Старик Ван-как-его-там и Элфи проявляют пленку сразу же.
— Но бывает, они просят выслать пленки потом?
— Бывает. Когда им надо сравнить выступления какой-нибудь лошади. — Внезапно она перестала качать ногой, положила журнал и уставилась на меня: — Келли... Келли Хьюз?
Я не ответил.
— Хм, вы совсем не такой, каким я вас представляла. — Она склонила набок свою белокурую голову, изучая меня. — Никто из этих журналистов и словом не обмолвился, что вы хороши собой и сексапильны.
Я расхохотался. У меня кривой нос и шрам через всю щеку — след от удара копытом, и среди жокеев я не считался сердцеедом.
— У вас такие глаза, — сказала Кэрол. — Темные, вроде бы улыбающиеся, но в то же время печальные и замкнутые. Меня от такого взгляда прямо дрожь берет.
— Это вы все где-то вычитали, — со смехом сказал я.
— Никогда! — И она тоже расхохоталась.
— Кто брал фильм, отсутствующий в коробке? — спросил я. — И для чего именно он понадобился?
Она преувеличенно громко вздохнула и сползла со стола в пару ярко-розовых сандалий.
— Что это за пленка? — Она посмотрела на коробку, на ее номер и двинулась походочкой Мэрилин Монро к картотеке у стены. — Так, пожалуйста. Официальный запрос от стюардов. С просьбой выслать пленку последней скачки в Рединге.
Я взял у нее письмо и прочитал его сам. Написано было ясно: «Последняя скачка в Рединге». Не шестая, а последняя. А всего тогда было семь скачек. Значит, если и была ошибка, то не по вине Кэрол или ее фирмы.
— И вы выслали кассету?
— Конечно. В соответствии с инструкциями. Большому начальству. — Она положила письмо обратно в папку. — А что, они вас, значит, ухлопали?
— Кассета тут ни при чем.
— Элфи и старик говорили, что на «Лимонадном кубке» вы, видать, сколотили состояние, если рискнули ради этого даже лицензией.
— Вы тоже так считаете?
— Ну да. Все так думают.
— Все-все?
— Угу.
— Ни гроша!
— Тогда вы просто болван, — откровенно поделилась она со мной. — Чего ради вы это сделали?
— Я этого не делал.
— А! — Она понимающе мне подмигнула. — Вы ведь обязаны это говорить, да?
— Ну что ж, — сказал я, возвращая ей коробку с кассетами скачек в Рединге. — Все равно спасибо. — Затем я коротко улыбнулся ей на прощание и двинулся по пестрому пятнистому линолеуму к двери.
Ехал я медленно, размышлял. Вернее, пытался размышлять. Не очень плодотворное занятие. Мои мозги превратились в манную кашу.
В своем почтовом ящике я обнаружил несколько писем, в том числе одно от родителей. Поднимаясь по лестнице, я развернул его, чувствуя, как всегда бывало в таких случаях, что мы живем на разных планетах.
"Дорогой Келли!
Спасибо за письмо. Мы получили его вчера. Очень неприятно было читать о тебе в газетах. По твоим словам выходит, ты ни при чем, но, как сказала на почте миссис Джонс, нет дыма без огня. Да и вокруг люди говорят разные разности, вроде как гордыня до добра не доведет, зазнался — доигрался и все такое прочее. У нас молодки начали наконец нестись, а в твоей комнате мы затеяли ремонт, потому что тетя Мифони переезжает к нам жить: с ее артритом по лестнице не побегаешь. Келли, я очень хотела бы написать: приезжай жить к нам, но отец очень на тебя сердит, да и тетя Мифони переезжает в твою комнату, и еще, сын, мы никогда не одобряли, что ты стал жокеем, зря ты отказался от места в муниципальном совете в Тенби. Мне неприятно писать это тебе, но ты нас опозорил, и в деревне только и знают, что об этом судачат, кошмар, и только.
Твоя любящая мать".
Я глубоко вздохнул и перевернул страницу, чтобы получить оплеуху и от отца. Его почерк был очень похож на материнский — они учились у одного учителя, но отец с такой яростью нажимал шариковой ручкой, что слова были глубоко вдавлены в бумагу.
"Келли!
Ты нас опозорил. Что значит «не виноват»! Если бы ты был не виноват, тебя бы не выгнали. Такие важные особы, лорды и прочие, зря не скажут. Скажи спасибо, что ты далеко и я не могу тебя выдрать как следует. И это после того, как мать откладывала каждый грош, чтобы послать тебя в университет. Люди верно говорили: тебе стало низко с нами даже разговаривать. Но ты еще и обманщик. Лучше и не показывайся к нам на глаза. Мать так расстроена от того, что мелет эта кошка драная миссис Джонс. И еще хочу сказать: больше не присылай нам денег. Я был в банке, но управляющий сказал, что только ты можешь отменить поручение, так что лучше сделай это, и поскорей. Мать говорит, что лучше бы тебя в тюрьму посадили. Такой позор на наши головы".
