Потом я позвал живодеров, и они завалили жеребца. Проклятые вандалы! Я бы им самим ноги поотрубал и посмотрел, как им понравится ковылять на обрубках.
Тут он вспомнил о моей покалеченной руке и покраснел, смущенный и сконфуженный. Это дело насчет моей руки было шумным. Все знали, что произошло. Я в конце концов перестал вздрагивать, когда мне об этом напоминали.
— Да ничего, — сказал я.
— Простите. Язык у меня длинный...
— Как вы думаете — может, ампутацию произвел ветеринар? Или кто-то, знакомый с хирургией? Было ли это сделано скальпелем? Делали ли жеребцу местную анестезию?
— Не знаю, — расстроенно сказал он. — Я только могу сказать, что, кто бы это ни сделал, он умеет обращаться с лошадьми. Этот жеребец бродил на пастбище, хотя и был объезжен.
Я поехал повидаться с сержантом, который выглядел так, будто от одного воспоминания его опять вывернет наизнанку.
— Я видел множество покалеченных людей. И трупы тоже видел, — сказал он. — Но это совсем другое дело. Бессмысленное. У меня даже желудок взбунтовался.
У полиции не было подозреваемого. Для них это было отдельное событие, а не часть общей картины. Единственное свидетельство, которое они имели, это :что от поля, где пасся жеребец, удалялся голубой «Лендровер», а «Лендроверов» в сельской местности тринадцать на дюжину. Дело не закрыли, но и не вели активного расследования. Жеребец и его копыто давно отправились на фабрику по производству клея.
— У вас есть какие-нибудь фотографии? — спросил я. Сержант ответил, что фотографии — дело полиции, а не общественности.
— Я знаю, кто вы, — добавил он, — но для нас вы — общественность.
Извините.
Хозяйка жеребца сказала, что была слишком потрясена, чтобы заботиться о фотографиях.
Я поехал дальше, на север Ланкашира, и попал в бурю эмоций. Рослый, шумный и взбешенный фермер — из тех, кто всегда знает все лучше других, дал волю своему праведному гневу, кричал мне в лицо, брызгал слюной и тыкал в воздух пальцем, выпятив челюсть в классическом животном выражении агрессии.
— Лучший жеребец, какой только у меня был, — бушевал он. — Он стоил мне кучи денег, но был хорош. Порода, стать и все такое. И быстрый, скажу я вам. Он должен был скакать в Ньюмаркете на следующей неделе.
Он упомянул известного тренера, который, как я знал, не работал с пустышками.
— Прекрасный жеребец, — продолжал фермер. — И потом эти полицейские спрашивают, не убил ли я его, чтобы получить страховку! Я вас спрашиваю, что это такое! Он не был застрахован. Я им так и сказал. Они сказали, что я не могу подтвердить, что он не был застрахован. Вы понимаете? Вы знаете, что можно подтвердить, застраховано ли что-то, но нельзя подтвердить, что вы ничего не застраховали? Вы это знаете?
Я сказал, что слышал об этом.
— Я их послал! Они не искали того, кто отрубил моему коню ногу, они только проверяли, не я ли это сам сделал. Они так меня обозлили...
Ему не хватило слов, и он умолк. Я встречал людей, которых несправедливо обвиняли в поджогах, избиении детей, воровстве и взяточничестве, и поэтому я знал этот тон оскорбленной невинности. Я готов был поспорить, что разозленный фермер не рубил ногу своему жеребцу, и так ему об этом и сказал. Он сильно удивился.
— Вы мне верите?
— Конечно, — кивнул я. — Все дело вот в чем: кто знал о том, что вы купили прекрасного быстрого жеребца и держите его на своей ферме в поле?
— Кто знал? — Он выглядел виноватым, как человек, столкнувшийся с неприятным фактом. — Я трепал языком направо и налево. Да половина графства знала. И еще я хвастался им в Эйнтри, накануне Большого национального.
Я был одним из спонсоров этого ленча — ну, «Топлайн фудс», — и с жеребцом было все в порядке. Утром я его проведал. А на следующую ночь, после Национального, это и случилось.
Он сам сделал цветные фотографии, не доверяя полиции, и с готовностью показал их мне.
— Передняя бабка, — сказал он, тыкая пальцем в сделанный крупным планом снимок отрубленной ноги. — Отсечена точно под щеткой. Почти в суставе. Вон, видите — белые концы костей.
Фотографии дрожали в руках. Не помогло и то, что я видел собственную левую кисть почти в таком же состоянии.
— А что думает ваш ветеринар? — спросил я.
— То же, что и я.
Я отправился к ветеринару. Одним ударом, сказал он. Только одним. Никаких пробных ударов. Точно в самом уязвимом месте конской ноги.
— Каким орудием?
Он не знал.
Я поехал в Йоркшир, где месяцем раньше, во время Йоркских весенних скачек, в лунную ночь лишился передней бабки каштановый жеребец-двухлеток.
