Она все еще ходила взад и вперед. В шесть часов ей передали карточку капитана Макентина. Ах да, в письме Венцеля говорилось ведь о том, что в шесть часов к ней явится капитан Макентин, чтобы уладить с ней «все дальнейшее». Женни положила карточку на стол, сделала рукою жест отказа и опять пустилась бродить по комнатам.
Стемнело. В столовой зажгли свет, подали ужин, но Женни снова только покачала головою, не останавливаясь ни на мгновение. В поздний час ночи она, наконец, разделась, накинула на себя мягкий шелковый халат и опять зашагала взад и вперед. Забрезжил день, и вдруг она увидела, в сумерках рассвета, лежавшее на столе письмо Венцеля. Тогда она опустилась на стул и тихо заплакала, закрыв лицо руками, но сейчас же встала опять и вновь заходила по комнатам, бледная и растерянная.
Испуганная. камеристка пыталась успокоить ее. Телефон трещал. Капитан сделал еще одну попытку поговорить с ней, позвонили из театра.
– Я не приеду на репетицию, я не буду играть, не буду дебютировать. Скажите им это.
И снова пустилась Женни безостановочно бродить взад. И вперед.
Женни жила в каком-то дурмане. Она сама себе казалась как бы чужою. Все эти прекрасные вещи, которые она раньше любила, представлялись ей мертвыми и чужими. Эти две китайские фарфоровые вазы в метр высотою, – когда-то в них стояли целые кусты сирени в цвету, кусты роз, астр, гладиолусов и хризантем, когда-то, давно, – теперь у них был холодный и враждебный вид. Им самим хотелось, чтобы их отсюда убрали. Все эти вещи вокруг принадлежали ей. Венцель все это подарил ей – и дом, и все, что в нем. Но она не хотела их. Только несколько дней собиралась она оставаться здесь, пока не будет в силах принять какое-нибудь решение. Потом он все, все получит от нее обратно. Ничего она не хотела иметь от него.
О, это письмо!
Зачем, зачем он написал это письмо, неужели не нашел для нее больше трех минут времени? Отчего не пришел к ней и сам всего не сказал? Для чего эта внезапная холодность, этот чуть ли не деловой тон? Разве она вещь, которую покупают и отдают обратно, когда она перестает нравиться? Если он, как сказано было в письме, «собирался построить свою жизнь на совершенно иных основаниях», то разве она ему в этом мешала? «Все дальнейшее обсудит с тобой Макентин». Все дальнейшее…
И снова зашагала Женни по комнатам. «Я отравлена, – говорила она себе, – это письмо меня отравило, я не знала, что слова могут быть ядом».
Женни пригласила к себе Штобвассера. Он явился немедленно, взволнованный, озадаченный. С тех пор как его дела поправились, он сбросил с себя прежнюю чудаковатую одежду представителя богемы и купил себе новый костюм. Костюм был слишком широк, яркий галстук повязан криво, воротник слишком высок, и цвет носков неудачно выбран. В сущности, вид у него был еще комичнее, чем раньше. Все эти мелочи заметила Женни, хотя была оглушена своим горем.
– Штобвассер, прочтите, пожалуйста, это письмо, – сказала она и протянула ему письмо Венцеля.
Штобвассер в ужасе посмотрел на нее, – так сильно изменилась она за короткое время. Она была бледна и прозрачна, как чахоточная. Потом он уткнулся острым носом в письмо Венцеля и гневно покачал своей черной, дикой гривой.
– Деловое письмо! – в негодовании сказал он. – Такой грубости я никогда бы не ожидал от Шелленберга.
– Не браните его, – тихо возразила Женни, наморщив страдальчески лоб и отстраняюще вытянув руки. – Эта женщина лишила его рассудка.
Штобвассер сделал слабую попытку утешить ее, но она его не слушала, не отвечала ему. Тогда он умолк. Он сам пригласил себя на ужин, чтобы побыть с несчастною Женни, но Женни почти не прикасалась к еде. Штобвассер болтал, делал вид, словно ничего не случилось, рассказывал множество пустяков и анекдотов. Из его квартиры улетел попугай Гурру и привел в смятение весь квартал. Наконец, его поймали пожарные.
Женни чуть-чуть улыбалась перекосившимися губами. Она сидела в кресле, опустив узкое лицо на бледные руки. В десять часов Штобвассер ушел от нее, и она опять зашагала по комнатам.
Она написала Еве Дукс, которая стала ее лучшей подругой. Но Ева могла прийти только в воскресенье днем, И то на один лишь час.
– Прочти это письмо, Ева, – сказала Женни.
