Самые славные мухи в моей жизни.
В полдень я писал в столовой. Она была переполнена, воняла жиром и наваристым супом. Я едва замечал запах. Когда прозвучал свисток, я заметил перед собой тарелку. К ней не прикасались.
Днем я снова удрал в уборную. Писал там полчаса. Потом зашел Мануэль. Я спрятал бумагу и карандаш.
- Тебя босс хочет.
Я отправился к боссу.
- Ты где, к черту, был?
- У матери. Ей хуже. Я ходил позвонить в больницу.
Он потер щеку.
- Это очень плохо.
- Все довольно серьезно.
Он поцокал языком.
- Жаль. Выкарабкается?
- Сомневаюсь. Говорят, сейчас дело за считаными минутами.
- Господи. Мне жаль это слышать.
- Она мне была роскошной матерью. Изумительной. Даже не знаю, что буду делать, если она скончается. Наверное, убью себя. Она - мой единственный друг в целом свете.
- А что с ней?
- Пульмонарный тромбоз.
Он присвистнул.
- Боже мой! Какой ужас.
- Но это еще не все.
- Не все?
- И артериосклероз к тому же.
- Господи ты боже мой.
Я почувствовал, как слезы подступают, и шмыгнул носом. Внезапно я осознал: то, что я сказал о своей матери, - она мой единственный друг на свете, - правда. А шмыгал я носом потому, что все это возможно: я, бедный паренек, вкалываю, как раб, на єтой консервной фабрике, а моя мама умирает, и я, бедный паренек, без надежды, без денег, беспросветно корячусь тут, пока мама моя отходит в мир иной, и последние мысли ее - обо мне, бедном пареньке, что горбатится тут, на этой консервной фабрике. От этой мысли разрывалось сердце. Слезы хлынули в три ручья.
- Она была чудесной, - промолвил я, всхлипывая. - Всей своей жизнью пожертвовала ради моего успеха. У меня аж до самого нутра все болит.
- Это круто, - сказал Коротышка. - Мне кажется, я знаю, каково тебе.
Голова моя поникла. Я зашаркал ногами прочь, слезы текли у меня по лицу. Удивительно, как такая бесстыжая ложь чуть было и впрямь не разбила мне сердце.
- Нет. Вы не понимаете. Да как вы можете?! Никому не понять, каково мне.
Он поспешил следом.
- Послушай, - улыбнулся он. - Ну не глупи, возьми сегодня выходной. Езжай в больницу! Посиди с матерью! Приободри ее! Побудь с нею несколько дней - неделю! Тут все будет в порядке. Я оплачу тебе полное время. Я знаю, как тебе туго. Черт, да у меня же самого, наверное, мама когда-то была.
Я стиснул зубы и замотал головой.
- Нет. Не могу. Не буду. Мой долг - быть здесь, с остальными парнями. Не хочу я, чтобы вы себе любимчиков заводили. Моей маме бы тоже это не понравилось. Даже при последнем издыхании она бы так сказала.
Он схватил меня за плечи и потряс.
- Нет! - ответил я. - Я так не поступлю.
- Слушай сюда! Кто здесь главный? Теперь делай гак, как я тебе говорю. Убирайся отсюда и поезжай в больницу и сиди в больнице, пока матери твоей не станет лучше!
Наконец я сдался и потянулся к его руке.
- Господи, вы замечательный человек! Спасибо! Боже мой, я этого никогда не забуду.
Он потрепал меня по плечу.
- Не стоит. Я понимаю такие вещи. У меня, наверное, тоже когда-то мама была.
Из бумажника он вытянул фотографию.
- Смотри, - улыбнулся он.
Я поднес фотографию к омытым слезами глазам. Квадратная кирпичная баба в подвенечном платье, ниспадающем с нее, как простыни с небес, и собравшемся складками в ногах. За нею - фальшивый задник с нарисованными деревьями и кустами, яблони в цвету и распустившиеся розы, причем разрезы и дыры в полотне так и бросаются в глаза.
- Моя мама, - сказал он. - Этой фотографии уже пятьдесят лет.
Я подумал, что уродливее бабищи мне видеть не доводилось. Челюсть у нее торчала квадратная, как у фараона. Цветы в руке, которые она держала, словно толкушку для картошки, увяли. Вуаль съехала набок, как занавеска на сломанном карнизе. Уголки рта задрались вверх в необычайно циничной ухмылке. Выглядела она так, будто презирала саму мысль, что пришлось эдак разодеться ради того, чтобы выйти замуж за одного из этих проклятых Нэйлоров.
- Она прекрасна - слишком прекрасна, чтобы описать словами.
- Да, чудо она была еще то.
- Оно и видно. В ней есть что-то мягкое - как холм в сумерках, как облачко вдалеке, что-то милое и очень духовное; ну, вы понимаете, о чем я, - метафоры мои неадекватны.
- Ага. Она умерла от пневмонии.
- Боже, - изрек я. - Подумать только! Такая чудесная женщина! Вот насколько ограниченна так называемая наука! А началось все с обычной простуды к тому же, не так ли?
