Пахота – это самое лучшее лекарство. Когда пашешь, некогда страдать.
– С чего ты решил, что я страдаю. Кочевник?
– Ну нет так нет. А то давай, сползай к коновалам. Те рады будут до усрачки. Ути-ути, скажут, кто к вам приперся? Ща мы ему любовь по-клановски покажем. А ну, сымай портки, где тут у тебя путь Клана.
– Почему ты не можешь говорить нормальным языком. Кочевник? Слушать противно.
– А ты привыкай. Мы ведь по стандартам твоих бывших дружков кто? Быдло. Речь наша загрязнена, мы даже ругаемся иначе – по-старинному. Чем ниже каста, тем более загрязнена речь. Мы плюем на все ваши табу. Нам они смешны. Но мы, техники, это еще что. Вот вольнорожденные – те да! Они из этого целый ритуал сделали. Так что учись, дружище Эйден, мотай на ус, что тебе дядюшка Кочевник говорит. Ты теперь техник, дружище Эйден.
– Не называй меня больше «дружище». Я буду работать с тобой, но...
– С нами, дружище, с нами. Не со мной, а с нами. А как прикажешь тебя величать? «Дружище» – это обращение. Это твое звание. Вроде кадета, или Сокольничего, или командира. И тебе придется к нему привыкать.
– Никогда.
– Техникам раздражаться не пристало, дружище Эйден.
Теперь, когда они были на равных. Кочевник вдруг стал куда более словоохотливым, чем раньше. Сейчас, когда между ним и Эйденом больше не было социального барьера. Кочевник изо всех сил стремился уменьшить психологическую дистанцию. В общении он оказался очень легким и незлобивым человеком" Он делал все от него: зависящее, чтобы облегчить Эйдену вхождение в новую касту. В свою очередь Эйден, понимая, что происходит, изо всех сил старался помочь Кочевнику. Этот техник и раньше был ему симпатичен. Между ними устанавливалось нечто, напоминающее сиб-связь по степени близости и откровенности. Порой Эйдену даже начинало казаться, что со временем он сумеет, пожалуй, найти свое место среди техников.
Но последовать совету Кочевника и забыться в работе Эйден не мог. Работа не помогала. Скорее еще более усиливала в нем чувство протеста. Хотя бы потому, что в основном работа была неинтересной. С поля боя возвращался поврежденный боевой робот. Машину нужно было осмотреть, проверить работу всех систем, особенно ходовой части. Потом заменить поврежденные участки брони и заново отрегулировать системы наведения бортового оружия. Потом робот уходил, а на его место вставал новый. И все повторялось сначала. Тупость и однообразие. Эйдену было скучно. Он не понимал, что в этом находит Кочевник.
С первого же дня работы в роли техпома Эйден понял, что нужно каким-то образом перестроить свои мозги, чтобы получать хотя бы минимальное удовлетворение от рутинной работы. Кочевнику это удавалось, а тупым назвать его было никак нельзя. Он, казалось, жил своей работой, получая глубочайшее удовлетворение, когда какой-нибудь поврежденной детали удавалось найти новое применение.
Однажды Кочевник выяснил, что лазер, установленный на «торсе» робота, не работает лишь потому, что его зажало листом брони, сместившимся в результате попадания снаряда в соседний лист. Снимая лист и заменяя его другим. Кочевник вдруг запел. Ранее Эйдену приходилось слышать лишь монотонные песнопения во время различных воинских ритуалов. Песня же, которую пел Кочевник, была совершенно иной. Эйдена поразила ее жизнерадостность и мелодичность. Хотя некоторые слова были незнакомы.
– Это фермерское наречие, – пояснил Кочевник, когда Эйден спросил, что это за песня. – Ее сочинили фермеры. У каждой касты свои песни и своя музыка. Хуже всего с музыкой у воинов. Убей не пойму, что кадеты находят в этих своих унылых завываниях? Ревут, как быки во время случки. Наверное, потому, что вместо мозгов у них устав.
– Ты... ты находишь ИХ ритуалы дурацкими? Кочевник оглянулся по сторонам, а потом наклонился к Эйдену и проговорил, понизив голос:
– ЭТОГО я не говорил. Я сказал только, что их песням не хватает живости. А чем. ниже и чем свободнее каста, тем живее и мелодичнее ее музыка.
– Свободнее? Что ты хочешь сказать? Ты вон работаешь целый день, тобой все могут командовать. У тебя почти нет прав, одни обязанности. А еще ты должен следовать обычаям своей касты. И после этого ты говоришь мне о свободе?
– Зато нам не надо по команде запрыгивать в этих железных болванов и рисковать жизнью.
– Но ведь это почет, слава, геро...
– Именно это и твердил бык, снося ограду.
– Я не всегда понимаю твой жаргон. Но должен заметить" что от твоих речей меня порой с души воротит.
