-то вопросом. – Кто говорит о смысле там, где смысла нет по определению? Наши уважаемые планетарные Мозги просто вклинились в бесконечный процесс, придав ему видимость порядка. А смысл? С точки зрения меня лично, дальнейшая моя жизнь приобретает огромный смысл. И с точки зрения друга нашего Семена – тоже. А вот какой смысл будут видеть обитатели его мира, когда их будут жарить на ядерных горелках, – это уж вопрос иного порядка. Каждый сверчок должен знать свой шесток. Хотя меня лично не интересует шесток безымянного сверчка из чужого мира.
– Ты безнравственен, как все ученые, – сказала Катенька, ласковой безмятежностью тона только поощрив мужа.
– Безнравственен! Я лишь описываю явление уже существующее, а не пытаюсь его изменить. Это уже сделал Мозг и ему подобные. Кстати, они дали возможность каждому – каждому! – обрести бессмертие. Цепь перерождений по закону вероятности обязательно прервется паломничеством, то есть личным бессмертием человека-творца.
– Вот этого я решительно не понимаю, – сказала Марго. – Этот Мозг – один, нас много, вселенных – еще больше, людей там – не пересчитать. Так где все это помещается?
– Радость моя, ты слышала о замкнутых мирах?
– Нет, конечно.
– Ну и ладно. Суть в том, что если Галактика или Вселенная – не важно – уравновесит энергию притяжения всех своих тел – звезд, планет, пыли, и энергию массы этих тел, то суммарная энергия станет равной нулю: плюс на минус дадут мир с нулевой массой, то есть не более чем точку, даже нуль. Миллионы вселенных могут составить часть твоего серого вещества, а создавать их возможностями нашего планетоидного Мозга довольно легко. Достаточно несколько килограммов вещества сжать до десяти-пятнадцати энергограммов в кубическом сантиметре – и процесс запущен. Ты особенно не напрягайся, просто поверь, что создать Вселенную довольно просто. А вот как Мозг привязывает наше сознание к этим поделкам, – это я не могу постичь. Так выпьем же, друзья, за чудо нашего преображения, потому что мне что-то становится грустно.
И мы пили вино, подаваемое нам роботом-официантом с подносом наверху и очень похожим на тумбочку, из которой бесконечно извлекались все новые и новые сосуды с напитками.
А еще мы как-то вдруг оказались с Михайловым вдвоем, и он стал рассказывать мне о чем-то – о детстве? о брате?..
– Брат был для меня всем: другом, отцом, всем. Я еще был шпаной, а он уже работал в полиции. А шпана, она везде шпана. В нашей банде главарем был подлый злобный хорек. Это я сейчас знаю, что он был хорьком, но тогда, подростком я взирал на него снизу вверх, он был примером, самым храбрым, самым сильным. А какие у него были бицепсы!.. Я был принят недавно и должен был утвердить свое место под солнцем. Этот хорек организовал чистку банкоматов в порту, и возглавить нападение, как проходящий испытание новообращенный, должен был я. Вроде справедливо. На самом деле это подлое животное – наш главарь – всегда так подставлял новичков на случай провала операции.
Виктор вздохнул и огляделся вокруг. Он невидяще смотрел на одиноких прохожих, на серебристо мерцающий купол искусственного неба... И не видел.
– Когда нас взяли, – продолжил он, – главарем оказался я. Все на меня показывали, а я не имел формально-мужского права отпираться. Так бы и получил срок, если бы не брат. Он быстро разобрался, что к чему, и насел на следователя. Я помню, мы втроем сидели в кабинете и брат говорил, что человеку надо верить. Если не верить человеку, то и жить не стоит. Он сказал, что готов своей жизнью поручиться, брат, то есть я, никогда больше не преступит закон.
Конечно, брата знали и ему верили. Мне тогда дали условный срок, буквально формальное наказание. Мы потом вышли... я помню, шли рядом и брат повторил: "Это самое трудное – поверить человеку. Себе иногда не веришь, что там о других говорить! Запомни, брат. Тебе не только я поверил, на тебе теперь ответственность за две судьбы: мою и Сергеича, твоего следователя. Но я знаю, человеку стоит верить". Он так и сказал, а потом его убили.
– Я его не убивал, Виктор. Мне ты должен верить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93