- Опрометчивый жест, - сказал я. - Простой символ товарищества. Мне нравится, как ты относишься к вещам, Джим. Это высекает из меня ноту одобрения.
- Я стараюсь, чтоб всем хорошо было.
- Что ж, я лишен кляуз, как сказал бы Чехов.
- Ты какие сигареты куришь?
Я сказал. Он принес мне две пачки.
- За мой счет.
Я сложил их в карман.
Однако чаевые он брать не хотел.
- Возьми! - сказал я. - Это же просто жест.
Он отказался. Мы попрощались. Он понес на кухню грязные тарелки, а я направился к двери. У выхода я протянул руку, схватил со стойки два шоколадных батончика и запихал под рубашку. Туман поглотил меня. По дороге домой я ел шоколад. Туман - это хорошо, потому что мистер Хатчинс меня не увидел. Он стоял в дверях своей малюсенькой радиомастерской. Меня поджидал. Я задолжал ему четыре выплаты за наше радио. Он мог бы меня потрогать - но не увидел вообще.
Два
Мы жили в коммунальном доме по соседству с кварталом филиппинцев. Их приливы и отливы зависели от времени года. К началу рыболовного сезона они съезжались на юг и возвращались на север к сезону сбора фруктов и салата возле Салинаса. В нашем доме была одна филиппинская семья, прямо под нами. Жили мы в двухэтажном строении, обмазанном розовой штукатуркой, и целые пласты ее отваливались от стен при землетрясениях. Каждую ночь штукатурка впитывала туман, как промокашка на пресс-папье. По утрам стены были не розовыми, а влажно-красными. Красные мне нравились больше.
Лестницы пищали, словно мышиные гнезда. Наша квартира - самая последняя на втором этаже. Едва я коснулся дверной ручки, как внутри у меня все опустилось. Дом всегда на меня так действовал. Даже когда мой отец еще не умер и мы жили в настоящем доме, мне там не нравилось. Всегда хотелось оттуда сбежать или что-нибудь там поменять. Интересно бывало представлять себе, каким бы стал дом, если б там что-нибудь было по-другому, но я ни разу не придумал, как именно в нем что-нибудь поменять.
Я открыл дверь. Темно, темнота пахнет домом, местом, где я живу. Я зажег свет. Мать лежала на диване, свет ее разбудил. Она протерла глаза и приподнялась на локтях. Всякий раз, видя ее полусонной, я вспоминал времена, когда был маленьким и залезал по утрам к ней в постель и нюхал, как она пахнет, спящая, а потом вырос и больше туда забираться не мог, поскольку уже не получалось отделаться от мысли, что она моя мама. Запах был соленым и масляным. Не получалось даже подумать о том, что она стареет. Мысль сжигала меня. Мать села и улыбнулась мне, волосы перепутались со сна. Что бы она ни делала, все напоминало о том, как я жил в настоящем доме.
- Я уж думала, ты никогда не дойдешь до дому, - сказала она.
Я спросил:
- Где Мона?
Мать ответила, что она в церкви, и я сказал:
- Моя единокровная сестра - и низведена до суеверия молитвы! Моя собственная плоть и кровь. Монахиня, боголюбка! Какое варварство!
- Только не начинай снова, - произнесла она. - Ты просто мальчишка, книг начитался.
- Это ты так думаешь, - ответил я. - Вполне очевидно, что у тебя - комплекс фиксации.
Лицо ее побелело.
- У меня - что? Я ответил:
- Не бери в голову. Без толку разговаривать с деревенщиной, мужланами и имбецилами. Интеллигентный человек делает определенные оговорки касательно выбора аудитории.
Мать откинула назад волосы длинными пальцами, похожими на пальцы мисс Хопкинс - только изработанными, узловатыми, морщинистыми на сгибах, а кроме того, мать носила обручальное кольцо.
- А известен ли тебе тот факт, - спросил я, - что обручальное кольцо не только вульгарно фаллично, но и является рудиментарным остатком примитивного дикарства, аномального для этого века так называемого просвещения и разума?
Она ответила:
- Что?
- Ничего. Женскому уму этого не постичь, если б даже я объяснил.
Я сказал ей: смейся, если хочешь, но настанет день, и ты запоешь по-другому, - забрал свои новые книги с журналами и удалился в личный кабинет, располагавшийся в чулане для одежды. Электрический свет в него не провели, поэтому я жег свечи. В воздухе висело такое чувство, будто кто-то или что-то тут побывало, пока я отсутствовал дома. Я огляделся. Точно: с одного из одежных крюков свисал розовый свитерок моей сестры.
Я снял его с крючка и обратился к нему: - Что ты имеешь в виду, вися здесь? По какому праву? Ты что - не соображаешь, что вторгся в святилище дома любви? - Я открыл дверь и швырнул свитер на диван. - В эту комнату никакая одежда не допускается! - заорал я.
Вбежала мать. Я захлопнул дверь чулана и накинул крючок. Раздались материнские шаги. Дверная ручка задребезжала. Я начал разворачивать пакет. Картинки в «Художниках и Моделях» были просто лапушками. Я выбрал самую любимую. Она лежала на белом коврике, прижимая к щеке красную розу. Я положил картинку на пол между двух свечек и опустился на колени.
- Хлоя, - сказал я ей, - я поклоняюсь тебе. Зубы твои - словно овечье стадо на склонах горы Гилеад, а щеки твои миловидны. Я - твой покорный слуга, я приношу тебе любовь вековечную.
- Артуро! - раздался голос матери. - Открой.
- Чего тебе надо?
- Что ты там делаешь?
- Читаю. Изучаю! Неужели мне даже это запрещено в собственном доме?
Она погрохотала о дверь пуговицами свитера.
- Я не знаю, куда это девать, - сказала она. - Пусти меня в чулан сейчас же.
- Невозможно.
- Чем ты занимаешься?
- Читаю.
- Что читаешь?
- Литературу!
Она никак не хотела уходить. В зазоре под дверью виднелись пальцы ее ног. Я не мог разговаривать со своей девушкой, пока там стояла мать. Я отложил журнал и стал ждать, когда она уйдет. Она не уходила. Даже не шелохнулась. Прошло пять минут. Свечка трещала. Чулан снова наполнялся дымом. Она не сдвинулась ни на дюйм. В конце концов я сложил журналы стопкой на пол и прикрыл их коробкой. На мать мне хотелось завопить. Могла бы, по крайней мере, шевельнуться, пошуметь, переступить ногами, свистнуть. Я взял с пола какое-то чтиво и сунул в середину палец, как будто страницу заложил. Когда я открыл дверь, мать зыркнула мне в лицо. Как будто всё про меня знает. Она уперла руки в бедра и принюхалась. Глаза ее ощупывали всё - углы, потолок, пол.
- Да чем ты тут, ради всего святого, занимаешься?
- Читаю! Улучшаю ум. Ты даже это запрещаешь?
- Что-то тут ужасно не так, - промолвила она. - Ты опять читаешь эти гадкие книжульки с картинками?
- Я не потерплю ни методистов, ни святош, ни зуда похоти в своем доме. Мне надоело это хорьковое ханжество. Моя собственная мать - ищейка похабщины наихудшей разновидности, и это ужасная правда.
- Меня от них тошнит, - сказала она. Я ответил:
- Картинки тут ни при чем. Ты - христианка, тебе место в Эпуорте, в Библейском Поясе. Ты фрустрирована своей низкопробной набожностью. В глубине же души ты - негодяйка и ослиха, пройдоха и тупица.
Она отпихнула меня и вошла в чулан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43