Казалось, глаза у нее горят напряженным интересом. Я стащил с себя куртку и потер руки.
- Ха! - сказал я. - Вижу, ты поглощена. Захватывает, не так ли?
Она взглянула на меня с кислой миной.
- Это глупо, - сказала она. - Просто глупо. Оно меня не захватывает. У меня от него живот схватывает.
- О! - сказал я. - Вот, значит, как? - Я прошелся по комнате. - И кем же ты себя тогда, к чертовой матери, считаешь?
- Это глупо. Я хохотала до колик. Большую часть, я, конечно, пропустила. Даже трех пачек отсюда не осилила.
Я потряс кулаком у нее перед носом.
- А что ты скажешь, если я тебе всю рожу расквашу в кровавое и слюнявое месиво, а?
- Это пижонство. Все эти умные слова! Я вырвал у нее из рук листки.
- Ты - католическая невежда! Грязная лицемерка! Отвратительная, тошнотворная глиномеска-безбрачница!
Моя слюна забрызгала ей лицо и волосы. Она вытерла платком шею и оттолкнула меня. Она улыбалась.
- А почему твой герой не убил себя на первой странице вместо последней? Так бы история получилась гораздо занятнее.
Я схватил ее за горло.
- Следи очень тщательно за тем, что говоришь, римская блудница! Предупреждаю тебя - будь очень, очень осторожна!
Она вырвалась, ногтями отцепив мою руку.
- Это худшая книга, что я только читала.
Я снова ее схватил. Она вскочила со стула, дико отбиваясь и царапая мне физиономию. Я начал отступать, выкрикивая при каждом шаге:
- Ты - святоша, тошноблевотнейшая монахиня изо всех сучьезаразных тошнотных монахинь поганых тупорылых бабуинов низкопробнейшего католического наследия.
На столе стояла ваза. Мона заметила ее, подскочила и схватила. Поигрывала ею, поглаживала, улыбалась, взвешивала, потом снова угрожающе улыбалась мне. Затем поднесла вазу к плечу, готовая метнуть мне в голову.
- Ха! - сказал я. - Правильно! Кидай!
Я дернул на груди рубашку, брызнули пуговицы, грудь обнажилась. Я прыгнул перед сестрой на колени, выпятив грудь. Я бил по груди, колошматил обоими кулаками, пока вся она не покраснела и не заболела.
- Бей! - орал я. - Дай мне как следует! Оживи Инквизицию! Убей меня! Соверши братоубийство! Пусть все эти полы зальет богатой чистой кровью гения, осмелившегося поднять руку!
- Дурак ты. Ты не умеешь писать. Ты совсем не умеешь писать.
- Шлюха! Монахиньствующая шлюшливая шлюха из самого брюха Римской Блудницы!
Она горько усмехнулась.
- Обзывайся как угодно. Только руками не лапай.
- Поставь вазу на место.
Она мгновение поразмыслила, пожала плечами и поставила ее на стол. Я поднялся с колен. Мы игнорировали друг друга. Как ничего и не было. Она прошлась по комнате, подбирая с ковра мои пуговицы. Я некоторое время сидел просто так - ничего не делал, только сидел и думал о том, что она сказала про мою книгу. Мона ушла в спальню. Я слышал, как расческа со свистом пропускает сквозь себя ее волосы.
- А что там такое с книгой? - спросил я.
- Она глупая. Мне не понравилось.
- Почему?
- Потому что она глупая.
- Черт возьми! Критикуй! Чего твердишь, что Она глупая? Критикуй ее! Что с ней не так? Почему она глупая?
Она подошла к двери.
- Потому что она глупая. Это все, что я могу о ней сказать.
Я ринулся на нее и придавил к стене. Я был в ярости. Я пришпилил ей руки к бокам, сжал ноги своими коленями и впился взглядом прямо в лицо. От злости Мона потеряла дар речи. Зубы ее беспомощно стучали, она вся побелела и пошла пятнами. Но теперь, когда я ее поймал, отпускать было страшно. Про нож для рубки мяса я не забыл.
