Подойдя к ней вплотную, он осторожно и бережно, как будто перед ним была хрупкая и необычайно дорогая хрустальная ваза, обнял ее и прижал к себе.
– Бедная моя, любимая, – прошептал он. – Почему же вы раньше мне об этом не сказали? – Он хотел успокоить ее нежностью и лаской, чтобы не доводить дело до очередного самоунижения.
– Об этом не знает никто, – сквозь рыдания произнесла она. – О таких вещах обычно не говорят...
Стивенс заботливо усадил ее на софу, но теперь она уже сидела у него на коленях. Достав платок, он осторожно вложил его между ее ладоней и дал Нелл выплакаться до конца. Последняя неделя, видимо, была для нее очень тяжелой, потому что она вынуждена была добывать информацию, которую всю свою сознательную жизнь старалась забыть. Она пыталась найти ответы на многие вопросы, мучившие ее с детства, и, помимо этого, очень хотела помочь следствию. Как она считала, теперь дело провалилось вместе с ее неудачей. И в результате все вылилось в ненависть к самой себе.
Тем не менее она сделала огромный шаг вперед. Теперь было уже в его силах помочь ей пройти оставшуюся часть пути. Рассказывать, что у нее на сердце, было не в ее манере, правильней сказать, это было непривычно для тех женщин-масок, в которых она перевоплощалась. Но Стивенс чувствовал, что из сердца самоуверенной и необычайно хладнокровной Клео к нему взывает нежная и уязвимая Нелл. Та женщина, которая жила в ее эмоциональном и чувствительном сердце, занимала все его мысли, он хотел ее, он мечтал и думал о ней каждую минуту, не надеясь на то, что маленькая трещинка на непроницаемом фасаде самоуверенности и закомплексованности ее многоликих образов так быстро превратится в зияющую пропасть и уничтожит все преграды. Оглядываясь назад, в прошлое, он вспомнил тот момент, когда впервые понял, что те чувства, которые он испытывал к этой высококлассной «девочке по вызову», значат для него намного больше, чем он предполагал, и они вовсе не те, что обычно у него вызывали красивые женщины со стройной фигурой. Осознав ситуацию, он задал тогда себе вопрос: «Ты вообще понимаешь, куда лезешь? Это тебе не сказка со счастливым концом! В этом щепетильном и очень щекотливом деле такого конца не будет, и ты это знаешь. Ты никогда не сможешь жить в том мире, в котором живет она, никогда! Невозможно отделить одну овечку от целого стада овец и баранов и надеяться на то, что она изменится и превратится в антилопу».
Встретившись после этого с Элисон, Марк старался убедить себя, что она как раз то, что ему нужно. Однако, несмотря на то, что она была «подходящей», «соответствующей» и «умной», она не имела ничего общего с той женщиной, которую он жаждал. До сих пор основным препятствием для его чувств были карьеристские соображения: «Вот когда я стану главным инспектором», «Когда я стану суперинтендантом» и, наконец, «Когда я стану главным суперинтендантом» – ими он очень долго тешил себя в разные периоды восхождения по служебной лестнице. Но теперь, когда, обнимая ее хрупкие дрожащие плечи, он почувствовал, что она ему доверяет и, может быть, любит, Марк решил, что, если бы ему предложили стать комиссаром столичной полиции при условии респектабельной и «соответствующей» женитьбы, он бы поблагодарил и отказался. «Пусть уж я буду там, где сейчас, пусть это будет максимум, чего мне суждено добиться, лишь бы со мной была Нелл», – подумал он.
Она плакала, пока были слезы, но, когда вместо них начались просто глухие хриплые рыдания и из сухих глаз уже больше нечему было течь, она заговорила с ним... В ее голосе чувствовались искренность и откровенность, смешанные с определенной долей горечи и нервозной усталости.
– Все началось, когда мне было одиннадцать. После смерти мамы отец сказал мне, что я должна заменить маму во всем. Я еще не полностью понимала, что он имеет в виду, но смогла понять, что тут что-то не так. Когда я как-то робко сказала об этом отцу – потому что задавать ему какие-нибудь вопросы и настаивать на своем мнении было очень опасно, – он объяснил мне, что все то, что другие люди считают неправильным, необязательно должно быть неправильным для него, и вообще, раз он мой отец, то все, что он говорит, всегда правильно. Я старшая дочь, жена умерла. Следовательно, я должна занять ее место. Мало того, что я обязана была вести все хозяйство, он заставил меня спать с ним ночью.
