В то же мгновение учитель поддел ее опорную ногу, и Лиза полетела на ковер, но впервые не шмякнулась оземь, как навозная лепешка, а сгруппировалась и — о чудо! — в немыслимом кувырке прочно опустилась на обе ступни. Сердце зашлось в восторге: она не поняла, как это получилось.
Увидела светло-серые, внимательные глазки Севрюка, блеснувшие удивлением.
— Хорошо, девочка, — сказал он. — Ей-Богу, даже слишком хорошо. Не ожидал.
Она сама знала, что хорошо. В ту же секунду, как озарение, мелькнула мысль, что не покинет эту школу, пока ее не выгонят отсюда силой.
На обед в столовую сходились курсанты, иногда пять, шесть, иногда десять человек. Большей частью молодые парни, энергичные, разбитные, в таких же, как и на ней, тренировочных костюмах. Они все пялились на нее знакомыми красноречивыми взглядами, успевая по несколько раз, между борщами и котлетами, всем скопом и поодиночке ее поиметь. Она не придавала этому значения, это было нормально. Во время обеда (от двух до половины третьего) в комнате, устроясь на стуле в углу, дежурил кто-нибудь из начальства (один раз капитан в милицейской форме, но обыкновенно пожилая дама в серой униформе без погон, похожая на подслеповатого коршуна); дежурные следили, чтобы едоки не слишком чесали языками и не задерживались за столами сверх необходимого. Курсанты хохотали, отпускали в Лизин адрес ядреные шуточки, улыбались, кивали ей, одиноко сидящей за своим столиком, корчили умильные рожи, по-всякому выражали свое восхищение, но, как ни странно, ни один не подошел, чтобы попросту познакомиться. Возможно, какие-то, неизвестные ей, здешние правила запрещали им это сделать. Но она уже знала, что у курсантов бывают общие занятия, и в классах, и на природе; по вечерам со стадиона долетали звуки ударов по мячу, крики и смех, но пока ей ни разу не захотелось туда сходить. Любое общество было ей в тягость.
Ее рабочий (учебный) день заканчивался в девять, после этого никто ее не контролировал, то есть в течение часа она могла делать, что душе угодно, но ровно в десять в комнату заглядывал дневальный, убеждался, что она на месте, бурчал себе под нос:
— Четырнадцатый, отбой! — и нагло вырубал свет. По долетающим звукам — голосам, музыке, возне — Лиза догадывалась, что жизнь в этом доме (казарме? тюрьме?) продолжается и после отбоя, а может быть, только по-настоящему начинается, но ее это не касалось. Она не стремилась узнать больше, чем видели глаза.
На четвертый день в столовую впорхнула еще одна представительница слабого пола — светловолосая девушка с накрученной вокруг головы толстой косой, изящная, с вызывающе дерзкой, милой мордашкой — словно лучик солнца возник на пороге. Оглядевшись, девушка стремительно направилась к Лизиному столу, отбивая со всех сторон потянувшиеся к ней руки, улыбкой отвечая на радостные приветствия. Видно было, что она здесь своя.
— Не возражаешь? — спросила у Лизы, уже, собственно, бухнувшись за стол. Встретясь глазами с ясным, открытым, сияющим взглядом, Лиза поняла, что ее одиночество кончилось.
— Конечно, пожалуйста.
Девушке не пришлось подходить к окошку раздачи; из двери, которая вела на кухню, выскочил дюжий детина в поварском фартуке, с бельм колпаком на голове и с подносом в руках и установил перед ней тарелки с едой, действуя не менее ловко, чем вышколенный официант в дорогом ресторане.
— Спасибо, Гришенька, — поблагодарила девушка без всякого кокетства, по-дружески. — Супец с чем?
— С грибками, как ты любишь.
— Не забыл?
— Как можно, Анечка.
— Ладно, ступай. Вечером увидимся.
Лучась счастливой улыбкой, детина удалился.
Девушка проглотила пару ложек, подмигнула Лизе.
— Вкусно, да?
— Очень вкусно.
— Тебя зовут Лиза, я знаю. А меня Аня. Анна Иванова.
— Очень приятно.
Девушка засмеялась.
— Держись проще, Лиза, и люди к тебе потянутся.
Нас здесь мало. Остальные все бугаи. Сама видишь.
Лиза улыбнулась в ответ.
— Почему я тебя раньше не встречала? Ты давно тут?
— О-о, не спрашивай! В карцер запихнули; скоты.
Ну ничего, я им покажу карцер!
— Тут и карцер есть? — с деланным испугом спросила Лиза.
— Тут все есть, чего в других местах нету. Ешь, ешь, все равно здесь не поговоришь. Вон, гляди, зырит, ушастая стерва. Галка Дремина, старпер вонючий. Знаешь, кем она на воле была?
— Кем?
— Ни за что не поверишь. Содержала притон. Ну да, настоящий притон, с травкой, с девочками. На этом и свихнулась. Никогда с ней первая не заговаривай, она плюется.
