Верное дело, есть заказец. Что ты, другой не найдешь?
– Прытко, прытко, ну у, пры ытко, – протянул Сергей Романович, и его глаза вспыхнули, заискрились из самой глубины. – А что ж ты, друг мой сердечный, в чужой заказник лезешь? Вроде умный человек…
– Да я и хотел с тобой поговорить, посоветоваться, – торопливо сказал Обол. – Я сам такой кус брать отказался, от своих же ханыг не отобьешься. Замочат… Хорошо бы нам вдвоем…
– А у тебя и другая стеженька есть? – с быстрой и жесткой усмешкой поинтересовался Сергей Романович. – Давай, выкладывай с самой изнанки. Да и откуда такие жареные пирожки? Знаешь, пожалуй, погодим до завтра, а встретимся, потолкуем в надежном месте, а то здесь и народу, кроме нас с тобой, не осталось. Спектакль начинается. Смотри, Обол, – с ласковой вкрадчивостью добавил Сергей Романович. – Не вильни ненароком в чужую подворотню, ты меня знаешь.
И Обол, стараясь не опустить глаз, согласно кивнул. Уже сидя рядом со своей дамой, слегка попенявшей ему за столь продолжительное отсутствие, Сергей Романович, отяжелев, затих и нахмурился; обаяние спектакля пропало, растворилось, и он, неизвестно на кого, даже слегка обиделся. Навалилась почти детская, глупая, искренняя обида, но от этого легче не становилось, в летучем пустяке проступило нечто глухое и тяжкое, неподконтрольное никакому разуму. Сергей Романович стиснул подлокотники кресла.
«Вот, вот, – сказал он себе, глядя на мишуру и суесловие жизни, разворачивающейся на сцене все неизбежнее. – Да, бояре, цари, вожди, генсеки, министры… Для них все и всегда, для других, для меня, например, или для Обола, – шиш с маком. А почему, собственно? Кто, какой сенат постановил и завизировал? Земной? Небесный? Говорят, судьба… А что это за зверь? Вот ходит себе по сцене Иринушка, царица бессеребреница, все о Боге да о Божественном толкует, а дома – камешки, именные бриллиантики не в один миллион долларов… Если верить Оболу, за ними по всему свету охотятся. А почему и не поверить? Как такое понимать? Откуда? Тот же товарищ Брежнев преподнес из царской еще сокровищницы? Так какое он имел право на такую щедрость? Или и тут по еврейски – что увидел, то и мое? И это тоже, значит, мое? А вот здесь мы еще посмотрим!» – внезапно повеселел он, в каком то особом предчувствии подступавшего одиночества в лживом и порочном мире окрест.
Его состояние уловила чуткая Мария Николаевна и своим опытным и зорким взглядом раз и другой с интересом ощупала четко застывший профиль своего молодого соседа.
13
Была истина и была вера, и была жизнь с ее суетой и тщеславием, с ее мелкими и злыми неурядицами и обидами, и все как бы разделялось на две половины. Истинно подлинная жизнь для Ксении начиналась на сцене, она окрыляла и одухотворяла ее, наполняла смыслом и бесконечные серые будни межвременья, и тогда само время исчезало, не было ни лет, ни досадных, утомляющих забот, а была неиссякающая, вечная жизнь без начала и завершения, была одна вечная река, несущая свои таинственные воды в неведомое, и Ксения сама, грешная, земная баба, со всеми своими слабостями и пороками, бесследно растворялась в неостановимой реке бытия, и сама становилась жизнью и смертью, но в этот вечер, когда Академический театр почтил своим присутствием сам глава государства, даже вечно недовольный Рашель Задунайский был заворожен. Ксения в своем перевоплощении в образ несчастной царицы как бы переступила черту возможного – она словно объяла чутким страдающим сердцем, пытаясь его смягчить, весь жестокий мир вокруг, и старый, прожженный театральный сатрап, привыкший к безраздельному владычеству в своем призрачном мире, почувствовал некое смятение; эта ясная и могучая душа уже навсегда выпорхнула из под его тяжелой власти в тот простор духовной свободы, куда он все время стремился прорваться, но так и не смог. И Рашель Задунайский невольно подумал о цепенящем, бесстыдном, недопустимомдля открытого проявления таинстве жизни, творящемся у всех перед глазами, и почувствовал кожей, всем нутром, что это самый великий, вершинный момент и его пути. Когда занавес упал и после жуткого, могильного провала зал обреченно вздохнул и только затем взорвался, – Ксения молча, никого не видя и не замечая, пошла к себе, сама не осознавая, что же произошло и почему она никак не может разорвать неведомую, тяжкую нить, намертво связавшую ее сегодня с залом, с темной человеческой бездной. Она и шла как то слепо, на ощупь, даже слегка выставив перед собой ладони, чтобы на кого либо не натолкнуться.
