Ушел и отдался, яко изменник, под чужую протекцию, что не слыхано не точию междо наших детей, но ниже междо нарочитых подданных, чем какую обиду и досаду отцу своему и стыд отечеству своему учинил.
Того ради посылаю ныне сие последнее к тебе, дабы ты по воле моей учинил, о чем тебе господин Толстой и Румянцев будут говорить и предлагать. Буде же побоишься меня, то я тебя обнадеживаю и обещаю богом и судом его, что никакого наказания тебе не будет, но лучшую любовь покажу тебе, ежели воли моей послушаешь и возвратишься. Буде же сего не учинишь, то, яко отец, данною мне от -бога властию, проклинаю тебя вечно, а яко государь твой, за изменника объявляю и не оставлю веех способов тебе, яко изменнику и ругателю отцов, учинить, в чем бог мне поможет в моей истине».
Прочитав письмо и выслушав уговоры Толстого, царевич сказал: «Сего часу не могу ничего сказать, понеше надобно мыслить о том гораздо». Через два дня Толстой услышал категорический отказ Алексея повиноваться воле отца: «Возвратиться к отцу опасно и пред разгневанное лицо явиться не бесстрашно; а почему не смею возвратиться о том письменно донесу протектору моему, его цесарскому величеству».
Упорство царевича основывалось на его твердой убежденности в том, что австрийский двор не откажется от покровительства, даже если царь предпримет военные действия. Задача Толстого состояла в том, чтобы развеять заблуждения Алексея на этот счет. Большого труда это не составляло, ибо Толстому доподлинно было известно, что в Вене не намеревались пойти так далеко, чтобы из-за царевича вступить в вооруженный конфликт с Россией.
Опытный дипломат действовал достаточно напористо. Ему удалось сломить сопротивление безвольного царевича.
– Я не уеду отсюда до тех пор, – заявил Толстой царевичу, – пока не доставлю тебя отцу живым или мертвым. Я буду следовать за тобой повсюду, куда бы ты ни пытался скрыться. Если ты останешься, то отец будет считать тебя изменником.
Чтобы угроза подействовала в угодном ему направлении, Толстой придумал версию, что он будто бы получил собственноручное письмо царя с извещением о сосредоточении русских войск в Польше, готовых вторгнуться в австрийские владения, чтобы вынудить австрийский двор выдать царевича.
Угроза подействовала, но Алексей все еще продолжал колебаться до тех пор, пока подкупленные Толстым австрийские должностные лица в Неаполе не предприняли попытки отнять у царевича его «девку», как называли Евфросинью официальные австрийские документы. Этой угрозой Алексею дали понять, что австрийский двор намерен действовать против его воли, фактически отрекся от него и в дальнейшем не склонен осложнять отношений с русским царем.
Царевич было собрался уехать в Рим к папе, но от этого шага его удержала Евфросинья, советы которой он неукоснительно выполнял. Оставался единственный выход – возвращение в Россию. Пригласив к себе Толстого, Алексей заявил ему:
– Я поеду к отцу с условием, чтобы назначено было мне жить в деревне и чтобы Евфросиньи у меня не отнимать. Приезжай завтра с Румянцевым, и я скажу вам свой ответ.
На следующий день, 4 октября 1717 года, царевич неровным от волнения почерком написал письмо отцу, в котором «всенижайший и непотребный раб и недостойный называться сыном Алексей» извещал о своем намерении вернуться в Россию и еще раз просил прощения. Готовясь к отъезду, царевич предусмотрительно сжег все бумаги и черновики писем.
14 октября царевич Алексей в сопровождении Толстого и Румянцева выехал из Неаполя. В пути он получил письмо отца, находившегося уже в Петербурге: «Мой сын. Письмо твое, в четвертый день октября писанное, я здесь получил, на которое ответствую: что просишь прощения, которое уже вам пред сим чрез господ Толстого и Румянцева письменно и словесно обещано, что и ныне паки подтверждаю, в чем будь весьма надежен. Также о некоторых твоих желаниях писал к нам господин Толстой, которые також здесь вам позволятся, о чем он вам объявит».
Одновременно Петр отправил письмо и Толстому: «Между другими доношениями писал ты, что сын мой желает жениться на той девке, которая у него, также, чтоб ему жить в своих деревнях – и то, когда сюда прибудет позволено ему будет. А буде же тогда здесь не похочет, то мочно где и в деревне учинить, по прибытии сюды».