- Это самая чеканутая книжка, которую я читала! - завопила она. - Ужаснейшая, мерзейшая, ненормальнейшая, смехотворнейшая книга в мире! Она такая плохая, что я ее даже прочесть не смогла.
Я решил остаться безразличным. Отпустил ее и щелкнул перед носом пальцами:
- Тьфу тебе! И на тебя. Твое мнение меня не волнует ни в малейшей степени.
И отошел на середину комнаты. Остановился там и заговорил, обращаясь к стенам вообще:
- Они и пальцем нас тронуть не могут. Нет - не могут! Мы разгромили Церковь в пух и прах. Данте, Коперник, Галилей, а теперь и я - Артуро Бандини, сын скромного плотника. Мы продолжаемся, и нет нам конца. Мы - выше их. Мы превосходим даже их смехотворные небеси.
Мона потерла синяки на руках. Я подошел к ней и воздел руку к потолку.
- Они могут вешать нас и жечь, но нам нет конца - нам, соглашателям; нам, изгоям; нам, вечным; соглашателям до скончания времен.
Не успел я пригнуться, как она цапнула со стола вазу и швырнула ее. На таком близком расстоянии промахнуться трудно. Ваза ударила меня, едва я повернул голову. Попала мне куда-то за ухо и разлетелась вдребезги. На миг я испугался, что это разлетелся мой череп. Но разбилась всего лишь маленькая хрупкая вазочка. Тщетно я ощупывал голову в поисках крови. Ваза разбилась, меня даже не оцарапав. Звонкие осколки рассыпались по всей комнате. Ни единой капельки крови на мне, и ни единый волосок не шелохнулся.
Чудо!
Спокойный и уцелевший, я обернулся. Воздев к потолку палец, будто один из Апостолов, заговорил я:
- Даже Господь Всемогущий - на нашей стороне. Аминь говорю я вам, хоть и разбиваются вазы о наши головы, но не ранят нас, и главы наши не раскалываются.
Она обрадовалась, что я не пострадал. Закатываясь хохотом, убежала в спальню. Рухнула на кровать, и я слышал, как она все ржет и ржет. Я стоял в дверях и смотрел, как она выкручивает от восторга подушку.
- Смейся, - сказал я. - Валяй. Ибо «аминь» говорю тебе я, тот смеется хорошо, кто смеется последним, и ты должна согласиться с этим, сказав: так, истинно, и еще раз так - так говорил Заратустра.
Двадцать три
Вернулась домой мать, в руках полно пакетов. Я соскочил с дивана и зашел следом на кухню. Мать сложила покупки и повернулась ко мне. Она запыхалась к лицу прихлынула кровь, поскольку лестница всегда была для нее чересчур крута.
- Ты прочла книгу?
- Да, - выдохнула она. - Конечно, прочла. Я схватил ее за плечи, стиснул их пожестче.
- Это великая книга, правда? Отвечай быстро! Она стиснула перед собой руки, покачнулась, закрыла глаза.
- Конечно, правда! Я ей не поверил.
- Не лги мне, пожалуйста. Ты прекрасно знаешь, я ненавижу все формы притворства. Я тебе не фальшивка. Я всегда хочу истины.
Тут поднялась Мона, зашла в кухню и встала в дверях. Оперлась о косяк, сцепив руки за спиной, и улыбнулась улыбкой Моны Лизы.
- Скажи это Моне, - потребовал я. Мать повернулась к Моне.
- Я прочла ее - правда, Мона? Выражение Мониного лица не изменилось.
- Видишь! - торжествующе произнесла мать. - Мона знает, что я ее читала, правда, Мона?
И снова повернулась к Моне.
- Я же сказала, что мне понравилось, правда, Мона?
Лицо Моны оставалось точно таким же.
- Видишь! Мона знает, что мне понравилось, - правда, Мона?
Я заколотил себя кулаками в грудь.