И тогда сам Аркадий Аркадьевич Рашель Задунайский, оказавшись у нее на пути, завладел ее бессильно повисшими руками, несколько раз жарко и восторженно их поцеловал и, приводя окружающих в изумление, неловко шлепнулся на колено и, не скрывая навернувшихся слез, прогудел:
– Спасибо, царственная, несравненная, благодарю, Ксения Васильевна… Я потрясен – невероятно! Непостижимо! Гениально!
– Что вы, что вы… Пожалуйста, не надо, встаньте, – не сразу, словно еще никак не могла очнуться, пролепетала она. – Вы меня пугаете… Встаньте, встаньте, пожалуйста… Прошу…
По юношески бодро вскочив, он поцеловал ее в лоб, и она не успела отстраниться; рев в зале достиг предела, и Рашель Задунайский, неуловимо направив Ксению в обратную сторону, властно и нежно подтолкнул ее в нужном направлении.
– Не могу, – взмолилась она с начинающим гаснуть лицом. – Ради Бога, я не могу…
– Можете, можете, надо, – коротко и ласково, сам страдая, сказал он, и глаза его сияли.
Покорно вздохнув, она выпрямила голову и пошла кланяться, по прежнему ощущая все ту же неразрывную нить, мучительно соединяющую ее с осатаневшим залом, требовавшим ее покаяния и гибели, хотя она знала, что это не мог быть зал полностью, что это был только один человек, и, конечно, не Леонид Ильич, а кто то другой, ей неизвестный.
В уборную ей принесли роскошный букет свежих роз, бархатно темных, почти траурных, и она, поблагодарив, облегченно вздохнула; кроме цветов и очередного подарка, красиво упакованного в глянцевитую плотную бумагу, других неожиданностей не было.
– Машина вас ждет, Ксения Васильевна, – сказал ей посланец, приятный и уже знакомый молодой человек. – Я, если не возражаете, провожу вас домой.
– Очень признательна, – кивнула она. – Я сейчас, только переоденусь. Моя Устинья Прохоровна отправилась навестить больную подругу, хорошо будет сейчас побыть одной… Не пускайте ко мне, пожалуйста, никого, мне трудно разговаривать…
– Слушаюсь и повинуюсь! – Высокий посланец с готовностью исчез за дверью, и через полчаса он, внеся в переднюю ее квартиры цветы и подарок, молча раскланялся и, минуя лифт, бодро застучал каблуками, сбегая по лестнице вниз, а Ксения, бессильно опустившись в старое уютное кресло прямо в передней, застыла;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
– Прытко, прытко, ну у, пры ытко, – протянул Сергей Романович, и его глаза вспыхнули, заискрились из самой глубины. – А что ж ты, друг мой сердечный, в чужой заказник лезешь? Вроде умный человек…
– Да я и хотел с тобой поговорить, посоветоваться, – торопливо сказал Обол. – Я сам такой кус брать отказался, от своих же ханыг не отобьешься. Замочат… Хорошо бы нам вдвоем…
– А у тебя и другая стеженька есть? – с быстрой и жесткой усмешкой поинтересовался Сергей Романович. – Давай, выкладывай с самой изнанки. Да и откуда такие жареные пирожки? Знаешь, пожалуй, погодим до завтра, а встретимся, потолкуем в надежном месте, а то здесь и народу, кроме нас с тобой, не осталось. Спектакль начинается. Смотри, Обол, – с ласковой вкрадчивостью добавил Сергей Романович. – Не вильни ненароком в чужую подворотню, ты меня знаешь.
И Обол, стараясь не опустить глаз, согласно кивнул. Уже сидя рядом со своей дамой, слегка попенявшей ему за столь продолжительное отсутствие, Сергей Романович, отяжелев, затих и нахмурился; обаяние спектакля пропало, растворилось, и он, неизвестно на кого, даже слегка обиделся. Навалилась почти детская, глупая, искренняя обида, но от этого легче не становилось, в летучем пустяке проступило нечто глухое и тяжкое, неподконтрольное никакому разуму. Сергей Романович стиснул подлокотники кресла.
«Вот, вот, – сказал он себе, глядя на мишуру и суесловие жизни, разворачивающейся на сцене все неизбежнее. – Да, бояре, цари, вожди, генсеки, министры… Для них все и всегда, для других, для меня, например, или для Обола, – шиш с маком. А почему, собственно? Кто, какой сенат постановил и завизировал? Земной? Небесный? Говорят, судьба… А что это за зверь? Вот ходит себе по сцене Иринушка, царица бессеребреница, все о Боге да о Божественном толкует, а дома – камешки, именные бриллиантики не в один миллион долларов… Если верить Оболу, за ними по всему свету охотятся. А почему и не поверить? Как такое понимать? Откуда? Тот же товарищ Брежнев преподнес из царской еще сокровищницы? Так какое он имел право на такую щедрость? Или и тут по еврейски – что увидел, то и мое? И это тоже, значит, мое? А вот здесь мы еще посмотрим!» – внезапно повеселел он, в каком то особом предчувствии подступавшего одиночества в лживом и порочном мире окрест.
