Но несмотря на упорное желание не впускать в свою жизнь
внешний мир, Хэссон заметил, что все больше и больше думает о реальных
проблемах хозяев этого дома. После странной исповеди в баре Эл Уэрри
вернулся к своему привычному образу: отправлялся по делам
вызывающе-решительной походкой, выглядел подтянуто, жизнерадостно и
собранно - само воплощение карьериста-полисмена, прекрасно сжившегося со
своей работой. Он c небрежной уверенностью управлял крошечным полицейским
отделением, и, казалось, что сказанное Баком Морлачером на него никак не
повлияло.
Хэссон с удивлением заметил, что Морлачер, сначала три раза подряд
врывавшийся в его жизнь, каждый раз все больше напоминая готовящийся к
извержению вулкан, затих и буквально исчез со сцены. Он гадал, объясняется
ли изменившееся отношение Морлачера тем, что у великана есть другие
деловые интересы и он только время от времени делает Уэрри выволочки, или
это имеет какое-то отношение к Мэй Карпентер. У Хэссона не было
возможности проверить свои предположения, но ему казалось, что после
подсмотренной им сцены в прихожей, отношения этих двоих продвинулись
гораздо дальше. Его заинтриговал вопрос: что за личность на самом деле
живет в Мэй за фасадом примитивной, ничем не осложненной сексуальности.
Если верить Уэрри, то кроме фасада, ничего и не было. Такое суждение
Хэссон счел несправедливым и нечутким, но дни шли, и он начал приходить к
мысли, что с Мэй совершенно невозможно вести никаких разговоров. Ему стало
казаться, что она - роскошный андроид всего с двумя режимами работы: в
первом она демонстрировала романтический интерес к встреченным ею
мужчинам, во втором - удовлетворяла этот интерес. Хэссон, возможно из-за
того, что не дал ответных сигналов, сбил процесс идентификации, в связи с
чем был отнесен к категории, на которую механизм не был запрограммирован.
Иногда он испытывал чувство вины, что он так думает о человеческом
существе, и решил, что неудача в их общении связана с его собственными
промахами и недостатками, а не с тем, что он приписывает Мэй. Но это
прозрение (если это было прозрением) не оказывало никакого воздействия на
их отношения или их отсутствие. Казалось, что Мэй готова иметь с ним дело
только на ее собственных условиях, а эти условия были неприемлемы для
Хэссона, отчасти из-за чувства долга по отношению к Элу Уэрри, отчасти из
чувства гордости, которое не позволяло ему встать в очередь за Баком
Морлачером.
Его отношения с Тео стали такими же пустыми и бесперспективными, но в
этом случае Хэссон точно знал, в чем дело. Паренек питал вполне
естественное в подрастающем мужчине уважение к силе и мужеству, а его
физический недостаток, возможно, еще усиливал это уважение. Было легко
догадаться, какое мнение у него сложилось о Хэссоне. Кроме того, между
ними зияла пропасть поколений, особенно с того момента, как Хэссон
высказал свою точку зрения на ангелов. Их общие интересы в музыке и
литературе не перекрывали этой пропасти.
Хэссон решил вести с Тео выжидательную политику, пристально следя, не
появится ли какой-то обнадеживающий признак, но мальчишка по-прежнему
держался отстраненно, проводя большую часть свободного времени в своей
спальне. Несколько раз, проходя по полутемному коридору, Хэссон видел, как
дверь Тео высвечивалась короткими вспышками света, но каждый раз он
проходил мимо, заставляя себя игнорировать сигнал бедствия. Хэссон знал,
что любая его попытка ответить на этот сигнал будет воспринята как
вмешательство. Один раз, далеко за полночь, ему показалось, что в комнате
Тео кто-то говорит, и он задержался у двери, думая, не снится ли Тео
кошмар. Голос затих почти сразу же, и Хэссон вернулся к своему телевизору,
опечаленный мыслью, что слепой человек может быть рад даже фальшивым
видениям дурных снов.
По мере того, как новый образ жизни становился привычным, Хэссон с
радостью приветствовал притупившееся восприятие. Монотонность стала
иссушающим мозг наркотиком, к которому он быстро пристрастился. Его
утешала все усиливающаяся уверенность в том, что с ним больше никогда не
случится ничего заметного, что ночь и день будут по-прежнему сливаться в
нетребовательную серость вечности.
Поэтому Хэссон был буквально поражен двумя чудесами, которые
произошли с ним с интервалом всего в несколько дней.