- Ну. Так оно и было.
- Мы, современные! Какие же мы дураки! Мы забываем о неземной красоте старых вещей, драгоценностей - как вот эта фотография. Господи, она изумительна!
- Ага. Боже, боже.
Двадцать один
В тот день я писал на скамейке в парке. Солнце соскользнуло прочь, с востока подкралась темнота. Я писал в полутьме. Когда с моря поднялся влажный ветер, я бросил и пошел домой. Мона с матерью ничего не знали, думали, я с работы вернулся.
После ужина я начал снова. В конечном итоге далеко не рассказ получится. Я насчитал тридцать три тысячи пятьсот шестьдесят слов, за исключением неопределенных артиклей. Роман, полный роман. В нем было двести двадцать четыре абзаца и три тысячи пятьсот восемьдесят предложений. Одна фраза содержала четыреста тридцать восемь слов, самое длинное предложение из всех, что мне доводилось видеть. Я гордился им и знал: оно ошеломит критиков. В конце концов, не всякому дано чеканить такие фразы.
И я писал дальше, когда только мог: строку-другую по утрам, три полных дня в парке на лавочке, целыми страницами по ночам. Дни и ночи бежали под карандашом, словно торопливые ноги детишек. Три больших блокнота уже были упакованы написанным, затем к ним добавился четвертый. Через неделю труд был окончен. Пять блокнотов. 69 009 слов.
То была история страстных любовей Артура Баннинга. На своей яхте он плавал из одной страны в другую в поисках женщины своей мечты. У него закручивались романы с женщинами всех стран и рас в мире. Чтобы упомянуть все страны, я обратился к словарю и поэтому не пропустил ни одной. Их было шестьдесят, и в каждой у него было по страстной любви.
Но Артур Баннинг так никогда и не нашел женщину своей мечты.
Точно в 3.27 утра в пятницу, 7 августа, я закончил книгу. Последним словом на последней странице стало именно то, которого я желал.
Оно было - «Смерть».
Мой герой застрелился в голову.
Он приставил пистолет к виску и заговорил.
- Мне не удалось найти женщину своей мечты, - сказал он. - И теперь я готов к Смерти. Ах, сладкая тайна Смерти.
Я вообще-то не написал, что он спустил курок. Это должно было доказать, что я способен обуздывать себя в сокрушительной кульминации.
Итак, он завершен.
Двадцать два
Когда я вернулся домой на следующий вечер, Мона читала рукопись. Разложила стопки бумаги по столу и дочитывала последние слова на самой последней странице, где как раз и была обалденнейшая кульминация.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
В полдень я писал в столовой. Она была переполнена, воняла жиром и наваристым супом. Я едва замечал запах. Когда прозвучал свисток, я заметил перед собой тарелку. К ней не прикасались.
Днем я снова удрал в уборную. Писал там полчаса. Потом зашел Мануэль. Я спрятал бумагу и карандаш.
- Тебя босс хочет.
Я отправился к боссу.
- Ты где, к черту, был?
- У матери. Ей хуже. Я ходил позвонить в больницу.
Он потер щеку.
- Это очень плохо.
- Все довольно серьезно.
Он поцокал языком.
- Жаль. Выкарабкается?
- Сомневаюсь. Говорят, сейчас дело за считаными минутами.
- Господи. Мне жаль это слышать.
- Она мне была роскошной матерью. Изумительной. Даже не знаю, что буду делать, если она скончается. Наверное, убью себя. Она - мой единственный друг в целом свете.
- А что с ней?
- Пульмонарный тромбоз.
Он присвистнул.
- Боже мой! Какой ужас.
- Но это еще не все.
- Не все?
- И артериосклероз к тому же.
- Господи ты боже мой.
Я почувствовал, как слезы подступают, и шмыгнул носом. Внезапно я осознал: то, что я сказал о своей матери, - она мой единственный друг на свете, - правда. А шмыгал я носом потому, что все это возможно: я, бедный паренек, вкалываю, как раб, на єтой консервной фабрике, а моя мама умирает, и я, бедный паренек, без надежды, без денег, беспросветно корячусь тут, пока мама моя отходит в мир иной, и последние мысли ее - обо мне, бедном пареньке, что горбатится тут, на этой консервной фабрике. От этой мысли разрывалось сердце. Слезы хлынули в три ручья.
- Она была чудесной, - промолвил я, всхлипывая. - Всей своей жизнью пожертвовала ради моего успеха. У меня аж до самого нутра все болит.
- Это круто, - сказал Коротышка. - Мне кажется, я знаю, каково тебе.
Голова моя поникла. Я зашаркал ногами прочь, слезы текли у меня по лицу. Удивительно, как такая бесстыжая ложь чуть было и впрямь не разбила мне сердце.
- Нет. Вы не понимаете. Да как вы можете?! Никому не понять, каково мне.
Он поспешил следом.
- Послушай, - улыбнулся он. - Ну не глупи, возьми сегодня выходной. Езжай в больницу! Посиди с матерью! Приободри ее! Побудь с нею несколько дней - неделю! Тут все будет в порядке. Я оплачу тебе полное время. Я знаю, как тебе туго. Черт, да у меня же самого, наверное, мама когда-то была.
