Но так уж был устроен человек – пришла пора и больше нельзя было вертеться вокруг да около, и он, вероятно, потомок одной из древнейших фамилий на Руси, постояв перед большим напольным зеркалом в старой раме и довольно налюбовавшись на свою озадаченную физиономию, словно пытаясь отыскать в ней признаки благородных наследственных кровей, наконец, заговорщически подмигнув сам себе, вернулся к столу, еще выпил с хозяйкой и пощипал кисть винограда, красовавшуюся на столе.
– Знаете, княгинюшка, если бы я сам мог знать и объяснить! – сказал он задумчиво, с какой то затаенной теплотой и даже гордостью. – Я одно знаю, что то во мне рухнуло, сломалось, я уже не тот, я теперь сам себя не знаю и даже подчас боюсь. Только и не в этом главное, княгинюшка Мария Николаевна, не в этом! – Тут он поднял глаза на хозяйку, и она, жадно и удивленно слушавшая его, слегка отшатнулась – раньше у него никогда не было таких глаз, просветленных, лучащихся каким то чистым, почти хрустальным светом, и этот странный свет больше всего и ужаснул хозяйку. – Я раньше вроде бы и не знал, – продолжал свою исповедь Сергей Романович, – и только теперь вдохнул солнца, обжегся… Я, княгинюшка, небо увидел, знаете, в самые выси взлетел и спускаться оттуда не хочу, не могу! И жить по прежнему я уже не хочу и не буду! Что же здесь плохого или преступного, скажите мне, моя мудрая наставница и охранительница, в чем здесь преступление? Молчите?
– А что я скажу безумному? – Мария Николаевна слабо улыбнулась, по прежнему глядя на него с каким то новым, пронзительным чувством открытия, и вдруг погрустнела, поникла. – Ты меня, Сереженька, хорошо знаешь, у меня душа для друзей открытая, нараспашку. Ох, грех тяжкий, – суетливо перекрестилась она и стала в чем то похожа на тетушку Настусю, – от этого сходства гость окончательно смешался и пожалел хозяйку. – Сроду я никому не завидовала, а тут ох какая меня нехорошая мгла окутала! Нет, Сереженька, не думай ничего плохого, это была особая зависть к твоей Магдалине, и даже не женская, не бабья, я и сама не знаю, что это было… Подобного в своей жизни я и припомнить не могла… Господи милостивый, помилуй и прости… да и как не позавидовать? Ох, наша бабья порода! А зависть – великий грех, сколько надо отмаливать…
Тут гость, не выдержав, смиренно опустил глаза, поджал губы, вздрагивающие от сдерживаемого смеха, и несколько раз кивнул.
– Грех, грех, княгинюшка, непростительный, – подтвердил он. – Но я вам, так и быть, прощаю, это у вас от щедрого сердца, а здесь же какой грех?
– Значит, новая жизнь, – сказала хозяйка, молчаливо, одним взглядом, поблагодарив своего гостя за отпущение грехов; в ней уже началась иная, напряженная работа, в голосе прорезалась ирония, во взгляде появилось нечто жесткое. – Значит, из грязи да прямо в князи? Знаменитая жена красавица, знакомство на самом верху, приемы, путешествия, цветы и овации? Уж не размечтался ли ты, как новый Савва Мамонтов, открыть свой собственный театр и возить свое диво по всему свету на гастроли?
– Мария Николаевна, княгинюшка…
– Да что княгинюшка, что княгинюшка! – взорвалась хозяйка, и лицо у нее сделалось злым и неприятным, в нем проступила глубокая старость и бессилие перед этой непреодолимой силой разрушения. – Помолчи, послушай, ты еще мокрогубый щенок и больше никто. Я тебе сейчас всю правду скажу, не обижайся, Сереженька. Так не бывает, как ты задумал, ведь ты умный, в этом недостатке тебе не откажешь. Будь ты мне безразличен, я бы тебя не искала, у меня свой дальний смысл был, я хотела тебе свое дело передать, всю тайную Москву на ладошке преподнести – бери и володей! А это такая сила, перед которой ничто не может устоять… Мы бы твои всякие там детские шалости – ф фу у! – дунули бы и развеяли, следа бы от них не осталось. А теперь, Сереженька, страшно мне стало… Сиди, сиди, соберись, пожалуйста, и послушай, авось и пригодится.
– Какая артподготовка, – усмехнулся Сергей Романович, глядя на хозяйку с удивлением и недоверием. – Слушаю, и очень очень внимательно.