Первое чудо случилось без участия Хэссона и касалось погоды. В
течение приблизительно недели он смутно ощущал, что на улице происходят
крупные перемены свет смягчается, воздух теплеет, а ночную тишину сменяют
звуки журчащей воды. По телевизору передавали сообщения о разливах рек в
других частях страны, а один раз, выглянув в окно, Хэссон увидел, что в
саду поблизости взрослые и дети играют в снежки. Это указывало на то, что
изменилась природа самого снега: он перестал быть легким сухим порошком и
превратился в тяжелую, пропитанную влагой массу.
А потом однажды утром Хэссон проснулся и обнаружил, что началось
длинное лето Альберта.
Он был приучен к растянутым и ненадежным временам года
западноевропейского побережья, к неохотному неровному отступлению зимы и
не менее нерешительному наступлению более мягкой погоды. Поэтому поначалу
Хэссон едва мог понять, что случилось. Он долго стоял у окна и смотрел на
преобразившийся мир, преобладающими красками в котором стали зеленые и
желтые, и вдруг осознал, что произошло второе чудо.
Не было боли.
Он проснулся и встал с постели без боли, приняв это состояние
инстинктивно и бездумно, как дикое существо, зашевелившееся с наступлением
рассвета. Хэссон отвернулся от окна и взглянул на себя в зеркало. По его
обнаженной спине скользнули теплые лучи утреннего солнца. Хэссон сделал
несколько осторожных движений, как гимнаст, разминающийся перед
выступлением. Боли не было. Он вернулся к кровати, лег и снова встал,
доказывая себе, что он - здоровый человек. Боли не было! Хэссон дотянулся
руками до носков, потом повернул туловище так, что смог дотронуться до
пятки противоположной рукой. Боли не было!
Хэссон оглядел спальню, глубоко вдыхая воздух и ощущая себя внезапным
обладателем несказанных сокровищ, и сделал новое открытие. Комната
казалась более приветливой, ее фотографии в рамочках - всего лишь знаками
семейной жизни, но она к тому же сделалась слишком мала. Это было
подходящее место, чтобы спать ночью, но за ее стенами был гигантский мир,
неизведанный и неизвестный, полный незнакомых мест, где можно побывать,
увидеть-что-то новое, встретиться с людьми, насладиться едой и питьем,
вдыхать свежий воздух.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
внешний мир, Хэссон заметил, что все больше и больше думает о реальных
проблемах хозяев этого дома. После странной исповеди в баре Эл Уэрри
вернулся к своему привычному образу: отправлялся по делам
вызывающе-решительной походкой, выглядел подтянуто, жизнерадостно и
собранно - само воплощение карьериста-полисмена, прекрасно сжившегося со
своей работой. Он c небрежной уверенностью управлял крошечным полицейским
отделением, и, казалось, что сказанное Баком Морлачером на него никак не
повлияло.
Хэссон с удивлением заметил, что Морлачер, сначала три раза подряд
врывавшийся в его жизнь, каждый раз все больше напоминая готовящийся к
извержению вулкан, затих и буквально исчез со сцены. Он гадал, объясняется
ли изменившееся отношение Морлачера тем, что у великана есть другие
деловые интересы и он только время от времени делает Уэрри выволочки, или
это имеет какое-то отношение к Мэй Карпентер. У Хэссона не было
возможности проверить свои предположения, но ему казалось, что после
подсмотренной им сцены в прихожей, отношения этих двоих продвинулись
гораздо дальше. Его заинтриговал вопрос: что за личность на самом деле
живет в Мэй за фасадом примитивной, ничем не осложненной сексуальности.
Если верить Уэрри, то кроме фасада, ничего и не было. Такое суждение
Хэссон счел несправедливым и нечутким, но дни шли, и он начал приходить к
мысли, что с Мэй совершенно невозможно вести никаких разговоров. Ему стало
казаться, что она - роскошный андроид всего с двумя режимами работы: в
первом она демонстрировала романтический интерес к встреченным ею
мужчинам, во втором - удовлетворяла этот интерес. Хэссон, возможно из-за
того, что не дал ответных сигналов, сбил процесс идентификации, в связи с
чем был отнесен к категории, на которую механизм не был запрограммирован.
Иногда он испытывал чувство вины, что он так думает о человеческом
существе, и решил, что неудача в их общении связана с его собственными
промахами и недостатками, а не с тем, что он приписывает Мэй. Но это
прозрение (если это было прозрением) не оказывало никакого воздействия на
их отношения или их отсутствие. Казалось, что Мэй готова иметь с ним дело
только на ее собственных условиях, а эти условия были неприемлемы для
Хэссона, отчасти из-за чувства долга по отношению к Элу Уэрри, отчасти из
чувства гордости, которое не позволяло ему встать в очередь за Баком
Морлачером.