Ева, молчаливая, тихая, сдержанная Ева, прочла письмо. Потом она некоторое время стояла безмолвно. Она положила Женни руки на плечи, провела пальцами по ее волосам и сказала:
– Ты должна это вынести, Женни, жизнь тяжела. Думай о своей работе.
Женни покачала головою. Она не могла этого вынести, она не могла работать.
Так просидела Ева час, не говоря ни слова. Выпила полчашки чаю, ушла, и Женни опять принялась ходить взад и вперед. Все шторы в ее комнате были опущены.
Чуть ли не каждый день ей подавали карточку капитана Макентина. Наконец, она допустила его к себе, но только чтобы сказать ему, что она не может принять дара от господина Шелленберга и что она просит капитана Макентина впредь не утруждать себя. Макентин пытался возразить, объясниться, извиниться, но Женни легким знаком руки предложила ему уйти. С глубоким поклоном, выражавшим все его уважение к страданию Женни, Макентин попятился к дверям.
15
Михаэль Шелленберг был вне себя. Четверть часа подряд сыпал он проклятиями, и со времени основания общества «Новая Германия» никто еще не видел его в таком гневе. Точно в него черт вселился вдруг.
В книгах обнаружились неправильности, и в конце концов выяснилось, что один из коммерческих директоров общества совершил крупные подлоги. Убыток составлял около полумиллиона марок. Скандал! Как теперь набросятся на общество газеты!
И, действительно, печать не пощадила общества. Некоторые газеты опять стали требовать, чтобы общество, работавшее, правда, в тесном контакте с правительством, но совершенно самостоятельно, было, наконец, подчинено правительственному контролю. Иные журналисты дошли даже до утверждения, что казенные и общественные деньги расходуются непроизводительно. Один из них писал: «Трудовые гроши рабочего класса проматываются в барах и дансингах».
– Не угодно ли! – крикнул Михаэль и яростно рассмеялся. – Мы, не владеющие ни одним собственным пфеннигом, мы, посвящающие весь свой труд общественным целям, – оказывается, проматываем деньги в дансингах и барах! О, этот негодяй!
А между тем именно к этому коммерческому директору он всегда относился с особым доверием.
– Как может так обманывать наружность?
Атмосфера недоброжелательства, даже враждебности окружала Михаэля. Часто в эти дни он думал о Венцеле, который несколько лет назад предсказал ему это враждебное отношение к его затее. Были в Германии политические партии, жившие на счет раскола в германском народе. Для них он был бельмом на глазу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Стемнело. В столовой зажгли свет, подали ужин, но Женни снова только покачала головою, не останавливаясь ни на мгновение. В поздний час ночи она, наконец, разделась, накинула на себя мягкий шелковый халат и опять зашагала взад и вперед. Забрезжил день, и вдруг она увидела, в сумерках рассвета, лежавшее на столе письмо Венцеля. Тогда она опустилась на стул и тихо заплакала, закрыв лицо руками, но сейчас же встала опять и вновь заходила по комнатам, бледная и растерянная.
Испуганная. камеристка пыталась успокоить ее. Телефон трещал. Капитан сделал еще одну попытку поговорить с ней, позвонили из театра.
– Я не приеду на репетицию, я не буду играть, не буду дебютировать. Скажите им это.
И снова пустилась Женни безостановочно бродить взад. И вперед.
Женни жила в каком-то дурмане. Она сама себе казалась как бы чужою. Все эти прекрасные вещи, которые она раньше любила, представлялись ей мертвыми и чужими. Эти две китайские фарфоровые вазы в метр высотою, – когда-то в них стояли целые кусты сирени в цвету, кусты роз, астр, гладиолусов и хризантем, когда-то, давно, – теперь у них был холодный и враждебный вид. Им самим хотелось, чтобы их отсюда убрали. Все эти вещи вокруг принадлежали ей. Венцель все это подарил ей – и дом, и все, что в нем. Но она не хотела их. Только несколько дней собиралась она оставаться здесь, пока не будет в силах принять какое-нибудь решение. Потом он все, все получит от нее обратно. Ничего она не хотела иметь от него.
О, это письмо!
Зачем, зачем он написал это письмо, неужели не нашел для нее больше трех минут времени? Отчего не пришел к ней и сам всего не сказал? Для чего эта внезапная холодность, этот чуть ли не деловой тон? Разве она вещь, которую покупают и отдают обратно, когда она перестает нравиться? Если он, как сказано было в письме, «собирался построить свою жизнь на совершенно иных основаниях», то разве она ему в этом мешала? «Все дальнейшее обсудит с тобой Макентин». Все дальнейшее…
И снова зашагала Женни по комнатам. «Я отравлена, – говорила она себе, – это письмо меня отравило, я не знала, что слова могут быть ядом».