– Мой тебе совет, Сереженька, немедленно все бросить и годика на два исчезнуть, лечь где нибудь на донышко, – не стала больше ходить вокруг да около Мария Николаевна. – Только не здесь, а где нибудь подальше, в Ростове, в Одессе, мало ли где! И чтоб тебя сей же ночью в столице не было, исчезни, о своей дорогуше не печалуйся, заступник у нее найдется и похлеще тебя. Если что нужно, скажи, за этим дело не станет, ты же знаешь…
И тогда у Сергея Романовича, с напряженным вниманием и недоумением слушавшего хозяйку, впервые дрогнуло сердце и знобящий ветерок тронул затылок, – он почувствовал нежно шевельнувшиеся волосы, он слишком хорошо знал хозяйку, знал, что, желая ему добра в своем понимании, она сейчас говорила правду, знал, что ей одной из первых в Москве становятся известными самые тайные и секретные сведения даже из первых эшелонов власти, даже из Кремля, казалось бы, из самых глухих кабинетов, но она не осознала и уже не сможет осознать главного – что в нем самом давно уже сместились полюса и возвратиться в исходное, привычное для всех положение они уже никогда не смогут, даже если бы он и захотел.
– Так плохо, княгинюшка? – спросил он, удерживая на лице застывшую улыбку, которая уже никого бы не могла обмануть.
– Я все сказала, больше нечего сказать, умный поймет, а дурак…
– Не надо, – попросил гость. – С какой стати бежать? Никакого злодейства за плечами, здесь в первопрестольной у меня немало друзей, если что…
– Да ты в самом деле голову потерял! – повысила голос хозяйка и приказала налить еще вина и, вновь отведав хереса, укрепившись таким образом для дальнейшего разговора, пересела от стола в удобное кресло и, казалось, задремала, прикрыв глаза. Гость, давно уже встревоженный и озадаченный, молча ждал, пытаясь хоть приблизительно определить предстоящий поворот разговора, и хозяйка, словно угадав его мысли, заворочалась, заохала, устраиваясь удобнее.
– Знаешь, Сереженька, – сказала она, – я, право, проклинаю себя и тот час, когда черт дернул меня за язык и я пригласила тебя в этот проклятый театр… Вот уж оказия!
– Ну, Мария Николаевна…
– Молчи, молчи, ради всего святого! – попросила хозяйка, и в ее голосе прозвучала неподдельная боль, почти ощутимая тоска, – гость замер. – Молчи, несмышленыш! Да, ты не совершил ничего такого уж недозволенного, но ты, мальчик, совершил самое тяжкое – переступил черту, заходить за которую никому не дозволяется! Ты, дорогой мой, вторгся в святая святых властей предержащих, низвел их до своего уровня, унизил своим молодым безрассудством, – как же теперь будет глядеть на Леонида Ильича Брежнева, на этого надутого индюка, его ближайшее окружение?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
– Знаете, княгинюшка, если бы я сам мог знать и объяснить! – сказал он задумчиво, с какой то затаенной теплотой и даже гордостью. – Я одно знаю, что то во мне рухнуло, сломалось, я уже не тот, я теперь сам себя не знаю и даже подчас боюсь. Только и не в этом главное, княгинюшка Мария Николаевна, не в этом! – Тут он поднял глаза на хозяйку, и она, жадно и удивленно слушавшая его, слегка отшатнулась – раньше у него никогда не было таких глаз, просветленных, лучащихся каким то чистым, почти хрустальным светом, и этот странный свет больше всего и ужаснул хозяйку. – Я раньше вроде бы и не знал, – продолжал свою исповедь Сергей Романович, – и только теперь вдохнул солнца, обжегся… Я, княгинюшка, небо увидел, знаете, в самые выси взлетел и спускаться оттуда не хочу, не могу! И жить по прежнему я уже не хочу и не буду! Что же здесь плохого или преступного, скажите мне, моя мудрая наставница и охранительница, в чем здесь преступление? Молчите?
– А что я скажу безумному? – Мария Николаевна слабо улыбнулась, по прежнему глядя на него с каким то новым, пронзительным чувством открытия, и вдруг погрустнела, поникла. – Ты меня, Сереженька, хорошо знаешь, у меня душа для друзей открытая, нараспашку. Ох, грех тяжкий, – суетливо перекрестилась она и стала в чем то похожа на тетушку Настусю, – от этого сходства гость окончательно смешался и пожалел хозяйку. – Сроду я никому не завидовала, а тут ох какая меня нехорошая мгла окутала! Нет, Сереженька, не думай ничего плохого, это была особая зависть к твоей Магдалине, и даже не женская, не бабья, я и сама не знаю, что это было… Подобного в своей жизни я и припомнить не могла… Господи милостивый, помилуй и прости… да и как не позавидовать? Ох, наша бабья порода! А зависть – великий грех, сколько надо отмаливать…
Тут гость, не выдержав, смиренно опустил глаза, поджал губы, вздрагивающие от сдерживаемого смеха, и несколько раз кивнул.