- Господи боже мой! - орал я. - Да говори ты мне! Мне!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
- Ха! - сказал я. - Вижу, ты поглощена. Захватывает, не так ли?
Она взглянула на меня с кислой миной.
- Это глупо, - сказала она. - Просто глупо. Оно меня не захватывает. У меня от него живот схватывает.
- О! - сказал я. - Вот, значит, как? - Я прошелся по комнате. - И кем же ты себя тогда, к чертовой матери, считаешь?
- Это глупо. Я хохотала до колик. Большую часть, я, конечно, пропустила. Даже трех пачек отсюда не осилила.
Я потряс кулаком у нее перед носом.
- А что ты скажешь, если я тебе всю рожу расквашу в кровавое и слюнявое месиво, а?
- Это пижонство. Все эти умные слова! Я вырвал у нее из рук листки.
- Ты - католическая невежда! Грязная лицемерка! Отвратительная, тошнотворная глиномеска-безбрачница!
Моя слюна забрызгала ей лицо и волосы. Она вытерла платком шею и оттолкнула меня. Она улыбалась.
- А почему твой герой не убил себя на первой странице вместо последней? Так бы история получилась гораздо занятнее.
Я схватил ее за горло.
- Следи очень тщательно за тем, что говоришь, римская блудница! Предупреждаю тебя - будь очень, очень осторожна!
Она вырвалась, ногтями отцепив мою руку.
- Это худшая книга, что я только читала.
Я снова ее схватил. Она вскочила со стула, дико отбиваясь и царапая мне физиономию. Я начал отступать, выкрикивая при каждом шаге:
- Ты - святоша, тошноблевотнейшая монахиня изо всех сучьезаразных тошнотных монахинь поганых тупорылых бабуинов низкопробнейшего католического наследия.
На столе стояла ваза. Мона заметила ее, подскочила и схватила. Поигрывала ею, поглаживала, улыбалась, взвешивала, потом снова угрожающе улыбалась мне. Затем поднесла вазу к плечу, готовая метнуть мне в голову.
- Ха! - сказал я. - Правильно! Кидай!
Я дернул на груди рубашку, брызнули пуговицы, грудь обнажилась. Я прыгнул перед сестрой на колени, выпятив грудь. Я бил по груди, колошматил обоими кулаками, пока вся она не покраснела и не заболела.
- Бей! - орал я. - Дай мне как следует! Оживи Инквизицию! Убей меня! Соверши братоубийство! Пусть все эти полы зальет богатой чистой кровью гения, осмелившегося поднять руку!
- Дурак ты. Ты не умеешь писать. Ты совсем не умеешь писать.
- Шлюха! Монахиньствующая шлюшливая шлюха из самого брюха Римской Блудницы!
Она горько усмехнулась.
- Обзывайся как угодно. Только руками не лапай.
- Поставь вазу на место.
Она мгновение поразмыслила, пожала плечами и поставила ее на стол. Я поднялся с колен. Мы игнорировали друг друга. Как ничего и не было. Она прошлась по комнате, подбирая с ковра мои пуговицы. Я некоторое время сидел просто так - ничего не делал, только сидел и думал о том, что она сказала про мою книгу. Мона ушла в спальню. Я слышал, как расческа со свистом пропускает сквозь себя ее волосы.
- А что там такое с книгой? - спросил я.
- Она глупая. Мне не понравилось.
- Почему?
- Потому что она глупая.
- Черт возьми! Критикуй! Чего твердишь, что Она глупая? Критикуй ее! Что с ней не так? Почему она глупая?
Она подошла к двери.
- Потому что она глупая. Это все, что я могу о ней сказать.
Я ринулся на нее и придавил к стене. Я был в ярости. Я пришпилил ей руки к бокам, сжал ноги своими коленями и впился взглядом прямо в лицо. От злости Мона потеряла дар речи. Зубы ее беспомощно стучали, она вся побелела и пошла пятнами. Но теперь, когда я ее поймал, отпускать было страшно. Про нож для рубки мяса я не забыл.