Его отношения с Тео стали такими же пустыми и бесперспективными, но в
этом случае Хэссон точно знал, в чем дело. Паренек питал вполне
естественное в подрастающем мужчине уважение к силе и мужеству, а его
физический недостаток, возможно, еще усиливал это уважение. Было легко
догадаться, какое мнение у него сложилось о Хэссоне. Кроме того, между
ними зияла пропасть поколений, особенно с того момента, как Хэссон
высказал свою точку зрения на ангелов. Их общие интересы в музыке и
литературе не перекрывали этой пропасти.
Хэссон решил вести с Тео выжидательную политику, пристально следя, не
появится ли какой-то обнадеживающий признак, но мальчишка по-прежнему
держался отстраненно, проводя большую часть свободного времени в своей
спальне. Несколько раз, проходя по полутемному коридору, Хэссон видел, как
дверь Тео высвечивалась короткими вспышками света, но каждый раз он
проходил мимо, заставляя себя игнорировать сигнал бедствия. Хэссон знал,
что любая его попытка ответить на этот сигнал будет воспринята как
вмешательство. Один раз, далеко за полночь, ему показалось, что в комнате
Тео кто-то говорит, и он задержался у двери, думая, не снится ли Тео
кошмар. Голос затих почти сразу же, и Хэссон вернулся к своему телевизору,
опечаленный мыслью, что слепой человек может быть рад даже фальшивым
видениям дурных снов.
По мере того, как новый образ жизни становился привычным, Хэссон с
радостью приветствовал притупившееся восприятие. Монотонность стала
иссушающим мозг наркотиком, к которому он быстро пристрастился. Его
утешала все усиливающаяся уверенность в том, что с ним больше никогда не
случится ничего заметного, что ночь и день будут по-прежнему сливаться в
нетребовательную серость вечности.
Поэтому Хэссон был буквально поражен двумя чудесами, которые
произошли с ним с интервалом всего в несколько дней.
Первое чудо случилось без участия Хэссона и касалось погоды. В
течение приблизительно недели он смутно ощущал, что на улице происходят
крупные перемены свет смягчается, воздух теплеет, а ночную тишину сменяют
звуки журчащей воды. По телевизору передавали сообщения о разливах рек в
других частях страны, а один раз, выглянув в окно, Хэссон увидел, что в
саду поблизости взрослые и дети играют в снежки. Это указывало на то, что
изменилась природа самого снега: он перестал быть легким сухим порошком и
превратился в тяжелую, пропитанную влагой массу.
А потом однажды утром Хэссон проснулся и обнаружил, что началось
длинное лето Альберта.
Он был приучен к растянутым и ненадежным временам года
западноевропейского побережья, к неохотному неровному отступлению зимы и
не менее нерешительному наступлению более мягкой погоды. Поэтому поначалу
Хэссон едва мог понять, что случилось. Он долго стоял у окна и смотрел на
преобразившийся мир, преобладающими красками в котором стали зеленые и
желтые, и вдруг осознал, что произошло второе чудо.
Не было боли.
Он проснулся и встал с постели без боли, приняв это состояние
инстинктивно и бездумно, как дикое существо, зашевелившееся с наступлением
рассвета. Хэссон отвернулся от окна и взглянул на себя в зеркало. По его
обнаженной спине скользнули теплые лучи утреннего солнца. Хэссон сделал
несколько осторожных движений, как гимнаст, разминающийся перед
выступлением. Боли не было. Он вернулся к кровати, лег и снова встал,
доказывая себе, что он - здоровый человек. Боли не было! Хэссон дотянулся
руками до носков, потом повернул туловище так, что смог дотронуться до
пятки противоположной рукой. Боли не было!
Хэссон оглядел спальню, глубоко вдыхая воздух и ощущая себя внезапным
обладателем несказанных сокровищ, и сделал новое открытие. Комната
казалась более приветливой, ее фотографии в рамочках - всего лишь знаками
семейной жизни, но она к тому же сделалась слишком мала. Это было
подходящее место, чтобы спать ночью, но за ее стенами был гигантский мир,
неизведанный и неизвестный, полный незнакомых мест, где можно побывать,
увидеть-что-то новое, встретиться с людьми, насладиться едой и питьем,
вдыхать свежий воздух.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49