Отец даже не подписался. Он, собственно, и не знал, что писать в таких случаях. Между нами было не много любви. Он презирал меня с самого детства за то, что я любил учиться, и постоянно насмехался надо мной. Зато он вполне одобрял моих старших братьев, у которых было здоровое пренебрежение к учению. Один из них пошел служить в торговый флот, а другой жил в доме рядом и вместе с отцом работал у фермера, которому и принадлежали их коттеджи.
Когда же я вдруг махнул рукой на годы учения и стал жокеем, моя семья снова осудила меня, хотя им следовало бы радоваться. Отец сказал, что общество зря потратилось на меня: не видать мне стипендии как своих ушей, если бы они знали, что, получив сначала аттестат, а потом диплом, я стану жокеем. В этом была своя правда. Но, с другой стороны, за годы скаковой карьеры я заплатил такие налоги, что на них могли получить хорошее образование несколько детей из фермерских семей.
Я сунул родительское письмо под портрет Розалинды. Даже ей не удалось заслужить их расположения. Они считали, что я должен был жениться на фермерской дочке, а не на студентке, отец которой был полковником.
Они были людьми, редко отказывающимися от раз принятой точки зрения. Вряд ли они когда-нибудь сменят гнев на милость, что бы я ни сделал. И даже если мне снова разрешат скакать, они будут уверены, что я вернул себе лицензию, пойдя на очередное жульничество.
Письмо вызвало ту боль, которую не успокоить анальгином. Казалось, кто-то снова и снова бьет тебя ножом. Чтобы отвлечься, я зашел на кухню посмотреть, что можно съесть. Банка сардин. Одно яйцо.
Поморщившись, я перешел в гостиную, проглядел в газете программу телепередач.
Ничего не хотелось смотреть.
Я устроился в зеленом кресле и стал следить за тем, как подступают сумерки, окрашивая все в серые тона. Впервые за четыре дня беспросветного мрака меня вдруг охватило легкое умиротворение. С почти академической отстраненностью я размышлял, когда же получу назад свою лицензию, до или после того, как перестану морщиться от взглядов, реплик и статей обо мне. Возможно, самый простой способ пережить все это — исчезнуть с глаз людских. Спрятаться где-нибудь в укромном уголке.
Как, например, я сделал сейчас, не поехав на танцы, устроенные Скаковым фондом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
— Но бывает, они просят выслать пленки потом?
— Бывает. Когда им надо сравнить выступления какой-нибудь лошади. — Внезапно она перестала качать ногой, положила журнал и уставилась на меня: — Келли... Келли Хьюз?
Я не ответил.
— Хм, вы совсем не такой, каким я вас представляла. — Она склонила набок свою белокурую голову, изучая меня. — Никто из этих журналистов и словом не обмолвился, что вы хороши собой и сексапильны.
Я расхохотался. У меня кривой нос и шрам через всю щеку — след от удара копытом, и среди жокеев я не считался сердцеедом.
— У вас такие глаза, — сказала Кэрол. — Темные, вроде бы улыбающиеся, но в то же время печальные и замкнутые. Меня от такого взгляда прямо дрожь берет.
— Это вы все где-то вычитали, — со смехом сказал я.
— Никогда! — И она тоже расхохоталась.
— Кто брал фильм, отсутствующий в коробке? — спросил я. — И для чего именно он понадобился?
Она преувеличенно громко вздохнула и сползла со стола в пару ярко-розовых сандалий.
— Что это за пленка? — Она посмотрела на коробку, на ее номер и двинулась походочкой Мэрилин Монро к картотеке у стены. — Так, пожалуйста. Официальный запрос от стюардов. С просьбой выслать пленку последней скачки в Рединге.
Я взял у нее письмо и прочитал его сам. Написано было ясно: «Последняя скачка в Рединге». Не шестая, а последняя. А всего тогда было семь скачек. Значит, если и была ошибка, то не по вине Кэрол или ее фирмы.
— И вы выслали кассету?
— Конечно. В соответствии с инструкциями. Большому начальству. — Она положила письмо обратно в папку. — А что, они вас, значит, ухлопали?
— Кассета тут ни при чем.
— Элфи и старик говорили, что на «Лимонадном кубке» вы, видать, сколотили состояние, если рискнули ради этого даже лицензией.
— Вы тоже так считаете?
— Ну да. Все так думают.
— Все-все?
— Угу.
— Ни гроша!
— Тогда вы просто болван, — откровенно поделилась она со мной. — Чего ради вы это сделали?
— Я этого не делал.
— А! — Она понимающе мне подмигнула. — Вы ведь обязаны это говорить, да?