Опустошенность и безразличие, звучащие в ее голосе, свидетельствовали о долгих годах полного душевного одиночества, когда не знаешь, к кому обратиться за помощью и как справиться с невзгодами, навалившимися на ее слишком юные плечи.
– Он приходил не каждую ночь. Очень скоро я поняла, что, как только проявлю непокорность, последует жестокое наказание. Обычно он запирал меня на ночь в темном подвале, привязав за руки к металлическим прутьям высокой решетки и оставляя в таком висячем положении порой по нескольку часов. Я еле могла касаться пола пальцами ног. Поначалу я кричала, но он никогда не возвращался, и я научилась ждать молча. Он никогда не бил меня, у него не было привычки применять силу для достижения цели. Вся его жестокость заключалась в его характере и эмоциях. Только став взрослей, я поняла, что моя мать умерла не только от обширного склероза, но и от духовного одиночества. Когда я еще была очень маленькой, она, бывало, играла на пианино и пела мне песни, но отец любил, чтобы в доме была тишина, поэтому очень скоро у нас перестали звучать песни и музыка. Под влиянием отца она медленно увядала, как фотография, оставленная на долгое время на солнечном свету. Все обязательно должны были следовать его инструкциям, все в доме делалось только по его указаниям. Во время моих месячных, когда он не мог использовать меня, как обычно, – в этих вопросах он был щепетилен, – он учил меня удовлетворять его другими способами, особенно он любил минет. Если я болела, он был чрезвычайно предусмотрителен и внимателен, постоянно контролировал давление, проверял температуру и всякое такое... Когда я забеременела, причем я до сих пор не понимаю, как это произошло, потому что он каждое утро давал мне пилюли и следил за тем, чтобы я их проглатывала, так вот тогда он сам сделал мне аборт. После аборта, когда он оставил меня одну приходить в себя, наступила очередь моей сестры. Ночью меня разбудили ее крики и плач. Когда я прибежала в ее комнату, сестры там не было. Она лежала с отцом в его большой двойной кровати, но дверь оказалась закрытой. Я стучала, кричала и плакала, пока он не вышел. Он сказал, что нечего устраивать спектакль, и спустил меня в подвал. Вот тогда мне впервые и пришла мысль о том, чтобы заявить на него куда следует. Мне было семнадцать лет, и наши отношения продолжались уже шесть лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132
– Бедная моя, любимая, – прошептал он. – Почему же вы раньше мне об этом не сказали? – Он хотел успокоить ее нежностью и лаской, чтобы не доводить дело до очередного самоунижения.
– Об этом не знает никто, – сквозь рыдания произнесла она. – О таких вещах обычно не говорят...
Стивенс заботливо усадил ее на софу, но теперь она уже сидела у него на коленях. Достав платок, он осторожно вложил его между ее ладоней и дал Нелл выплакаться до конца. Последняя неделя, видимо, была для нее очень тяжелой, потому что она вынуждена была добывать информацию, которую всю свою сознательную жизнь старалась забыть. Она пыталась найти ответы на многие вопросы, мучившие ее с детства, и, помимо этого, очень хотела помочь следствию. Как она считала, теперь дело провалилось вместе с ее неудачей. И в результате все вылилось в ненависть к самой себе.
Тем не менее она сделала огромный шаг вперед. Теперь было уже в его силах помочь ей пройти оставшуюся часть пути. Рассказывать, что у нее на сердце, было не в ее манере, правильней сказать, это было непривычно для тех женщин-масок, в которых она перевоплощалась. Но Стивенс чувствовал, что из сердца самоуверенной и необычайно хладнокровной Клео к нему взывает нежная и уязвимая Нелл. Та женщина, которая жила в ее эмоциональном и чувствительном сердце, занимала все его мысли, он хотел ее, он мечтал и думал о ней каждую минуту, не надеясь на то, что маленькая трещинка на непроницаемом фасаде самоуверенности и закомплексованности ее многоликих образов так быстро превратится в зияющую пропасть и уничтожит все преграды. Оглядываясь назад, в прошлое, он вспомнил тот момент, когда впервые понял, что те чувства, которые он испытывал к этой высококлассной «девочке по вызову», значат для него намного больше, чем он предполагал, и они вовсе не те, что обычно у него вызывали красивые женщины со стройной фигурой. Осознав ситуацию, он задал тогда себе вопрос: «Ты вообще понимаешь, куда лезешь? Это тебе не сказка со счастливым концом! В этом щепетильном и очень щекотливом деле такого конца не будет, и ты это знаешь. Ты никогда не сможешь жить в том мире, в котором живет она, никогда! Невозможно отделить одну овечку от целого стада овец и баранов и надеяться на то, что она изменится и превратится в антилопу».