Один удар. Страховки нет. Потрясенные владельцы. И никаких зацепок.
На этот раз владельцами оказались сдержанные супруги со старомодными манерами и непоколебимым достоинством. Они были крайне возмущены и потрясены, столкнувшись с таким открытым злом, которое могло без причин уничтожить прекрасное создание — в данном случае превосходного, быстрого, благородного коня.
— Зачем? — спрашивали они меня. — Зачем кому-то совершать этот бесцельный и безнравственный поступок?
Я не мог ответить. Я только побудил их поговорить, излить страдание и сожаление о потере. Они говорили, а я слушал.
— У нас была такая хорошая неделя, — сказала жена. — Каждый год во время Йоркских весенних скачек у нас останавливаются гости... потому что, вы сами видите, у нас большой дом... человек шесть-семь, мы приглашаем прислугу и устраиваем вечеринку, а в этом году была прекрасная погода, и мы хорошо провели время.
— Удачно, — добавил ее муж.
— У нас в гостях был Эллис Квинт, — улыбнулась хозяйка. — И он так всех веселил — в своем легком стиле, — мы как будто всю неделю только и делали, что смеялись. Он снимался для телепрограммы на Йоркских скачках, так что нас всех пригласили посмотреть на съемки, и это было очень приятно.
А потом... потом... в ту самую ночь, когда гости уехали... ну...
— Пришел Дженкинс — это наш грум — и сказал, когда мы сидели за завтраком, что наш жеребец... наш...
— У нас три чистокровных кобылы, — сказала его жена. — Мы любим, когда жеребята вольно резвятся на пастбище... обычно мы продаем годовалых жеребят, но этот был таким красивым, что мы оставили его... Все наши гости им восхищались. — Дженкинс превосходно объездил его.
— Дженкинс плакал, — добавила жена. — Дженкинс! Непробиваемый старик. Он плакал.
— Дженкинс нашел его ногу у ворот, рядом с поилкой, — с трудом выговорил муж.
— Дженкинс сказал, что Эллис несколько месяцев назад сделал программу о пони с отрезанной ногой и бедных детях. Так что мы написали Эллису о нашем жеребце, и Эллис сразу позвонил. Он был крайне любезен. Милый Эллис!
Но он ничего не мог сделать, конечно же, только посочувствовать.
— Да, — согласился я и ощутил слабый всплеск удивления, что Эллис словом не обмолвился о йоркском жеребце, когда я говорил с ним меньше недели назад о Рэчел Фернс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
Тут он вспомнил о моей покалеченной руке и покраснел, смущенный и сконфуженный. Это дело насчет моей руки было шумным. Все знали, что произошло. Я в конце концов перестал вздрагивать, когда мне об этом напоминали.
— Да ничего, — сказал я.
— Простите. Язык у меня длинный...
— Как вы думаете — может, ампутацию произвел ветеринар? Или кто-то, знакомый с хирургией? Было ли это сделано скальпелем? Делали ли жеребцу местную анестезию?
— Не знаю, — расстроенно сказал он. — Я только могу сказать, что, кто бы это ни сделал, он умеет обращаться с лошадьми. Этот жеребец бродил на пастбище, хотя и был объезжен.
Я поехал повидаться с сержантом, который выглядел так, будто от одного воспоминания его опять вывернет наизнанку.
— Я видел множество покалеченных людей. И трупы тоже видел, — сказал он. — Но это совсем другое дело. Бессмысленное. У меня даже желудок взбунтовался.
У полиции не было подозреваемого. Для них это было отдельное событие, а не часть общей картины. Единственное свидетельство, которое они имели, это :что от поля, где пасся жеребец, удалялся голубой «Лендровер», а «Лендроверов» в сельской местности тринадцать на дюжину. Дело не закрыли, но и не вели активного расследования. Жеребец и его копыто давно отправились на фабрику по производству клея.
— У вас есть какие-нибудь фотографии? — спросил я. Сержант ответил, что фотографии — дело полиции, а не общественности.
— Я знаю, кто вы, — добавил он, — но для нас вы — общественность.
Извините.
Хозяйка жеребца сказала, что была слишком потрясена, чтобы заботиться о фотографиях.
Я поехал дальше, на север Ланкашира, и попал в бурю эмоций. Рослый, шумный и взбешенный фермер — из тех, кто всегда знает все лучше других, дал волю своему праведному гневу, кричал мне в лицо, брызгал слюной и тыкал в воздух пальцем, выпятив челюсть в классическом животном выражении агрессии.
— Лучший жеребец, какой только у меня был, — бушевал он. — Он стоил мне кучи денег, но был хорош. Порода, стать и все такое. И быстрый, скажу я вам. Он должен был скакать в Ньюмаркете на следующей неделе.
Он упомянул известного тренера, который, как я знал, не работал с пустышками.