Лиза и впрямь не знала, верить новой знакомой или нет, но предпочла не выяснять. Зато сразу уразумела, что Анечка крепкий орешек. Они молча жевали, улыбаясь друг другу. Лиза все-таки спросила:
— За что ты попала в карцер?
— Как раз из-за нее, из-за стервы. Зашухарила, когда я... — осеклась, не договорила. — Знаешь что, Лиза?
Вечерком я к тебе загляну потрепаться. Не возражаешь?
— После отбоя?
— Конечно после отбоя, когда же еще.
Глава 5
ГУРКО В ЗАМЕШАТЕЛЬСТВЕ
Гурко слушал кассету, которую ему с нарочным прислали из Конторы. Перед тем позвонил Самуилов.
Разговор у них, как часто бывало, начался за здравие (в буквальном смысле, генерал поздравил бывшего ученика с выздоровлением), а кончился за упокой.
После зоны, нашпигованный свинцом, как пирожок изюмом, побывавший в ослепительно-белом коридоре смерти и еле вернувшийся оттуда, Гурко приобрел черты характера, прежде ему несвойственные: стал вспыльчив, как прыщавый юноша, и сосредоточен, как гвоздь в сапоге. Он боролся, как мог, с накопившейся в душе тьмой, но пока не очень успешно. Даже Ирина Мещерская, любимая женщина, терпеливая и вдумчивая, едва ли не молившаяся на него, приходила в отчаяние от его нервных срывов. Ей казалось, он видит в ней врага. Она терялась, когда муж за завтраком, обжегшись кофе, вдруг выкатывал на нее налитые злобой глаза и тихо спрашивал: "Ну что, малышка, жалеешь, что не сдох?!" — а потом хватал в охапку, тащил в постель и занимался с ней любовью с таким пылом, словно назавтра ему предстояла тотальная ампутация.
Она чувствовала, как в нем кипят, подогреваемые полешками чудовищного самолюбия, неведомые, чуждые ей страсти, которые не смягчить, не утешить обыкновенной бабьей лаской. Он страдал так непоправимо, как седой ветеран, которого безусые мальчишки, посмеиваясь, вышвырнули из очереди за колбасой. Его уязвленность невозможно было утолить домашними средствами, и Ирина решила просто ждать, полагаясь на великого лекаря — время. Деваться все равно было некуда. На жизненном пути ей попадались разные партнеры, могучие, увертливые самцы и слабые, коварные мужчины-попрошайки; некоторых она любила, другими пренебрегала, но Олег был опаснее их всех вместе взятых. Она верила, что он непобедим, и полагала, что прибилась наконец к тому берегу, от которого некуда дальше плыть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Увидела светло-серые, внимательные глазки Севрюка, блеснувшие удивлением.
— Хорошо, девочка, — сказал он. — Ей-Богу, даже слишком хорошо. Не ожидал.
Она сама знала, что хорошо. В ту же секунду, как озарение, мелькнула мысль, что не покинет эту школу, пока ее не выгонят отсюда силой.
На обед в столовую сходились курсанты, иногда пять, шесть, иногда десять человек. Большей частью молодые парни, энергичные, разбитные, в таких же, как и на ней, тренировочных костюмах. Они все пялились на нее знакомыми красноречивыми взглядами, успевая по несколько раз, между борщами и котлетами, всем скопом и поодиночке ее поиметь. Она не придавала этому значения, это было нормально. Во время обеда (от двух до половины третьего) в комнате, устроясь на стуле в углу, дежурил кто-нибудь из начальства (один раз капитан в милицейской форме, но обыкновенно пожилая дама в серой униформе без погон, похожая на подслеповатого коршуна); дежурные следили, чтобы едоки не слишком чесали языками и не задерживались за столами сверх необходимого. Курсанты хохотали, отпускали в Лизин адрес ядреные шуточки, улыбались, кивали ей, одиноко сидящей за своим столиком, корчили умильные рожи, по-всякому выражали свое восхищение, но, как ни странно, ни один не подошел, чтобы попросту познакомиться. Возможно, какие-то, неизвестные ей, здешние правила запрещали им это сделать. Но она уже знала, что у курсантов бывают общие занятия, и в классах, и на природе; по вечерам со стадиона долетали звуки ударов по мячу, крики и смех, но пока ей ни разу не захотелось туда сходить. Любое общество было ей в тягость.
Ее рабочий (учебный) день заканчивался в девять, после этого никто ее не контролировал, то есть в течение часа она могла делать, что душе угодно, но ровно в десять в комнату заглядывал дневальный, убеждался, что она на месте, бурчал себе под нос:
— Четырнадцатый, отбой! — и нагло вырубал свет. По долетающим звукам — голосам, музыке, возне — Лиза догадывалась, что жизнь в этом доме (казарме? тюрьме?) продолжается и после отбоя, а может быть, только по-настоящему начинается, но ее это не касалось. Она не стремилась узнать больше, чем видели глаза.