– Не туда смотришь, дружище Эйден. Башка у тебя крепкая, а вот просвещенности не хватает. Жаргон – это всего лишь слова. Ты тоже этим грешишь. «Слава», «почет», «героизм» – для меня такой же жаргон. Слова. Всего лишь слова.
– Я бы назвал твои речи предательскими.
– На мостике, может, так оно и было бы. На то он и мостик. А тут просто один техник другому: чик-чирик. Дружище Эйден, неужели ты думаешь, что воин вздернет техника за предательство? Мы же им нужны. Нас не хватает. А без техников они никто. В жизни такого не бывало, чтобы вздергивали того, кто нужен.
– Мне кажется, ты много на себя берешь. Кочевник. Не забывай, кто ты.
– Много? Я – много? Кто я, спрашиваешь? А кто ты, дружище? Ты такой же, как и я. Нет, я техник. А ты пока еще техпом. Я пытаюсь тебя просветить. Но если тебе угодно и дальше коснеть в невежестве, это твое дело. А пока, будь добр, подай мне во-он ту отвертку.
Каждое утро Эйден просыпался и с ужасом думал, что впереди еще один день. И он снова будет возиться с железяками, а мимо будут ходить кадеты и офицеры, глядя на него, Эйдена, как на пустое место. Их надменность бесила его. Какое право имеют они игнорировать людей, чьими стараниями здесь поддерживается в рабочем состоянии все – и жилища, в которых они живут, и роботы, на которых они тренируются? Сейчас они не замечают его, а всего лишь несколько недель назад он был одним из них. И, напомнил себе Эйден, точно так же не замечал техников.
Особенно мучительным было то, что его оставили здесь, в Мухобойке. Обычно кадеты, не прошедшие Аттестацию, получали назначение в другие места. Может быть, кто-то стоит за этим? Может быть, кто-то пытается его таким образом наказать? Возможно. Не исключено, что он заслужил наказание, нарушив правила Аттестации. Но если все обстоит именно так, то тем больше причин у него попытаться бежать отсюда.
Эйден чувствовал себя запертым в ловушке. Но, возможно, он так вы и продолжал строить по ночам планы побега, взвешивая все «за» и «против», пока не привык бы и не смирился, если б не один случай...
В тот день Эйден работал на посадочной площадке. Нужно было погрузить холодильные камеры во флайер. Камеры переправлялись в ремонтный цех, тот самый цех, где в свое время Эйден впервые воочию увидел тяжелые боевые машины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
– С чего ты решил, что я страдаю. Кочевник?
– Ну нет так нет. А то давай, сползай к коновалам. Те рады будут до усрачки. Ути-ути, скажут, кто к вам приперся? Ща мы ему любовь по-клановски покажем. А ну, сымай портки, где тут у тебя путь Клана.
– Почему ты не можешь говорить нормальным языком. Кочевник? Слушать противно.
– А ты привыкай. Мы ведь по стандартам твоих бывших дружков кто? Быдло. Речь наша загрязнена, мы даже ругаемся иначе – по-старинному. Чем ниже каста, тем более загрязнена речь. Мы плюем на все ваши табу. Нам они смешны. Но мы, техники, это еще что. Вот вольнорожденные – те да! Они из этого целый ритуал сделали. Так что учись, дружище Эйден, мотай на ус, что тебе дядюшка Кочевник говорит. Ты теперь техник, дружище Эйден.
– Не называй меня больше «дружище». Я буду работать с тобой, но...
– С нами, дружище, с нами. Не со мной, а с нами. А как прикажешь тебя величать? «Дружище» – это обращение. Это твое звание. Вроде кадета, или Сокольничего, или командира. И тебе придется к нему привыкать.
– Никогда.
– Техникам раздражаться не пристало, дружище Эйден.
Теперь, когда они были на равных. Кочевник вдруг стал куда более словоохотливым, чем раньше. Сейчас, когда между ним и Эйденом больше не было социального барьера. Кочевник изо всех сил стремился уменьшить психологическую дистанцию. В общении он оказался очень легким и незлобивым человеком" Он делал все от него: зависящее, чтобы облегчить Эйдену вхождение в новую касту. В свою очередь Эйден, понимая, что происходит, изо всех сил старался помочь Кочевнику. Этот техник и раньше был ему симпатичен. Между ними устанавливалось нечто, напоминающее сиб-связь по степени близости и откровенности. Порой Эйдену даже начинало казаться, что со временем он сумеет, пожалуй, найти свое место среди техников.
Но последовать совету Кочевника и забыться в работе Эйден не мог. Работа не помогала. Скорее еще более усиливала в нем чувство протеста. Хотя бы потому, что в основном работа была неинтересной. С поля боя возвращался поврежденный боевой робот. Машину нужно было осмотреть, проверить работу всех систем, особенно ходовой части. Потом заменить поврежденные участки брони и заново отрегулировать системы наведения бортового оружия. Потом робот уходил, а на его место вставал новый. И все повторялось сначала. Тупость и однообразие. Эйдену было скучно. Он не понимал, что в этом находит Кочевник.