– Грех, грех, княгинюшка, непростительный, – подтвердил он. – Но я вам, так и быть, прощаю, это у вас от щедрого сердца, а здесь же какой грех?
– Значит, новая жизнь, – сказала хозяйка, молчаливо, одним взглядом, поблагодарив своего гостя за отпущение грехов; в ней уже началась иная, напряженная работа, в голосе прорезалась ирония, во взгляде появилось нечто жесткое. – Значит, из грязи да прямо в князи? Знаменитая жена красавица, знакомство на самом верху, приемы, путешествия, цветы и овации? Уж не размечтался ли ты, как новый Савва Мамонтов, открыть свой собственный театр и возить свое диво по всему свету на гастроли?
– Мария Николаевна, княгинюшка…
– Да что княгинюшка, что княгинюшка! – взорвалась хозяйка, и лицо у нее сделалось злым и неприятным, в нем проступила глубокая старость и бессилие перед этой непреодолимой силой разрушения. – Помолчи, послушай, ты еще мокрогубый щенок и больше никто. Я тебе сейчас всю правду скажу, не обижайся, Сереженька. Так не бывает, как ты задумал, ведь ты умный, в этом недостатке тебе не откажешь. Будь ты мне безразличен, я бы тебя не искала, у меня свой дальний смысл был, я хотела тебе свое дело передать, всю тайную Москву на ладошке преподнести – бери и володей! А это такая сила, перед которой ничто не может устоять… Мы бы твои всякие там детские шалости – ф фу у! – дунули бы и развеяли, следа бы от них не осталось. А теперь, Сереженька, страшно мне стало… Сиди, сиди, соберись, пожалуйста, и послушай, авось и пригодится.
– Какая артподготовка, – усмехнулся Сергей Романович, глядя на хозяйку с удивлением и недоверием. – Слушаю, и очень очень внимательно.
– Мой тебе совет, Сереженька, немедленно все бросить и годика на два исчезнуть, лечь где нибудь на донышко, – не стала больше ходить вокруг да около Мария Николаевна. – Только не здесь, а где нибудь подальше, в Ростове, в Одессе, мало ли где! И чтоб тебя сей же ночью в столице не было, исчезни, о своей дорогуше не печалуйся, заступник у нее найдется и похлеще тебя. Если что нужно, скажи, за этим дело не станет, ты же знаешь…
И тогда у Сергея Романовича, с напряженным вниманием и недоумением слушавшего хозяйку, впервые дрогнуло сердце и знобящий ветерок тронул затылок, – он почувствовал нежно шевельнувшиеся волосы, он слишком хорошо знал хозяйку, знал, что, желая ему добра в своем понимании, она сейчас говорила правду, знал, что ей одной из первых в Москве становятся известными самые тайные и секретные сведения даже из первых эшелонов власти, даже из Кремля, казалось бы, из самых глухих кабинетов, но она не осознала и уже не сможет осознать главного – что в нем самом давно уже сместились полюса и возвратиться в исходное, привычное для всех положение они уже никогда не смогут, даже если бы он и захотел.
– Так плохо, княгинюшка? – спросил он, удерживая на лице застывшую улыбку, которая уже никого бы не могла обмануть.
– Я все сказала, больше нечего сказать, умный поймет, а дурак…
– Не надо, – попросил гость. – С какой стати бежать? Никакого злодейства за плечами, здесь в первопрестольной у меня немало друзей, если что…
– Да ты в самом деле голову потерял! – повысила голос хозяйка и приказала налить еще вина и, вновь отведав хереса, укрепившись таким образом для дальнейшего разговора, пересела от стола в удобное кресло и, казалось, задремала, прикрыв глаза. Гость, давно уже встревоженный и озадаченный, молча ждал, пытаясь хоть приблизительно определить предстоящий поворот разговора, и хозяйка, словно угадав его мысли, заворочалась, заохала, устраиваясь удобнее.
– Знаешь, Сереженька, – сказала она, – я, право, проклинаю себя и тот час, когда черт дернул меня за язык и я пригласила тебя в этот проклятый театр… Вот уж оказия!
– Ну, Мария Николаевна…
– Молчи, молчи, ради всего святого! – попросила хозяйка, и в ее голосе прозвучала неподдельная боль, почти ощутимая тоска, – гость замер. – Молчи, несмышленыш! Да, ты не совершил ничего такого уж недозволенного, но ты, мальчик, совершил самое тяжкое – переступил черту, заходить за которую никому не дозволяется! Ты, дорогой мой, вторгся в святая святых властей предержащих, низвел их до своего уровня, унизил своим молодым безрассудством, – как же теперь будет глядеть на Леонида Ильича Брежнева, на этого надутого индюка, его ближайшее окружение?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112