Я хотел отнять у нее свиток, но она увернулась от меня, выскочила в окно и, усевшись возле колодца, стала яростно мять папирус и рвать его в клочки. Я выскочил вслед за ней, но она уселась в бадью, дернула за цепь и, насмешливо выпучив на меня глаза, исчезла в колодце. Когда же я ее вытащил, она с остатками свитка бросилась в воду головой вниз.
– И утонула? – спросил Пентаур.
– Я снова выудил ее бадьей и положил сушиться на солнце, но она вдобавок ко всему еще наглоталась всяких лекарств и благополучно протянула ноги сегодня в полдень. И записи мои пропали! Кое-что у меня, правда, осталось, но в общем нужно все начинать сначала. Видишь, что получается – даже обезьяны и те враждебно относятся к моей работе, не говоря уже о наших мудрецах. Вон эта бестия лежит в ящике.
Пентаур, который от души смеялся, слушая рассказ друга, выразил сожаление по поводу столь тяжкой утраты.
– Это животное здесь? – спросил он озабоченно. – Ты забыл, что оно должно находиться в молельне бога Тота при библиотеке? Эта обезьяна принадлежит к священному роду собакоголовых, у нее были найдены все признаки святости.
А библиотекарь доверил ее тебе, чтобы ты вылечил ей больной глаз.
– Глаз-то я ей вылечил, – с наивной непосредственностью заметил врач.
– Но ведь они потребуют у тебя обезьяну целую и невредимую, чтобы отдать ее для бальзамирования, – возразил Пентаур.
– Они… потребуют? – пробормотал Небсехт и взглянул на друга, словно мальчишка, у которого требуют обратно яблоко, давным-давно-уже съеденное.
– Ты, видно, опять что-то натворил?! – воскликнул Пентаур и ласково погрозил ему пальцем.
Врач кивнул.
– Я ее вскрыл и исследовал ее сердце.
– Нет, ты положительно помешался на сердцах, словно какая-нибудь кокетка! – возмутился поэт. – А что сталось с человеческим сердцем, которое должен был достать тебе старый парасхит?
Небсехт, не вдаваясь в подробности, рассказал своему другу, что дед Уарды достал сердце, которое он, Небсехт, исследовал и не нашел там ничего такого, чего бы не было в сердце животного.
– Но я должен увидеть, как оно работает в связи с другими органами человеческого тела! – возбужденно сказал он напоследок. – И я решил твердо: я покидаю Дом Сети и прошу колхитов принять меня в свою касту. Если понадобится, то для начала я готов исполнять работу простого парасхита.
Пентаур объяснил врачу, как невыгодно собирается он изменить свою судьбу, а когда Небсехт принялся горячо ему возражать, воскликнул:
– Мне не нравится это иссечение сердец. Ты же сам говоришь, что оно ничему тебя не научило. Находишь ли ты это занятие хорошим, даже прекрасным, или лишь полезным?
– Мне нет дела, хорошо или плохо то, что я наблюдаю, прекрасно оно или отвратительно, полезным или бесполезным оно окажется, я хочу знать лишь, что происходит, и только.
– Значит, во имя одного лишь любопытства ты собираешься подвергнуть опасности блаженство многих тысяч своих ближних, взвалить себе на плечи печальнейшее ремесло и покинуть эту обитель благородного труда, где мы добиваемся просветления, внутреннего очищения и истины!
Молодой ученый презрительно рассмеялся. На высоком лбу Пентаура вздулись гневные жилы, а в голосе зазвучала угроза, когда он спросил:
– Неужели ты думаешь, что твои руки и глаза нашли истину, которую вот уже тысячи лет тщетно ищут самые благородные умы? Ты без всякой пользы копошишься в пыли и из-за этого уподобляешься людям, обуреваемым плотской похотью, и чем уверенней считаешь ты себя обладателем истины, тем дальше влечет тебя за собой жалкое заблуждение!
– Если бы я действительно воображал, что уже обладаю истиной, то разве стал бы я тогда ее искать? – возразил Небсехт. – Чем больше я наблюдаю и познаю, тем острее чувствую ничтожность наших возможностей и знаний.
– Это, конечно, звучит очень скромно, – ответил поэт. – Однако мне известно, что твоя работа преисполняет тебя самоуверенности. Тебе кажется несомненным все то, что ты видишь глазами и осязаешь пальцами, а неверным, ложным, ты с усмешкой превосходства называешь все то, что не поддается твоему чувственному познанию. Но ведь эти самые опыты познания ты производишь только в сфере чувств, забывая при этом, что существуют еще вещи совершенно иного порядка.
– Эти вещи мне неведомы, – невозмутимо заявил Небсехт.