— Прекрасный жеребец, — продолжал фермер. — И потом эти полицейские спрашивают, не убил ли я его, чтобы получить страховку! Я вас спрашиваю, что это такое! Он не был застрахован. Я им так и сказал. Они сказали, что я не могу подтвердить, что он не был застрахован. Вы понимаете? Вы знаете, что можно подтвердить, застраховано ли что-то, но нельзя подтвердить, что вы ничего не застраховали? Вы это знаете?
Я сказал, что слышал об этом.
— Я их послал! Они не искали того, кто отрубил моему коню ногу, они только проверяли, не я ли это сам сделал. Они так меня обозлили...
Ему не хватило слов, и он умолк. Я встречал людей, которых несправедливо обвиняли в поджогах, избиении детей, воровстве и взяточничестве, и поэтому я знал этот тон оскорбленной невинности. Я готов был поспорить, что разозленный фермер не рубил ногу своему жеребцу, и так ему об этом и сказал. Он сильно удивился.
— Вы мне верите?
— Конечно, — кивнул я. — Все дело вот в чем: кто знал о том, что вы купили прекрасного быстрого жеребца и держите его на своей ферме в поле?
— Кто знал? — Он выглядел виноватым, как человек, столкнувшийся с неприятным фактом. — Я трепал языком направо и налево. Да половина графства знала. И еще я хвастался им в Эйнтри, накануне Большого национального.
Я был одним из спонсоров этого ленча — ну, «Топлайн фудс», — и с жеребцом было все в порядке. Утром я его проведал. А на следующую ночь, после Национального, это и случилось.
Он сам сделал цветные фотографии, не доверяя полиции, и с готовностью показал их мне.
— Передняя бабка, — сказал он, тыкая пальцем в сделанный крупным планом снимок отрубленной ноги. — Отсечена точно под щеткой. Почти в суставе. Вон, видите — белые концы костей.
Фотографии дрожали в руках. Не помогло и то, что я видел собственную левую кисть почти в таком же состоянии.
— А что думает ваш ветеринар? — спросил я.
— То же, что и я.
Я отправился к ветеринару. Одним ударом, сказал он. Только одним. Никаких пробных ударов. Точно в самом уязвимом месте конской ноги.
— Каким орудием?
Он не знал.
Я поехал в Йоркшир, где месяцем раньше, во время Йоркских весенних скачек, в лунную ночь лишился передней бабки каштановый жеребец-двухлеток.
Один удар. Страховки нет. Потрясенные владельцы. И никаких зацепок.
На этот раз владельцами оказались сдержанные супруги со старомодными манерами и непоколебимым достоинством. Они были крайне возмущены и потрясены, столкнувшись с таким открытым злом, которое могло без причин уничтожить прекрасное создание — в данном случае превосходного, быстрого, благородного коня.
— Зачем? — спрашивали они меня. — Зачем кому-то совершать этот бесцельный и безнравственный поступок?
Я не мог ответить. Я только побудил их поговорить, излить страдание и сожаление о потере. Они говорили, а я слушал.
— У нас была такая хорошая неделя, — сказала жена. — Каждый год во время Йоркских весенних скачек у нас останавливаются гости... потому что, вы сами видите, у нас большой дом... человек шесть-семь, мы приглашаем прислугу и устраиваем вечеринку, а в этом году была прекрасная погода, и мы хорошо провели время.
— Удачно, — добавил ее муж.
— У нас в гостях был Эллис Квинт, — улыбнулась хозяйка. — И он так всех веселил — в своем легком стиле, — мы как будто всю неделю только и делали, что смеялись. Он снимался для телепрограммы на Йоркских скачках, так что нас всех пригласили посмотреть на съемки, и это было очень приятно.
А потом... потом... в ту самую ночь, когда гости уехали... ну...
— Пришел Дженкинс — это наш грум — и сказал, когда мы сидели за завтраком, что наш жеребец... наш...
— У нас три чистокровных кобылы, — сказала его жена. — Мы любим, когда жеребята вольно резвятся на пастбище... обычно мы продаем годовалых жеребят, но этот был таким красивым, что мы оставили его... Все наши гости им восхищались. — Дженкинс превосходно объездил его.
— Дженкинс плакал, — добавила жена. — Дженкинс! Непробиваемый старик. Он плакал.
— Дженкинс нашел его ногу у ворот, рядом с поилкой, — с трудом выговорил муж.
— Дженкинс сказал, что Эллис несколько месяцев назад сделал программу о пони с отрезанной ногой и бедных детях. Так что мы написали Эллису о нашем жеребце, и Эллис сразу позвонил. Он был крайне любезен. Милый Эллис!
Но он ничего не мог сделать, конечно же, только посочувствовать.
— Да, — согласился я и ощутил слабый всплеск удивления, что Эллис словом не обмолвился о йоркском жеребце, когда я говорил с ним меньше недели назад о Рэчел Фернс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70