— Ну что ж, — сказал я, возвращая ей коробку с кассетами скачек в Рединге. — Все равно спасибо. — Затем я коротко улыбнулся ей на прощание и двинулся по пестрому пятнистому линолеуму к двери.
Ехал я медленно, размышлял. Вернее, пытался размышлять. Не очень плодотворное занятие. Мои мозги превратились в манную кашу.
В своем почтовом ящике я обнаружил несколько писем, в том числе одно от родителей. Поднимаясь по лестнице, я развернул его, чувствуя, как всегда бывало в таких случаях, что мы живем на разных планетах.
"Дорогой Келли!
Спасибо за письмо. Мы получили его вчера. Очень неприятно было читать о тебе в газетах. По твоим словам выходит, ты ни при чем, но, как сказала на почте миссис Джонс, нет дыма без огня. Да и вокруг люди говорят разные разности, вроде как гордыня до добра не доведет, зазнался — доигрался и все такое прочее. У нас молодки начали наконец нестись, а в твоей комнате мы затеяли ремонт, потому что тетя Мифони переезжает к нам жить: с ее артритом по лестнице не побегаешь. Келли, я очень хотела бы написать: приезжай жить к нам, но отец очень на тебя сердит, да и тетя Мифони переезжает в твою комнату, и еще, сын, мы никогда не одобряли, что ты стал жокеем, зря ты отказался от места в муниципальном совете в Тенби. Мне неприятно писать это тебе, но ты нас опозорил, и в деревне только и знают, что об этом судачат, кошмар, и только.
Твоя любящая мать".
Я глубоко вздохнул и перевернул страницу, чтобы получить оплеуху и от отца. Его почерк был очень похож на материнский — они учились у одного учителя, но отец с такой яростью нажимал шариковой ручкой, что слова были глубоко вдавлены в бумагу.
"Келли!
Ты нас опозорил. Что значит «не виноват»! Если бы ты был не виноват, тебя бы не выгнали. Такие важные особы, лорды и прочие, зря не скажут. Скажи спасибо, что ты далеко и я не могу тебя выдрать как следует. И это после того, как мать откладывала каждый грош, чтобы послать тебя в университет. Люди верно говорили: тебе стало низко с нами даже разговаривать. Но ты еще и обманщик. Лучше и не показывайся к нам на глаза. Мать так расстроена от того, что мелет эта кошка драная миссис Джонс. И еще хочу сказать: больше не присылай нам денег. Я был в банке, но управляющий сказал, что только ты можешь отменить поручение, так что лучше сделай это, и поскорей. Мать говорит, что лучше бы тебя в тюрьму посадили. Такой позор на наши головы".
Отец даже не подписался. Он, собственно, и не знал, что писать в таких случаях. Между нами было не много любви. Он презирал меня с самого детства за то, что я любил учиться, и постоянно насмехался надо мной. Зато он вполне одобрял моих старших братьев, у которых было здоровое пренебрежение к учению. Один из них пошел служить в торговый флот, а другой жил в доме рядом и вместе с отцом работал у фермера, которому и принадлежали их коттеджи.
Когда же я вдруг махнул рукой на годы учения и стал жокеем, моя семья снова осудила меня, хотя им следовало бы радоваться. Отец сказал, что общество зря потратилось на меня: не видать мне стипендии как своих ушей, если бы они знали, что, получив сначала аттестат, а потом диплом, я стану жокеем. В этом была своя правда. Но, с другой стороны, за годы скаковой карьеры я заплатил такие налоги, что на них могли получить хорошее образование несколько детей из фермерских семей.
Я сунул родительское письмо под портрет Розалинды. Даже ей не удалось заслужить их расположения. Они считали, что я должен был жениться на фермерской дочке, а не на студентке, отец которой был полковником.
Они были людьми, редко отказывающимися от раз принятой точки зрения. Вряд ли они когда-нибудь сменят гнев на милость, что бы я ни сделал. И даже если мне снова разрешат скакать, они будут уверены, что я вернул себе лицензию, пойдя на очередное жульничество.
Письмо вызвало ту боль, которую не успокоить анальгином. Казалось, кто-то снова и снова бьет тебя ножом. Чтобы отвлечься, я зашел на кухню посмотреть, что можно съесть. Банка сардин. Одно яйцо.
Поморщившись, я перешел в гостиную, проглядел в газете программу телепередач.
Ничего не хотелось смотреть.
Я устроился в зеленом кресле и стал следить за тем, как подступают сумерки, окрашивая все в серые тона. Впервые за четыре дня беспросветного мрака меня вдруг охватило легкое умиротворение. С почти академической отстраненностью я размышлял, когда же получу назад свою лицензию, до или после того, как перестану морщиться от взглядов, реплик и статей обо мне. Возможно, самый простой способ пережить все это — исчезнуть с глаз людских. Спрятаться где-нибудь в укромном уголке.
Как, например, я сделал сейчас, не поехав на танцы, устроенные Скаковым фондом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55