Встретившись после этого с Элисон, Марк старался убедить себя, что она как раз то, что ему нужно. Однако, несмотря на то, что она была «подходящей», «соответствующей» и «умной», она не имела ничего общего с той женщиной, которую он жаждал. До сих пор основным препятствием для его чувств были карьеристские соображения: «Вот когда я стану главным инспектором», «Когда я стану суперинтендантом» и, наконец, «Когда я стану главным суперинтендантом» – ими он очень долго тешил себя в разные периоды восхождения по служебной лестнице. Но теперь, когда, обнимая ее хрупкие дрожащие плечи, он почувствовал, что она ему доверяет и, может быть, любит, Марк решил, что, если бы ему предложили стать комиссаром столичной полиции при условии респектабельной и «соответствующей» женитьбы, он бы поблагодарил и отказался. «Пусть уж я буду там, где сейчас, пусть это будет максимум, чего мне суждено добиться, лишь бы со мной была Нелл», – подумал он.
Она плакала, пока были слезы, но, когда вместо них начались просто глухие хриплые рыдания и из сухих глаз уже больше нечему было течь, она заговорила с ним... В ее голосе чувствовались искренность и откровенность, смешанные с определенной долей горечи и нервозной усталости.
– Все началось, когда мне было одиннадцать. После смерти мамы отец сказал мне, что я должна заменить маму во всем. Я еще не полностью понимала, что он имеет в виду, но смогла понять, что тут что-то не так. Когда я как-то робко сказала об этом отцу – потому что задавать ему какие-нибудь вопросы и настаивать на своем мнении было очень опасно, – он объяснил мне, что все то, что другие люди считают неправильным, необязательно должно быть неправильным для него, и вообще, раз он мой отец, то все, что он говорит, всегда правильно. Я старшая дочь, жена умерла. Следовательно, я должна занять ее место. Мало того, что я обязана была вести все хозяйство, он заставил меня спать с ним ночью.
Опустошенность и безразличие, звучащие в ее голосе, свидетельствовали о долгих годах полного душевного одиночества, когда не знаешь, к кому обратиться за помощью и как справиться с невзгодами, навалившимися на ее слишком юные плечи.
– Он приходил не каждую ночь. Очень скоро я поняла, что, как только проявлю непокорность, последует жестокое наказание. Обычно он запирал меня на ночь в темном подвале, привязав за руки к металлическим прутьям высокой решетки и оставляя в таком висячем положении порой по нескольку часов. Я еле могла касаться пола пальцами ног. Поначалу я кричала, но он никогда не возвращался, и я научилась ждать молча. Он никогда не бил меня, у него не было привычки применять силу для достижения цели. Вся его жестокость заключалась в его характере и эмоциях. Только став взрослей, я поняла, что моя мать умерла не только от обширного склероза, но и от духовного одиночества. Когда я еще была очень маленькой, она, бывало, играла на пианино и пела мне песни, но отец любил, чтобы в доме была тишина, поэтому очень скоро у нас перестали звучать песни и музыка. Под влиянием отца она медленно увядала, как фотография, оставленная на долгое время на солнечном свету. Все обязательно должны были следовать его инструкциям, все в доме делалось только по его указаниям. Во время моих месячных, когда он не мог использовать меня, как обычно, – в этих вопросах он был щепетилен, – он учил меня удовлетворять его другими способами, особенно он любил минет. Если я болела, он был чрезвычайно предусмотрителен и внимателен, постоянно контролировал давление, проверял температуру и всякое такое... Когда я забеременела, причем я до сих пор не понимаю, как это произошло, потому что он каждое утро давал мне пилюли и следил за тем, чтобы я их проглатывала, так вот тогда он сам сделал мне аборт. После аборта, когда он оставил меня одну приходить в себя, наступила очередь моей сестры. Ночью меня разбудили ее крики и плач. Когда я прибежала в ее комнату, сестры там не было. Она лежала с отцом в его большой двойной кровати, но дверь оказалась закрытой. Я стучала, кричала и плакала, пока он не вышел. Он сказал, что нечего устраивать спектакль, и спустил меня в подвал. Вот тогда мне впервые и пришла мысль о том, чтобы заявить на него куда следует. Мне было семнадцать лет, и наши отношения продолжались уже шесть лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132