- Это самая чеканутая книжка, которую я читала! - завопила она. - Ужаснейшая, мерзейшая, ненормальнейшая, смехотворнейшая книга в мире! Она такая плохая, что я ее даже прочесть не смогла.
Я решил остаться безразличным. Отпустил ее и щелкнул перед носом пальцами:
- Тьфу тебе! И на тебя. Твое мнение меня не волнует ни в малейшей степени.
И отошел на середину комнаты. Остановился там и заговорил, обращаясь к стенам вообще:
- Они и пальцем нас тронуть не могут. Нет - не могут! Мы разгромили Церковь в пух и прах. Данте, Коперник, Галилей, а теперь и я - Артуро Бандини, сын скромного плотника. Мы продолжаемся, и нет нам конца. Мы - выше их. Мы превосходим даже их смехотворные небеси.
Мона потерла синяки на руках. Я подошел к ней и воздел руку к потолку.
- Они могут вешать нас и жечь, но нам нет конца - нам, соглашателям; нам, изгоям; нам, вечным; соглашателям до скончания времен.
Не успел я пригнуться, как она цапнула со стола вазу и швырнула ее. На таком близком расстоянии промахнуться трудно. Ваза ударила меня, едва я повернул голову. Попала мне куда-то за ухо и разлетелась вдребезги. На миг я испугался, что это разлетелся мой череп. Но разбилась всего лишь маленькая хрупкая вазочка. Тщетно я ощупывал голову в поисках крови. Ваза разбилась, меня даже не оцарапав. Звонкие осколки рассыпались по всей комнате. Ни единой капельки крови на мне, и ни единый волосок не шелохнулся.
Чудо!
Спокойный и уцелевший, я обернулся. Воздев к потолку палец, будто один из Апостолов, заговорил я:
- Даже Господь Всемогущий - на нашей стороне. Аминь говорю я вам, хоть и разбиваются вазы о наши головы, но не ранят нас, и главы наши не раскалываются.
Она обрадовалась, что я не пострадал. Закатываясь хохотом, убежала в спальню. Рухнула на кровать, и я слышал, как она все ржет и ржет. Я стоял в дверях и смотрел, как она выкручивает от восторга подушку.
- Смейся, - сказал я. - Валяй. Ибо «аминь» говорю тебе я, тот смеется хорошо, кто смеется последним, и ты должна согласиться с этим, сказав: так, истинно, и еще раз так - так говорил Заратустра.
Двадцать три
Вернулась домой мать, в руках полно пакетов. Я соскочил с дивана и зашел следом на кухню. Мать сложила покупки и повернулась ко мне. Она запыхалась к лицу прихлынула кровь, поскольку лестница всегда была для нее чересчур крута.
- Ты прочла книгу?
- Да, - выдохнула она. - Конечно, прочла. Я схватил ее за плечи, стиснул их пожестче.
- Это великая книга, правда? Отвечай быстро! Она стиснула перед собой руки, покачнулась, закрыла глаза.
- Конечно, правда! Я ей не поверил.
- Не лги мне, пожалуйста. Ты прекрасно знаешь, я ненавижу все формы притворства. Я тебе не фальшивка. Я всегда хочу истины.
Тут поднялась Мона, зашла в кухню и встала в дверях. Оперлась о косяк, сцепив руки за спиной, и улыбнулась улыбкой Моны Лизы.
- Скажи это Моне, - потребовал я. Мать повернулась к Моне.
- Я прочла ее - правда, Мона? Выражение Мониного лица не изменилось.
- Видишь! - торжествующе произнесла мать. - Мона знает, что я ее читала, правда, Мона?
И снова повернулась к Моне.
- Я же сказала, что мне понравилось, правда, Мона?
Лицо Моны оставалось точно таким же.
- Видишь! Мона знает, что мне понравилось, - правда, Мона?
Я заколотил себя кулаками в грудь.
- Господи боже мой! - орал я. - Да говори ты мне! Мне!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43