Он нерешителен и легко поддается чужому влиянию. Не знаю, может, я и бывала с ним чересчур строга, но в последнее время я замечаю, что он намеренно избегает меня, хотя раньше всегда сопровождал по Риму в носилках или вежливо следовал за моей колесницей. Ты, верно, слышал, что сенат дал мне право ездить в повозке до самого Капитолия, если я этого пожелаю? Нерон тратит безумные деньги на недостойных приятелей, музыкантов, актеров, возничих и авторов всех мыслимых и немыслимых хвалебных од, словно не знает счета деньгам. Паллас очень обеспокоен. Только благодаря ему при жизни бедного Клавдия в финансах был хоть какой-то порядок. Личная императорская казна была тогда строго отделена от государственной, однако теперь Нерон попросту не желает признавать между ними никакой разницы. И вдобавок ко всему он влюбился в одну рабыню. Просто непостижимо, сын предпочитает рабыню собственной матери! Это же неприлично для императора! Мало того, вокруг него постоянно вьются всякие мерзавцы, подбивая его на разные безнравственные поступки.
Волевая, всегда великолепно владеющая собой, прекрасная и величественная, как богиня, Агриппина была так возбуждена, что, полностью доверившись мне, изливала передо мной душу!
— Сенека злоупотребил моим доверием! — вдруг воскликнула она. — О, этот проклятый сладкоречивый лицемер! Я вытащила его из ссылки. Я определила его наставником к Нерону. Всеми своими успехами он обязан только мне. Ты знаешь, что произошло в Армении? Ну вот, и когда Нерон должен был принимать оттуда посланников, я вошла в зал, желая занять полагающееся мне по праву место рядом с ним. Сенека же посоветовал Нерону вывести меня вон, и тот последовал его совету, хотя и действовал при этом вежливо и почтительно, не забывая о том, что он — любящий сын. Какое оскорбление! Сенека, видите ли, полагает, что женщина не должна вмешиваться в государственные дела! Но ведь эта женщина сделала Нерона императором!
Я представил себе, что подумали бы армянские посланники, увидев матрону, восседающую на официальных переговорах рядом с императором, и нашел, что в данном случае Нерон проявил куда большее благоразумие, чем Агриппина, но говорить об этом вслух, разумеется, не стал. Мне казалось, что я вижу перед собой опасную раненую львицу, и я понимал, что приехал как раз вовремя, чтобы внести свою лепту в борьбу за то, кто будет господствовать в Риме: Агриппина или советчики Нерона, Но как же все изменилось, думал я, ведь прежде Нерон беспрекословно слушался матери.
Обескураженный, я попытался было перевести разговор на свои собственные приключения, однако Агриппина даже не стала меня слушать. Впрочем, когда я упомянул о смерти от разрыва сердца проконсула Силана, она насторожилась, кивнула и сказала:
— Лучше уж так, не то в один прекрасный день нам пришлось бы осудить его за измену. Все Силаны — злобные гадюки, источающие яд и ненависть.
В это мгновение в зал проскользнул слуга и объявил, что Нерон, как всегда с опозданием, проследовал к столу. Агриппина положила руку мне на плечо и предложила:
— Беги, дурачок! Беги, и не дай никому остановить себя!
Воля этой женщины была настолько сильной, что я и впрямь едва ли не бежал по дворцу, отвечая на ходу любопытным, что приглашен к трапезе императора.
Ужин был подан в маленькой столовой, которая вмещала каких-то жалких пятьдесят человек и была нынче так полна, что пиршественных лож не хватало и кое-где на них возлежало по трое. Множество пирующих принуждены были даже сидеть.
Небрежно одетый Нерон показался мне весьма возбужденным, но его привлекательное юношеское лицо светилось радостью. Сначала он непонимающе уставился на меня подслеповатыми глазами, но потом обнял и велел поставить рядом с его почетным ложем табурет для меня.
— Музы благосклонны ко мне! — воскликнул он, а затем нагнулся к моему уху и прошептал: — Ах, Минуций, Минуций, испытал ли ты, что такое любить всем сердцем? Любить и быть любимым — ничего прекраснее и представить невозможно!
Ел он быстро и жадно, одновременно отдавая распоряжения некоему Терпну. Гостям пришлось объяснить мне, что Терпн — знаменитейший музыкант; таким вот я оказался невеждой. Во время ужина он наигрывал на цитре, подбирая музыку к любимым стихам, сочиненным Нероном днем, и напевал их присутствующим, кои внимали пению, затаив дыхание.
Голос его был хорош и настолько силен, что будто пронизывал тебя насквозь. Когда певец умолк, все мы разразились бурными аплодисментами. Я не знаю, были ли стихи Нерона искусными и подражал ли он другим поэтам, однако в исполнении Терпна они произвели на всех замечательное впечатление. Нерон, прикидываясь смущенным, поблагодарил за овации, взял у Терпна цитру и томно коснулся ее струн; впрочем, петь он не стал, хотя многие и просили его об этом.
— Когда-нибудь я непременно спою, — скромно сказал он. — Но сначала Терпн должен позаниматься со мной. Я, конечно, и сам знаю, что голос у меня хорош, но когда я решусь петь, я непременно вступлю в состязание с самыми лучшими певцами. Это единственное из моих желаний, которое может показаться честолюбивым.
Уступая просьбам императора, Терпн все пел и пел, и аплодисментам не было конца. Тем же, кто, укрывшись за чашей вина, пытался вполголоса беседовать, Нерон посылал гневные взгляды. Признаюсь, мне стоило немалых усилий сдерживать зевоту. От скуки я принялся разглядывать гостей и вскоре пришел к выводу, что Нерон при выборе друзей руководствовался не столько их происхождением или должностью, сколько своим личным к ним расположением.
Самым знатным из присутствующих был Марк Ото, который, как и мой отец, происходил из рода этрусских царей и отца которого сенат удостоил статуи. Из-за мотовства и распутства о Марке Отоне шла дурная слава, а еще я вспомнил, что мне кто-то рассказывал, будто отец Марка нередко сек его, и даже тогда, когда он надел уже мужскую тогу. Присутствовал в зале и Клавдий Сенеций, родитель коего был всего лишь отпущенником императора Гая Юлия. Эти молодые статные люди прекрасно владели искусством нравиться тому, кто им нужен.
Один из гостей оказался богатым родственником Сенеки, Аннеем Серением, и Нерон часто перешептывался с ним, когда Терпн умолкал и пил сырые яйца для восстановления голоса.
Наконец император отослал большинство гостей и оставил в зале не более десяти человек. Я тоже был в их числе, потому что он не попросил меня выйти. По-юношески пылкой натуре Нерона не хватило привычной вечерней трапезы, и он предложил нам переодеться и тайно покинуть дворец, чтобы развлечься в городе.
Сам он облачился в хламиду раба и опустил ее капюшон на самые глаза. Все мы были так пьяны, что нашли это весьма забавным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112