Алексей находился в бегах около полутора лет. Месяцы добровольного заточения, на которое обрек себя царевич, прошли в болезненных мечтаниях о троне. Живя в полной изоляции, он получал от австрийских властей только те сведения, которые, как казалось венскому двору, могли подогревать честолюбивые мечты царевича.
Равным образом и оставшиеся в России его сообщники не были осведомлены о том, где и как пристроился беглец.
Снедаемый любопытством Авраам Лопухин, которого царевич не посвятил в тайны своего плана бегства, приехал однажды к австрийскому резиденту в Петербурге и затеял с ним рискованный разговор:
– Где обретается ныне царевич и есть ли о нем ведомость?
Получив уклончивый ответ, Лопухин спросил в упор:
– У вас ли ныне царевич обретается?
Лопухину очень хотелось, чтобы у австрийского резидента и его правительства сложилось впечатление, что царевич не одинок, что в России у него масса влиятельных сторонников, что они уже начали энергично действовать. Сочиненная версия – в этом Лопухин тоже был убежден – станет достоянием не только венского двора, но и Алексея, моральный дух которого надлежало постоянно взбадривать приятными небылицами.
Расчет оказался верным: австрийский резидент поспешил донести о беседе с Лопухиным вице-канцлеру Шенборну, а последний копию донесения переправил царевичу. Читал ее царевич с нескрываемым удовольствием. Еще бы, в донесении сообщалось о бунте, поднятом заговорщиками в пользу царевича: «здесь стоят и заворашиваются уже кругом Москвы». Заговорщики якобы готовили убийство царя.
Австрийское правительство не скупилось на такого рода сведения. На радостях царевич потирал руки, когда до него донеслась ложная весть о восстании против Петра, якобы вспыхнувшем в войсках, находившихся за границей.
До него донесли молву о победе, будто бы одержанной шведами над русскими войсками, – это тоже вызвало неподдельный восторг. Прослышав о болезни своего сводного двухлетнего брата, которого Петр прочил в наследники, царевич усмотрел и в этом промысел божий: «Батюшка делает свое, а бог свое».
В затуманенной винными парами голове царевича рождались планы один фантастичнее другого. Позже он признается, что его сокровенной мечтой была смерть отца. Тогда он, царевич, по зову вельмож вернется в Россию.
Серьезные надежды царевич возлагал на сенаторов и министров. Лица, своей карьерой целиком обязанные отцу, сразу же переметнутся на его, Алексея, сторону, как только он появится в России.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
Того ради посылаю ныне сие последнее к тебе, дабы ты по воле моей учинил, о чем тебе господин Толстой и Румянцев будут говорить и предлагать. Буде же побоишься меня, то я тебя обнадеживаю и обещаю богом и судом его, что никакого наказания тебе не будет, но лучшую любовь покажу тебе, ежели воли моей послушаешь и возвратишься. Буде же сего не учинишь, то, яко отец, данною мне от -бога властию, проклинаю тебя вечно, а яко государь твой, за изменника объявляю и не оставлю веех способов тебе, яко изменнику и ругателю отцов, учинить, в чем бог мне поможет в моей истине».
Прочитав письмо и выслушав уговоры Толстого, царевич сказал: «Сего часу не могу ничего сказать, понеше надобно мыслить о том гораздо». Через два дня Толстой услышал категорический отказ Алексея повиноваться воле отца: «Возвратиться к отцу опасно и пред разгневанное лицо явиться не бесстрашно; а почему не смею возвратиться о том письменно донесу протектору моему, его цесарскому величеству».
Упорство царевича основывалось на его твердой убежденности в том, что австрийский двор не откажется от покровительства, даже если царь предпримет военные действия. Задача Толстого состояла в том, чтобы развеять заблуждения Алексея на этот счет. Большого труда это не составляло, ибо Толстому доподлинно было известно, что в Вене не намеревались пойти так далеко, чтобы из-за царевича вступить в вооруженный конфликт с Россией.
Опытный дипломат действовал достаточно напористо. Ему удалось сломить сопротивление безвольного царевича.
– Я не уеду отсюда до тех пор, – заявил Толстой царевичу, – пока не доставлю тебя отцу живым или мертвым. Я буду следовать за тобой повсюду, куда бы ты ни пытался скрыться. Если ты останешься, то отец будет считать тебя изменником.
Чтобы угроза подействовала в угодном ему направлении, Толстой придумал версию, что он будто бы получил собственноручное письмо царя с извещением о сосредоточении русских войск в Польше, готовых вторгнуться в австрийские владения, чтобы вынудить австрийский двор выдать царевича.