Женни пригласила к себе Штобвассера. Он явился немедленно, взволнованный, озадаченный. С тех пор как его дела поправились, он сбросил с себя прежнюю чудаковатую одежду представителя богемы и купил себе новый костюм. Костюм был слишком широк, яркий галстук повязан криво, воротник слишком высок, и цвет носков неудачно выбран. В сущности, вид у него был еще комичнее, чем раньше. Все эти мелочи заметила Женни, хотя была оглушена своим горем.
– Штобвассер, прочтите, пожалуйста, это письмо, – сказала она и протянула ему письмо Венцеля.
Штобвассер в ужасе посмотрел на нее, – так сильно изменилась она за короткое время. Она была бледна и прозрачна, как чахоточная. Потом он уткнулся острым носом в письмо Венцеля и гневно покачал своей черной, дикой гривой.
– Деловое письмо! – в негодовании сказал он. – Такой грубости я никогда бы не ожидал от Шелленберга.
– Не браните его, – тихо возразила Женни, наморщив страдальчески лоб и отстраняюще вытянув руки. – Эта женщина лишила его рассудка.
Штобвассер сделал слабую попытку утешить ее, но она его не слушала, не отвечала ему. Тогда он умолк. Он сам пригласил себя на ужин, чтобы побыть с несчастною Женни, но Женни почти не прикасалась к еде. Штобвассер болтал, делал вид, словно ничего не случилось, рассказывал множество пустяков и анекдотов. Из его квартиры улетел попугай Гурру и привел в смятение весь квартал. Наконец, его поймали пожарные.
Женни чуть-чуть улыбалась перекосившимися губами. Она сидела в кресле, опустив узкое лицо на бледные руки. В десять часов Штобвассер ушел от нее, и она опять зашагала по комнатам.
Она написала Еве Дукс, которая стала ее лучшей подругой. Но Ева могла прийти только в воскресенье днем, И то на один лишь час.
– Прочти это письмо, Ева, – сказала Женни.
Ева, молчаливая, тихая, сдержанная Ева, прочла письмо. Потом она некоторое время стояла безмолвно. Она положила Женни руки на плечи, провела пальцами по ее волосам и сказала:
– Ты должна это вынести, Женни, жизнь тяжела. Думай о своей работе.
Женни покачала головою. Она не могла этого вынести, она не могла работать.
Так просидела Ева час, не говоря ни слова. Выпила полчашки чаю, ушла, и Женни опять принялась ходить взад и вперед. Все шторы в ее комнате были опущены.
Чуть ли не каждый день ей подавали карточку капитана Макентина. Наконец, она допустила его к себе, но только чтобы сказать ему, что она не может принять дара от господина Шелленберга и что она просит капитана Макентина впредь не утруждать себя. Макентин пытался возразить, объясниться, извиниться, но Женни легким знаком руки предложила ему уйти. С глубоким поклоном, выражавшим все его уважение к страданию Женни, Макентин попятился к дверям.
15
Михаэль Шелленберг был вне себя. Четверть часа подряд сыпал он проклятиями, и со времени основания общества «Новая Германия» никто еще не видел его в таком гневе. Точно в него черт вселился вдруг.
В книгах обнаружились неправильности, и в конце концов выяснилось, что один из коммерческих директоров общества совершил крупные подлоги. Убыток составлял около полумиллиона марок. Скандал! Как теперь набросятся на общество газеты!
И, действительно, печать не пощадила общества. Некоторые газеты опять стали требовать, чтобы общество, работавшее, правда, в тесном контакте с правительством, но совершенно самостоятельно, было, наконец, подчинено правительственному контролю. Иные журналисты дошли даже до утверждения, что казенные и общественные деньги расходуются непроизводительно. Один из них писал: «Трудовые гроши рабочего класса проматываются в барах и дансингах».
– Не угодно ли! – крикнул Михаэль и яростно рассмеялся. – Мы, не владеющие ни одним собственным пфеннигом, мы, посвящающие весь свой труд общественным целям, – оказывается, проматываем деньги в дансингах и барах! О, этот негодяй!
А между тем именно к этому коммерческому директору он всегда относился с особым доверием.
– Как может так обманывать наружность?
Атмосфера недоброжелательства, даже враждебности окружала Михаэля. Часто в эти дни он думал о Венцеле, который несколько лет назад предсказал ему это враждебное отношение к его затее. Были в Германии политические партии, жившие на счет раскола в германском народе. Для них он был бельмом на глазу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94