У нас появился, хоть и слабый, но все-таки шанс спастись от участи худшей, чем смерть (и это отнюдь не метафора), а она не желает уходить, пока не найдет свое пучеглазое чудовище. Будь это человек – я бы тоже не колебался ни секунды, даже если бы у него изо рта дурно пахло.
Будь это кошка или собака – я поколебался бы, но остался.
Но что мне это пучеглазое? И вообще, я ему обязан только одним, то есть тем, что здорово влип, как еще не влипал никогда в жизни.
Сгрести, что ли, Крошку и сунуть ее в скафандр? Но вместо этого я лишь спросил:
– Ты в своем уме? Мы уходим. Прямо сейчас.
– Мы не уйдем, пока не найдем ее.
– Ну теперь-то уж ясно, что ты не в себе. Мы даже не знаем, здесь ли она... А если мы ее найдем, все равно не сможем взять с собой.
– Сможем!
– Как? Мы ж на Луне, забыла? В безвоздушном пространстве. У тебя, что скафандр для нее припасен?
– Но... – она растерялась, но ненадолго. – Поступай, как знаешь. А я пошла ее искать. Держи, – и она кинула мне консервную банку.
Следовало, разумеется, применить силу, но... издержки воспитания! С детства ведь приучают, что женщину бить нельзя, как бы сильно она этого ни заслуживала. Поэтому, пока я разрывался между здравым смыслом и воспитанием, возможность действовать и вместе с нею Крошка выплыли за дверь. Я просто застонал от беспомощности.
Но тут мое внимание привлек невероятно приятный запах. Крошка ведь сунула мне в руки банку с консервами. То есть, вернее сказать с вареной подметкой в сером соусе, но запах!
Я доедал консервы, осматривая Крошкины трофеи. Моток нейлонового шнура я с удовольствием прицепил рядом с баллонами; у Оскара на поясе висело, правда, пятьдесят футов веревки, но запас карман не оторвет.
Прихватил я и геологический молоток, и пару батарей, которые сгодятся и для нашлемных фар, и для много чего другого.
Больше ничего интересного не попалось, кроме брошюрки с названием «Предварительные данные по селенологии», проспекта урановых рудников и просроченных водительских прав, выданных штатом Юта на имя Тимоти Джонсона. Я узнал на фотографии лицо Тощего. Брошюрки интересные, но сейчас не до лишнего багажа.
Мебель состояла в основном из двух кроватей, изогнутых по очертанию человеческого тела и толсто обитых. Отсюда вывод, что Тощему и Толстяку доводилось путешествовать на этом корабле при изрядных ускорениях.
Подобрав пальцем остатки подливы, я как следует напился, умылся, не жалея воды, потому что мне было без разницы, помрет эта парочка от жажды, или нет, собрал свою добычу и пошел туда, где лежали скафандры.
Войдя туда, я наткнулся на Крошку, повеселевшую и с ломом в руках.
– Я нашла ее!
– Где?
– Пошли, взломаешь дверь, у меня сил не хватает.
Я сложил все барахло подле скафандров и пошел за ней. Она остановилась перед дверной панелью чуть дальше того места по коридору, куда меня завел мой вандализм.
– Здесь ?
Я прислушался.
– С чего ты взяла?
– Знаю! Открывай!
Я пожал плечами и размахнулся. Панель с треском выскочила из паза. И всего-то дел.
Посреди комнаты, свернувшись в клубочек, лежало существо. Трудно было сказать, его я видел на пастбище вчера вечером или нет. Плохое освещение, иная обстановка. Но Крошка никаких сомнений не испытывала. С радостным воплем она рванулась вперед, и обе покатились по полу, сцепившись, как два играющих котенка.
Крошка визжала от радости более или менее по-английски. А вот Материня... Я бы не удивился, заговори она по-английски тоже (говорил же Черволицый, да и Крошка упоминала о своих беседах с ней), но тут было совсем другое.
Вы когда-нибудь пересмешника слышали? Он то просто поет, то весело и шумно обращается к Творцу. Пожалуй, бесконечно меняющиеся трели пересмешника ближе всего к речи Материни.
Наконец, они более или менее успокоились, и Крошка сказала:
– Я так рада, Материня, так рада!
Та что-то пропела в ответ.
– Извините, Материня, очень невежливо с моей стороны. Разрешите представить – мой дорогой друг Кип.
И Материня пропела мне:
– Ля, си, до, ре, ми, ре, до, соль.
И я понял:
– Очень рада познакомиться. Кип.
Понял без слов, но так ясно, как будто она говорила по-английски. Причем это вовсе не был полушутливый саморозыгрыш, как, скажем, мои беседы с Оскаром или разговор Крошки с мадам Помпадур; ведь, беседуя с Оскаром, я составляю обе части диалога; просто мое сознание беседует с моим подсознанием, или что-то в этом роде. Но здесь все обстояло иначе. Материня пела мне, а я понимал то, что она пела. Я испытывал удивление, но отнюдь не недоверие. И вообще, при виде радуги не думаешь ведь о законах оптики. Просто вот она, радуга, перед тобой, висит в небе.
И надо было быть последним идиотом, чтобы не понять того, что Материня говорила именно со мной, потому я ее и понял, и понимал каждый раз, потому что когда она обращалась только к Крошке, мне ее речь казалась каким-то чириканием.
Назовите это телепатией, если хотите, вроде бы в университете Дьюка под этим подразумевают кое-что другое. Я ее мыслей читать не мог, да и не думаю, чтобы она могла читать мои. Мы просто беседовали.
Но, хотя и удивленный, я не забывал о правилах хорошего тона. Чувствовал я себя так, как будто мама представляет меня одной из своих старых подруг. Поэтому я поклонился и сказал:
– Мы очень рады, что нашли вас, Материня.
Причем сказал чистейшую и смиренную правду, сразу и безо всяких объяснений поняв, что именно заставило Крошку рискнуть даже новым планом, но не отказываться искать ее – она была «Материня», и все тут!
Крошка имела обыкновение все и вся нарекать кличками и прозвищами, причем не все они, надо сказать, приходились мне по вкусу. Но по поводу «Материни» я и минутного сомнения не испытывал. Материня – это Материня! Подле нее было хорошо, спокойно и уютно. Вроде как знаешь, что если разобьешь коленку и с ревом прибежишь домой, она ее поцелует, смажет йодом и заклеит пластырем, и все будет хорошо. Таким свойством обладают многие няни и учителя... и, к сожалению, его лишены многие матери.
Но у Материни оно было развито так сильно, что даже мысль о Черволицем перестала беспокоить меня. Она с нами, и теперь все пойдет хорошо. Рассуждая логично, я вполне отдавал себе отчет, что она уязвима не менее нашего – я же видел, как ее свалили. Она и меньше, и слабее меня, она не могла сама пилотировать корабль – за нее это делала Крошка. И все это не имело значения.
Мне хотелось к ней на коленки. Но поскольку она маленькая, и коленок у нее нет вообще, я бы с удовольствием положил ее на колени себе.
Я все время говорил об отце, но из этого вовсе не следует, что мама для меня значит меньше – просто тут другое. Отец активен, мама пассивна. Отец вещает, а мама нет. Но умри она, и отец станет похож на дерево, вывороченное с корнями из земли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64