С первого же дня работы в роли техпома Эйден понял, что нужно каким-то образом перестроить свои мозги, чтобы получать хотя бы минимальное удовлетворение от рутинной работы. Кочевнику это удавалось, а тупым назвать его было никак нельзя. Он, казалось, жил своей работой, получая глубочайшее удовлетворение, когда какой-нибудь поврежденной детали удавалось найти новое применение.
Однажды Кочевник выяснил, что лазер, установленный на «торсе» робота, не работает лишь потому, что его зажало листом брони, сместившимся в результате попадания снаряда в соседний лист. Снимая лист и заменяя его другим. Кочевник вдруг запел. Ранее Эйдену приходилось слышать лишь монотонные песнопения во время различных воинских ритуалов. Песня же, которую пел Кочевник, была совершенно иной. Эйдена поразила ее жизнерадостность и мелодичность. Хотя некоторые слова были незнакомы.
– Это фермерское наречие, – пояснил Кочевник, когда Эйден спросил, что это за песня. – Ее сочинили фермеры. У каждой касты свои песни и своя музыка. Хуже всего с музыкой у воинов. Убей не пойму, что кадеты находят в этих своих унылых завываниях? Ревут, как быки во время случки. Наверное, потому, что вместо мозгов у них устав.
– Ты... ты находишь ИХ ритуалы дурацкими? Кочевник оглянулся по сторонам, а потом наклонился к Эйдену и проговорил, понизив голос:
– ЭТОГО я не говорил. Я сказал только, что их песням не хватает живости. А чем. ниже и чем свободнее каста, тем живее и мелодичнее ее музыка.
– Свободнее? Что ты хочешь сказать? Ты вон работаешь целый день, тобой все могут командовать. У тебя почти нет прав, одни обязанности. А еще ты должен следовать обычаям своей касты. И после этого ты говоришь мне о свободе?
– Зато нам не надо по команде запрыгивать в этих железных болванов и рисковать жизнью.
– Но ведь это почет, слава, геро...
– Именно это и твердил бык, снося ограду.
– Я не всегда понимаю твой жаргон. Но должен заметить" что от твоих речей меня порой с души воротит.
– Не туда смотришь, дружище Эйден. Башка у тебя крепкая, а вот просвещенности не хватает. Жаргон – это всего лишь слова. Ты тоже этим грешишь. «Слава», «почет», «героизм» – для меня такой же жаргон. Слова. Всего лишь слова.
– Я бы назвал твои речи предательскими.
– На мостике, может, так оно и было бы. На то он и мостик. А тут просто один техник другому: чик-чирик. Дружище Эйден, неужели ты думаешь, что воин вздернет техника за предательство? Мы же им нужны. Нас не хватает. А без техников они никто. В жизни такого не бывало, чтобы вздергивали того, кто нужен.
– Мне кажется, ты много на себя берешь. Кочевник. Не забывай, кто ты.
– Много? Я – много? Кто я, спрашиваешь? А кто ты, дружище? Ты такой же, как и я. Нет, я техник. А ты пока еще техпом. Я пытаюсь тебя просветить. Но если тебе угодно и дальше коснеть в невежестве, это твое дело. А пока, будь добр, подай мне во-он ту отвертку.
Каждое утро Эйден просыпался и с ужасом думал, что впереди еще один день. И он снова будет возиться с железяками, а мимо будут ходить кадеты и офицеры, глядя на него, Эйдена, как на пустое место. Их надменность бесила его. Какое право имеют они игнорировать людей, чьими стараниями здесь поддерживается в рабочем состоянии все – и жилища, в которых они живут, и роботы, на которых они тренируются? Сейчас они не замечают его, а всего лишь несколько недель назад он был одним из них. И, напомнил себе Эйден, точно так же не замечал техников.
Особенно мучительным было то, что его оставили здесь, в Мухобойке. Обычно кадеты, не прошедшие Аттестацию, получали назначение в другие места. Может быть, кто-то стоит за этим? Может быть, кто-то пытается его таким образом наказать? Возможно. Не исключено, что он заслужил наказание, нарушив правила Аттестации. Но если все обстоит именно так, то тем больше причин у него попытаться бежать отсюда.
Эйден чувствовал себя запертым в ловушке. Но, возможно, он так вы и продолжал строить по ночам планы побега, взвешивая все «за» и «против», пока не привык бы и не смирился, если б не один случай...
В тот день Эйден работал на посадочной площадке. Нужно было погрузить холодильные камеры во флайер. Камеры переправлялись в ремонтный цех, тот самый цех, где в свое время Эйден впервые воочию увидел тяжелые боевые машины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77