– А мы, посвященные, все свое внимание сосредоточиваем на них! – воскликнул поэт. – Догадки об их свойствах и характере были высказаны в нашей среде еще несколько тысячелетий назад. Сотни поколений испытывали эти предположения, одобрили их и передали нам по наследству уже как веру. Пусть все наши знания несовершенны, все же особо одаренные пророки могут заглядывать в будущее, и многим простым смертным даруется чудесная сила. Правда, все это противоречит законам чувственного познания, а ведь ты склонен признавать лишь их, и вместе с тем все объясняется так легко, если мы допустим существование вещей более высокого порядка. Дух божества живет как в природе, так и в каждом из нас. Человек, наделенный лишь чувственным познанием, может достичь только низшей ступени знания, а в пророке действует высшее свойство божества, то есть всезнание в чистой его форме, и чудотворец способен совершать сверхъестественные деяния не благодаря силе человека, а благодаря всемогуществу божества, не ограниченному никакими пределами.
– Избавь меня от всех этих пророков и чудес! – воскликнул врач.
– Мне думается, что даже тот порядок вещей в природе, который ты признаешь, каждую минуту являет тебе поразительнейшие чудеса, – не унимался Пентаур. – Да, единое божество порой нарушает обычный порядок вещей, чтобы обратить ту часть своего существа, что мы называем нашей душой, к высшему целому, к которому она принадлежит, иными словами, к себе самой. Не далее, как сегодня, ты видел, что сердце священного овна…
– Постой, постой! Наивный ты человек! – прервал Небсехт своего друга. – Это священное сердце взято из груди жалкого барана. А барана за гроши купил у барышника один пьяница-воин и зарезал его у очага некоего нечистого, а презренный парасхит вложил его в грудь Руи и… и…– С этими словами Небсехт открыл ящик, выкинул из него на пол труп обезьяны, какие-то тряпки и, вытащив алебастровую чашу, протянул ее поэту. – Вот эти мышцы, плавающие здесь в рассоле, бились когда-то в груди пророка Руи. А сердце моего барана будут завтра нести впереди процессии! Я бы сразу рассказал тебе об этом, если бы не дал себе обет молчать ради старика, и потом… Но что с тобой?
Пентаур отвернулся от друга и, закрыв лицо руками, глухо застонал, словно от жестокой боли.
Небсехт понимал, что творится в душе друга. Подобно ребенку, намеревающемуся просить у матери прощения за свой проступок, он подошел к Пентауру, робко остановился позади него, но так и не решился заговорить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146
– И утонула? – спросил Пентаур.
– Я снова выудил ее бадьей и положил сушиться на солнце, но она вдобавок ко всему еще наглоталась всяких лекарств и благополучно протянула ноги сегодня в полдень. И записи мои пропали! Кое-что у меня, правда, осталось, но в общем нужно все начинать сначала. Видишь, что получается – даже обезьяны и те враждебно относятся к моей работе, не говоря уже о наших мудрецах. Вон эта бестия лежит в ящике.
Пентаур, который от души смеялся, слушая рассказ друга, выразил сожаление по поводу столь тяжкой утраты.
– Это животное здесь? – спросил он озабоченно. – Ты забыл, что оно должно находиться в молельне бога Тота при библиотеке? Эта обезьяна принадлежит к священному роду собакоголовых, у нее были найдены все признаки святости.
А библиотекарь доверил ее тебе, чтобы ты вылечил ей больной глаз.
– Глаз-то я ей вылечил, – с наивной непосредственностью заметил врач.
– Но ведь они потребуют у тебя обезьяну целую и невредимую, чтобы отдать ее для бальзамирования, – возразил Пентаур.
– Они… потребуют? – пробормотал Небсехт и взглянул на друга, словно мальчишка, у которого требуют обратно яблоко, давным-давно-уже съеденное.
– Ты, видно, опять что-то натворил?! – воскликнул Пентаур и ласково погрозил ему пальцем.
Врач кивнул.
– Я ее вскрыл и исследовал ее сердце.
– Нет, ты положительно помешался на сердцах, словно какая-нибудь кокетка! – возмутился поэт. – А что сталось с человеческим сердцем, которое должен был достать тебе старый парасхит?
Небсехт, не вдаваясь в подробности, рассказал своему другу, что дед Уарды достал сердце, которое он, Небсехт, исследовал и не нашел там ничего такого, чего бы не было в сердце животного.
– Но я должен увидеть, как оно работает в связи с другими органами человеческого тела! – возбужденно сказал он напоследок. – И я решил твердо: я покидаю Дом Сети и прошу колхитов принять меня в свою касту. Если понадобится, то для начала я готов исполнять работу простого парасхита.