На четвертый день в столовую впорхнула еще одна представительница слабого пола — светловолосая девушка с накрученной вокруг головы толстой косой, изящная, с вызывающе дерзкой, милой мордашкой — словно лучик солнца возник на пороге. Оглядевшись, девушка стремительно направилась к Лизиному столу, отбивая со всех сторон потянувшиеся к ней руки, улыбкой отвечая на радостные приветствия. Видно было, что она здесь своя.
— Не возражаешь? — спросила у Лизы, уже, собственно, бухнувшись за стол. Встретясь глазами с ясным, открытым, сияющим взглядом, Лиза поняла, что ее одиночество кончилось.
— Конечно, пожалуйста.
Девушке не пришлось подходить к окошку раздачи; из двери, которая вела на кухню, выскочил дюжий детина в поварском фартуке, с бельм колпаком на голове и с подносом в руках и установил перед ней тарелки с едой, действуя не менее ловко, чем вышколенный официант в дорогом ресторане.
— Спасибо, Гришенька, — поблагодарила девушка без всякого кокетства, по-дружески. — Супец с чем?
— С грибками, как ты любишь.
— Не забыл?
— Как можно, Анечка.
— Ладно, ступай. Вечером увидимся.
Лучась счастливой улыбкой, детина удалился.
Девушка проглотила пару ложек, подмигнула Лизе.
— Вкусно, да?
— Очень вкусно.
— Тебя зовут Лиза, я знаю. А меня Аня. Анна Иванова.
— Очень приятно.
Девушка засмеялась.
— Держись проще, Лиза, и люди к тебе потянутся.
Нас здесь мало. Остальные все бугаи. Сама видишь.
Лиза улыбнулась в ответ.
— Почему я тебя раньше не встречала? Ты давно тут?
— О-о, не спрашивай! В карцер запихнули; скоты.
Ну ничего, я им покажу карцер!
— Тут и карцер есть? — с деланным испугом спросила Лиза.
— Тут все есть, чего в других местах нету. Ешь, ешь, все равно здесь не поговоришь. Вон, гляди, зырит, ушастая стерва. Галка Дремина, старпер вонючий. Знаешь, кем она на воле была?
— Кем?
— Ни за что не поверишь. Содержала притон. Ну да, настоящий притон, с травкой, с девочками. На этом и свихнулась. Никогда с ней первая не заговаривай, она плюется.
Лиза и впрямь не знала, верить новой знакомой или нет, но предпочла не выяснять. Зато сразу уразумела, что Анечка крепкий орешек. Они молча жевали, улыбаясь друг другу. Лиза все-таки спросила:
— За что ты попала в карцер?
— Как раз из-за нее, из-за стервы. Зашухарила, когда я... — осеклась, не договорила. — Знаешь что, Лиза?
Вечерком я к тебе загляну потрепаться. Не возражаешь?
— После отбоя?
— Конечно после отбоя, когда же еще.
Глава 5
ГУРКО В ЗАМЕШАТЕЛЬСТВЕ
Гурко слушал кассету, которую ему с нарочным прислали из Конторы. Перед тем позвонил Самуилов.
Разговор у них, как часто бывало, начался за здравие (в буквальном смысле, генерал поздравил бывшего ученика с выздоровлением), а кончился за упокой.
После зоны, нашпигованный свинцом, как пирожок изюмом, побывавший в ослепительно-белом коридоре смерти и еле вернувшийся оттуда, Гурко приобрел черты характера, прежде ему несвойственные: стал вспыльчив, как прыщавый юноша, и сосредоточен, как гвоздь в сапоге. Он боролся, как мог, с накопившейся в душе тьмой, но пока не очень успешно. Даже Ирина Мещерская, любимая женщина, терпеливая и вдумчивая, едва ли не молившаяся на него, приходила в отчаяние от его нервных срывов. Ей казалось, он видит в ней врага. Она терялась, когда муж за завтраком, обжегшись кофе, вдруг выкатывал на нее налитые злобой глаза и тихо спрашивал: "Ну что, малышка, жалеешь, что не сдох?!" — а потом хватал в охапку, тащил в постель и занимался с ней любовью с таким пылом, словно назавтра ему предстояла тотальная ампутация.
Она чувствовала, как в нем кипят, подогреваемые полешками чудовищного самолюбия, неведомые, чуждые ей страсти, которые не смягчить, не утешить обыкновенной бабьей лаской. Он страдал так непоправимо, как седой ветеран, которого безусые мальчишки, посмеиваясь, вышвырнули из очереди за колбасой. Его уязвленность невозможно было утолить домашними средствами, и Ирина решила просто ждать, полагаясь на великого лекаря — время. Деваться все равно было некуда. На жизненном пути ей попадались разные партнеры, могучие, увертливые самцы и слабые, коварные мужчины-попрошайки; некоторых она любила, другими пренебрегала, но Олег был опаснее их всех вместе взятых. Она верила, что он непобедим, и полагала, что прибилась наконец к тому берегу, от которого некуда дальше плыть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93