Я очнулся там же, где оставил меня Оукли. На полу. Аппарат был подо мной, а трубка выпала из руки.
Уже рассвело. На улице тучи, дождь, холод. Страшно болела голова.
Постепенно стал вспоминать, что произошло. Начал собирать свои останки с ковра.
Сначала на постель. Там первый привал. Так я и лежал, чувствуя себя отвратительно и оглядывая кошмар, в который он превратил мою спальню.
Оглушив меня, он уже ничего не боялся. Он опустошил ящики и шкаф, выбросив на пол содержимое. Все, что можно было разбить, он разбил. Рукава нескольких моих костюмов были разодраны. Портрет Розалинды разорван на четыре части, а серебряная рамка перекручена и сломана. Это скорее походило не на обыск, а на месть. Не умеет проигрывать этот самый Дэвид Оукли. То, что я увидел в гостиной через приоткрытую дверь, свидетельствовало: ее постигла участь спальни. Я лежал, испытывая боль во всех частичках тела. Я не стал проверять, нашел ли Оукли то, за чем пришел, потому что знал и так, — не нашел. Я думал о том, что он мне наговорил.
Думал о Крэнфилде.
Думал о Гоуэри.
Как только я сниму гипс и снова смогу свободно передвигаться, то быстро разберусь со своими противниками. Только придется немного побегать. Но для этого нужны две ноги, а не одна.
В самое ближайшее время Оукли доложит хозяевам о провале. Интересно, пошлют ли его попытать удачи второй раз. Очень бы этого не хотелось.
Я заворочался на кровати, пытаясь устроиться поудобнее. В свое время я в течение пяти дней дважды получил сотрясение мозга, и ничего, выжил. В другой раз по мне промчался целый табун лошадей, и это было похуже, чем костыль Оукли. Я переломал костей столько, сколько хватило бы для кладбища средних размеров, но все переломы срослись. И все равно сейчас я чувствовал себя гораздо хуже, чем после всех этих падений с лошадей. В конце концов я понял, в чем дело: тошнило от одной мысли о том, что меня бил другой человек. Лошади, твердая земля, даже поезд — все это было иное, безличное. Визит Оукли оказалось пережить труднее. То, как мы переносим боль, определяется тем, что именно ее вызывает.
Я чувствовал себя отвратительно. Не мог заставить себя встать и привести в порядок квартиру.
Я закрыл глаза, чтобы хоть ненадолго отключиться от всего этого. Все удалось вполне — я заснул.
* * *
Голос над головой произнес:
— Вы когда-нибудь научитесь закрывать дверь?
— Только не перед вами, — отозвался я со слабой улыбкой.
— У меня уже появилась дурная привычка: находить вас в обморочном состоянии.
— Надо от нее отучаться.
Я открыл глаза. День в разгаре. Но по-прежнему дождь. Рядом с кроватью стояла Роберта в ослепительно желтом плаще, усеянном каплями дождя. Ее медно-красные волосы были собраны в конский хвост, и она глядела по сторонам с явным отвращением.
— Вы знаете, что уже половина одиннадцатого? — спросила она.
— Нет.
— Вы всегда так разбрасываете одежду по полу, когда ложитесь спать?
— Только по средам.
— Хотите кофе? — спросила она, пристально посмотрев на меня сверху вниз.
— Да, пожалуйста.
Осторожно ступая среди всего этого хаоса, она пробралась к двери, прошла через гостиную и исчезла из поля моего зрения. Я провел рукой по подбородку. Щетина. На затылке имелась шишка, а на челюсти здоровенный синяк. Все прочие ушибы, ссадины и раны на моем теле громко запели на все голоса. Я не стал слушать утренний концерт.
Роберта вернулась — без плаща, но с двумя чашками, из которых валил пар. Она осторожно опустила их на пол. Затем поставила на место ночной столик и водрузила на него чашки.
Ящик выпал из стола и валялся на полу. Рядом был конверт, Оукли, похоже, и не заглянул в него, — не счел нужным, а скорее не заметил. Подобрав разбросанные костыли, Роберта поставила их у постели.
— Спасибо, — сказал я.
— Вы очень спокойно относитесь ко всему этому...
— Я уже успел полюбоваться...
— И после этого уснули как ни в чем не бывало?
— Да вот решил немного поспать...
Она чуть внимательней посмотрела на мое лицо и положила руку мне на голову. Я поморщился от боли. Она убрала руку.
— С вами обошлись так же, как с квартирой?
— Примерно.
— За что же?
— За упрямство.
— Вы хотите сказать, — недоверчиво протянула она, — что могли бы избежать всего этого, но не пожелали?
— Если есть смысл уступать, я уступаю, если нет, стою на своем.
— Значит... все это... не повод уступать?
— Нет.
— Вы сумасшедший.
— Вы правы, — вздохнул я, чуть приподнялся и потянулся за кофе.
— Вы позвонили в полицию? — спросила Роберта.
Я покачал головой:
— Они тут будут лишними.
— Кто же это сделал?
Я улыбнулся:
— Мы с вашим отцом получили обратно наши лицензии.
— Что-что?!
— Сегодня это, наверное, будет официально подтверждено.
— Отец уже знает? Как это произошло? Это сделали вы?
— Нет, он пока что не знает. Можете ему позвонить. Пусть свяжется со всеми владельцами. В ближайшее время об этом будет объявлено в газетах — либо в сегодняшних вечерних выпусках, либо в завтрашних утренних.
Она взяла с пола телефон и, устроившись на краешке моей кровати, позвонила отцу. В ее голосе было нескрываемое ликование, глаза сверкали. Сначала он ей не поверил.
— Келли говорит, что это правда, — возразила она.
Крэнфилд продолжал высказывать сомнения, и Роберта передала мне трубку.
— Скажите ему сами.
— Кто вам об этом сообщил? — спросил меня Крэнфилд.
— Лорд Ферт.
— Он не объяснил, почему они изменили решение?
— Нет, — солгал я. — Просто они еще раз вернулись к решению комиссии и отменили его. С сегодняшнего дня мы снова в полном порядке. Официальное сообщение будет в «Календаре» на следующей неделе.
— Значит, никаких объяснений? Странно! — не унимался Крэнфилд.
— Они не обязаны ничего объяснять, — напомнил я.
— И все же...
— Не все ли равно, почему они так решили, — сказал я. — Главное, мы снова в деле.
— Вы выяснили, кто оклеветал нас?
— Нет.
— Вы продолжите поиски?
— Не исключено, — сказал я. — Там видно будет.
Впрочем, эта тема не очень его интересовала. Он стал с воодушевлением строить планы, коль скоро лошади вот-вот должны вернуться.
— С каким удовольствием я сообщу об этом Генри Джесселу.
— Любопытно будет взглянуть на его физиономию, — согласился я. Но Пэт Никита теперь ни за что не расстанется ни с Уроном, ни с Джесселом. Если Крэнфилд думает, что Джессел приползет на брюхе просить прощения, то он плохо знает этого человека. — Главное, чтобы нам вернули Кормильца, — напомнил я Крэнфилду. — Я смогу выступить на нем в розыгрыше «Золотого кубка».
— Старик Стрепсон обещал прислать Кормильца сразу же... Кроме того, его Фунт Изюма заявлен в Большой национальный, не забывайте об этом...
— Помню-помню...
Наконец он иссяк и повесил трубку. Я вполне мог представить, как он сидит у себя и сомневается, можно ли верить услышанному.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55