Я стиснул зубы и замотал головой.
- Нет. Не могу. Не буду. Мой долг - быть здесь, с остальными парнями. Не хочу я, чтобы вы себе любимчиков заводили. Моей маме бы тоже это не понравилось. Даже при последнем издыхании она бы так сказала.
Он схватил меня за плечи и потряс.
- Нет! - ответил я. - Я так не поступлю.
- Слушай сюда! Кто здесь главный? Теперь делай гак, как я тебе говорю. Убирайся отсюда и поезжай в больницу и сиди в больнице, пока матери твоей не станет лучше!
Наконец я сдался и потянулся к его руке.
- Господи, вы замечательный человек! Спасибо! Боже мой, я этого никогда не забуду.
Он потрепал меня по плечу.
- Не стоит. Я понимаю такие вещи. У меня, наверное, тоже когда-то мама была.
Из бумажника он вытянул фотографию.
- Смотри, - улыбнулся он.
Я поднес фотографию к омытым слезами глазам. Квадратная кирпичная баба в подвенечном платье, ниспадающем с нее, как простыни с небес, и собравшемся складками в ногах. За нею - фальшивый задник с нарисованными деревьями и кустами, яблони в цвету и распустившиеся розы, причем разрезы и дыры в полотне так и бросаются в глаза.
- Моя мама, - сказал он. - Этой фотографии уже пятьдесят лет.
Я подумал, что уродливее бабищи мне видеть не доводилось. Челюсть у нее торчала квадратная, как у фараона. Цветы в руке, которые она держала, словно толкушку для картошки, увяли. Вуаль съехала набок, как занавеска на сломанном карнизе. Уголки рта задрались вверх в необычайно циничной ухмылке. Выглядела она так, будто презирала саму мысль, что пришлось эдак разодеться ради того, чтобы выйти замуж за одного из этих проклятых Нэйлоров.
- Она прекрасна - слишком прекрасна, чтобы описать словами.
- Да, чудо она была еще то.
- Оно и видно. В ней есть что-то мягкое - как холм в сумерках, как облачко вдалеке, что-то милое и очень духовное; ну, вы понимаете, о чем я, - метафоры мои неадекватны.
- Ага. Она умерла от пневмонии.
- Боже, - изрек я. - Подумать только! Такая чудесная женщина! Вот насколько ограниченна так называемая наука! А началось все с обычной простуды к тому же, не так ли?
- Ну. Так оно и было.
- Мы, современные! Какие же мы дураки! Мы забываем о неземной красоте старых вещей, драгоценностей - как вот эта фотография. Господи, она изумительна!
- Ага. Боже, боже.
Двадцать один
В тот день я писал на скамейке в парке. Солнце соскользнуло прочь, с востока подкралась темнота. Я писал в полутьме. Когда с моря поднялся влажный ветер, я бросил и пошел домой. Мона с матерью ничего не знали, думали, я с работы вернулся.
После ужина я начал снова. В конечном итоге далеко не рассказ получится. Я насчитал тридцать три тысячи пятьсот шестьдесят слов, за исключением неопределенных артиклей. Роман, полный роман. В нем было двести двадцать четыре абзаца и три тысячи пятьсот восемьдесят предложений. Одна фраза содержала четыреста тридцать восемь слов, самое длинное предложение из всех, что мне доводилось видеть. Я гордился им и знал: оно ошеломит критиков. В конце концов, не всякому дано чеканить такие фразы.
И я писал дальше, когда только мог: строку-другую по утрам, три полных дня в парке на лавочке, целыми страницами по ночам. Дни и ночи бежали под карандашом, словно торопливые ноги детишек. Три больших блокнота уже были упакованы написанным, затем к ним добавился четвертый. Через неделю труд был окончен. Пять блокнотов. 69 009 слов.
То была история страстных любовей Артура Баннинга. На своей яхте он плавал из одной страны в другую в поисках женщины своей мечты. У него закручивались романы с женщинами всех стран и рас в мире. Чтобы упомянуть все страны, я обратился к словарю и поэтому не пропустил ни одной. Их было шестьдесят, и в каждой у него было по страстной любви.
Но Артур Баннинг так никогда и не нашел женщину своей мечты.
Точно в 3.27 утра в пятницу, 7 августа, я закончил книгу. Последним словом на последней странице стало именно то, которого я желал.
Оно было - «Смерть».
Мой герой застрелился в голову.
Он приставил пистолет к виску и заговорил.
- Мне не удалось найти женщину своей мечты, - сказал он. - И теперь я готов к Смерти. Ах, сладкая тайна Смерти.
Я вообще-то не написал, что он спустил курок. Это должно было доказать, что я способен обуздывать себя в сокрушительной кульминации.
Итак, он завершен.
Двадцать два
Когда я вернулся домой на следующий вечер, Мона читала рукопись. Разложила стопки бумаги по столу и дочитывала последние слова на самой последней странице, где как раз и была обалденнейшая кульминация.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43