Пентаур объяснил врачу, как невыгодно собирается он изменить свою судьбу, а когда Небсехт принялся горячо ему возражать, воскликнул:
– Мне не нравится это иссечение сердец. Ты же сам говоришь, что оно ничему тебя не научило. Находишь ли ты это занятие хорошим, даже прекрасным, или лишь полезным?
– Мне нет дела, хорошо или плохо то, что я наблюдаю, прекрасно оно или отвратительно, полезным или бесполезным оно окажется, я хочу знать лишь, что происходит, и только.
– Значит, во имя одного лишь любопытства ты собираешься подвергнуть опасности блаженство многих тысяч своих ближних, взвалить себе на плечи печальнейшее ремесло и покинуть эту обитель благородного труда, где мы добиваемся просветления, внутреннего очищения и истины!
Молодой ученый презрительно рассмеялся. На высоком лбу Пентаура вздулись гневные жилы, а в голосе зазвучала угроза, когда он спросил:
– Неужели ты думаешь, что твои руки и глаза нашли истину, которую вот уже тысячи лет тщетно ищут самые благородные умы? Ты без всякой пользы копошишься в пыли и из-за этого уподобляешься людям, обуреваемым плотской похотью, и чем уверенней считаешь ты себя обладателем истины, тем дальше влечет тебя за собой жалкое заблуждение!
– Если бы я действительно воображал, что уже обладаю истиной, то разве стал бы я тогда ее искать? – возразил Небсехт. – Чем больше я наблюдаю и познаю, тем острее чувствую ничтожность наших возможностей и знаний.
– Это, конечно, звучит очень скромно, – ответил поэт. – Однако мне известно, что твоя работа преисполняет тебя самоуверенности. Тебе кажется несомненным все то, что ты видишь глазами и осязаешь пальцами, а неверным, ложным, ты с усмешкой превосходства называешь все то, что не поддается твоему чувственному познанию. Но ведь эти самые опыты познания ты производишь только в сфере чувств, забывая при этом, что существуют еще вещи совершенно иного порядка.
– Эти вещи мне неведомы, – невозмутимо заявил Небсехт.
– А мы, посвященные, все свое внимание сосредоточиваем на них! – воскликнул поэт. – Догадки об их свойствах и характере были высказаны в нашей среде еще несколько тысячелетий назад. Сотни поколений испытывали эти предположения, одобрили их и передали нам по наследству уже как веру. Пусть все наши знания несовершенны, все же особо одаренные пророки могут заглядывать в будущее, и многим простым смертным даруется чудесная сила. Правда, все это противоречит законам чувственного познания, а ведь ты склонен признавать лишь их, и вместе с тем все объясняется так легко, если мы допустим существование вещей более высокого порядка. Дух божества живет как в природе, так и в каждом из нас. Человек, наделенный лишь чувственным познанием, может достичь только низшей ступени знания, а в пророке действует высшее свойство божества, то есть всезнание в чистой его форме, и чудотворец способен совершать сверхъестественные деяния не благодаря силе человека, а благодаря всемогуществу божества, не ограниченному никакими пределами.
– Избавь меня от всех этих пророков и чудес! – воскликнул врач.
– Мне думается, что даже тот порядок вещей в природе, который ты признаешь, каждую минуту являет тебе поразительнейшие чудеса, – не унимался Пентаур. – Да, единое божество порой нарушает обычный порядок вещей, чтобы обратить ту часть своего существа, что мы называем нашей душой, к высшему целому, к которому она принадлежит, иными словами, к себе самой. Не далее, как сегодня, ты видел, что сердце священного овна…
– Постой, постой! Наивный ты человек! – прервал Небсехт своего друга. – Это священное сердце взято из груди жалкого барана. А барана за гроши купил у барышника один пьяница-воин и зарезал его у очага некоего нечистого, а презренный парасхит вложил его в грудь Руи и… и…– С этими словами Небсехт открыл ящик, выкинул из него на пол труп обезьяны, какие-то тряпки и, вытащив алебастровую чашу, протянул ее поэту. – Вот эти мышцы, плавающие здесь в рассоле, бились когда-то в груди пророка Руи. А сердце моего барана будут завтра нести впереди процессии! Я бы сразу рассказал тебе об этом, если бы не дал себе обет молчать ради старика, и потом… Но что с тобой?
Пентаур отвернулся от друга и, закрыв лицо руками, глухо застонал, словно от жестокой боли.
Небсехт понимал, что творится в душе друга. Подобно ребенку, намеревающемуся просить у матери прощения за свой проступок, он подошел к Пентауру, робко остановился позади него, но так и не решился заговорить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146