Угроза подействовала, но Алексей все еще продолжал колебаться до тех пор, пока подкупленные Толстым австрийские должностные лица в Неаполе не предприняли попытки отнять у царевича его «девку», как называли Евфросинью официальные австрийские документы. Этой угрозой Алексею дали понять, что австрийский двор намерен действовать против его воли, фактически отрекся от него и в дальнейшем не склонен осложнять отношений с русским царем.
Царевич было собрался уехать в Рим к папе, но от этого шага его удержала Евфросинья, советы которой он неукоснительно выполнял. Оставался единственный выход – возвращение в Россию. Пригласив к себе Толстого, Алексей заявил ему:
– Я поеду к отцу с условием, чтобы назначено было мне жить в деревне и чтобы Евфросиньи у меня не отнимать. Приезжай завтра с Румянцевым, и я скажу вам свой ответ.
На следующий день, 4 октября 1717 года, царевич неровным от волнения почерком написал письмо отцу, в котором «всенижайший и непотребный раб и недостойный называться сыном Алексей» извещал о своем намерении вернуться в Россию и еще раз просил прощения. Готовясь к отъезду, царевич предусмотрительно сжег все бумаги и черновики писем.
14 октября царевич Алексей в сопровождении Толстого и Румянцева выехал из Неаполя. В пути он получил письмо отца, находившегося уже в Петербурге: «Мой сын. Письмо твое, в четвертый день октября писанное, я здесь получил, на которое ответствую: что просишь прощения, которое уже вам пред сим чрез господ Толстого и Румянцева письменно и словесно обещано, что и ныне паки подтверждаю, в чем будь весьма надежен. Также о некоторых твоих желаниях писал к нам господин Толстой, которые також здесь вам позволятся, о чем он вам объявит».
Одновременно Петр отправил письмо и Толстому: «Между другими доношениями писал ты, что сын мой желает жениться на той девке, которая у него, также, чтоб ему жить в своих деревнях – и то, когда сюда прибудет позволено ему будет. А буде же тогда здесь не похочет, то мочно где и в деревне учинить, по прибытии сюды».
Алексей находился в бегах около полутора лет. Месяцы добровольного заточения, на которое обрек себя царевич, прошли в болезненных мечтаниях о троне. Живя в полной изоляции, он получал от австрийских властей только те сведения, которые, как казалось венскому двору, могли подогревать честолюбивые мечты царевича.
Равным образом и оставшиеся в России его сообщники не были осведомлены о том, где и как пристроился беглец.
Снедаемый любопытством Авраам Лопухин, которого царевич не посвятил в тайны своего плана бегства, приехал однажды к австрийскому резиденту в Петербурге и затеял с ним рискованный разговор:
– Где обретается ныне царевич и есть ли о нем ведомость?
Получив уклончивый ответ, Лопухин спросил в упор:
– У вас ли ныне царевич обретается?
Лопухину очень хотелось, чтобы у австрийского резидента и его правительства сложилось впечатление, что царевич не одинок, что в России у него масса влиятельных сторонников, что они уже начали энергично действовать. Сочиненная версия – в этом Лопухин тоже был убежден – станет достоянием не только венского двора, но и Алексея, моральный дух которого надлежало постоянно взбадривать приятными небылицами.
Расчет оказался верным: австрийский резидент поспешил донести о беседе с Лопухиным вице-канцлеру Шенборну, а последний копию донесения переправил царевичу. Читал ее царевич с нескрываемым удовольствием. Еще бы, в донесении сообщалось о бунте, поднятом заговорщиками в пользу царевича: «здесь стоят и заворашиваются уже кругом Москвы». Заговорщики якобы готовили убийство царя.
Австрийское правительство не скупилось на такого рода сведения. На радостях царевич потирал руки, когда до него донеслась ложная весть о восстании против Петра, якобы вспыхнувшем в войсках, находившихся за границей.
До него донесли молву о победе, будто бы одержанной шведами над русскими войсками, – это тоже вызвало неподдельный восторг. Прослышав о болезни своего сводного двухлетнего брата, которого Петр прочил в наследники, царевич усмотрел и в этом промысел божий: «Батюшка делает свое, а бог свое».
В затуманенной винными парами голове царевича рождались планы один фантастичнее другого. Позже он признается, что его сокровенной мечтой была смерть отца. Тогда он, царевич, по зову вельмож вернется в Россию.
Серьезные надежды царевич возлагал на сенаторов и министров. Лица, своей карьерой целиком обязанные отцу, сразу же переметнутся на его, Алексея, сторону, как только он появится в России.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120