Его состояние уловила чуткая Мария Николаевна и своим опытным и зорким взглядом раз и другой с интересом ощупала четко застывший профиль своего молодого соседа.
13
Была истина и была вера, и была жизнь с ее суетой и тщеславием, с ее мелкими и злыми неурядицами и обидами, и все как бы разделялось на две половины. Истинно подлинная жизнь для Ксении начиналась на сцене, она окрыляла и одухотворяла ее, наполняла смыслом и бесконечные серые будни межвременья, и тогда само время исчезало, не было ни лет, ни досадных, утомляющих забот, а была неиссякающая, вечная жизнь без начала и завершения, была одна вечная река, несущая свои таинственные воды в неведомое, и Ксения сама, грешная, земная баба, со всеми своими слабостями и пороками, бесследно растворялась в неостановимой реке бытия, и сама становилась жизнью и смертью, но в этот вечер, когда Академический театр почтил своим присутствием сам глава государства, даже вечно недовольный Рашель Задунайский был заворожен. Ксения в своем перевоплощении в образ несчастной царицы как бы переступила черту возможного – она словно объяла чутким страдающим сердцем, пытаясь его смягчить, весь жестокий мир вокруг, и старый, прожженный театральный сатрап, привыкший к безраздельному владычеству в своем призрачном мире, почувствовал некое смятение; эта ясная и могучая душа уже навсегда выпорхнула из под его тяжелой власти в тот простор духовной свободы, куда он все время стремился прорваться, но так и не смог. И Рашель Задунайский невольно подумал о цепенящем, бесстыдном, недопустимомдля открытого проявления таинстве жизни, творящемся у всех перед глазами, и почувствовал кожей, всем нутром, что это самый великий, вершинный момент и его пути. Когда занавес упал и после жуткого, могильного провала зал обреченно вздохнул и только затем взорвался, – Ксения молча, никого не видя и не замечая, пошла к себе, сама не осознавая, что же произошло и почему она никак не может разорвать неведомую, тяжкую нить, намертво связавшую ее сегодня с залом, с темной человеческой бездной. Она и шла как то слепо, на ощупь, даже слегка выставив перед собой ладони, чтобы на кого либо не натолкнуться.
И тогда сам Аркадий Аркадьевич Рашель Задунайский, оказавшись у нее на пути, завладел ее бессильно повисшими руками, несколько раз жарко и восторженно их поцеловал и, приводя окружающих в изумление, неловко шлепнулся на колено и, не скрывая навернувшихся слез, прогудел:
– Спасибо, царственная, несравненная, благодарю, Ксения Васильевна… Я потрясен – невероятно! Непостижимо! Гениально!
– Что вы, что вы… Пожалуйста, не надо, встаньте, – не сразу, словно еще никак не могла очнуться, пролепетала она. – Вы меня пугаете… Встаньте, встаньте, пожалуйста… Прошу…
По юношески бодро вскочив, он поцеловал ее в лоб, и она не успела отстраниться; рев в зале достиг предела, и Рашель Задунайский, неуловимо направив Ксению в обратную сторону, властно и нежно подтолкнул ее в нужном направлении.
– Не могу, – взмолилась она с начинающим гаснуть лицом. – Ради Бога, я не могу…
– Можете, можете, надо, – коротко и ласково, сам страдая, сказал он, и глаза его сияли.
Покорно вздохнув, она выпрямила голову и пошла кланяться, по прежнему ощущая все ту же неразрывную нить, мучительно соединяющую ее с осатаневшим залом, требовавшим ее покаяния и гибели, хотя она знала, что это не мог быть зал полностью, что это был только один человек, и, конечно, не Леонид Ильич, а кто то другой, ей неизвестный.
В уборную ей принесли роскошный букет свежих роз, бархатно темных, почти траурных, и она, поблагодарив, облегченно вздохнула; кроме цветов и очередного подарка, красиво упакованного в глянцевитую плотную бумагу, других неожиданностей не было.
– Машина вас ждет, Ксения Васильевна, – сказал ей посланец, приятный и уже знакомый молодой человек. – Я, если не возражаете, провожу вас домой.
– Очень признательна, – кивнула она. – Я сейчас, только переоденусь. Моя Устинья Прохоровна отправилась навестить больную подругу, хорошо будет сейчас побыть одной… Не пускайте ко мне, пожалуйста, никого, мне трудно разговаривать…
– Слушаюсь и повинуюсь! – Высокий посланец с готовностью исчез за дверью, и через полчаса он, внеся в переднюю ее квартиры цветы и подарок, молча раскланялся и, минуя лифт, бодро застучал каблуками, сбегая по лестнице вниз, а Ксения, бессильно опустившись в старое уютное кресло прямо в передней, застыла;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112