Сунулся к одному, к другому: братцы, где, дескать, телушку снять? Ну ему накостыляли. Отлежался, спрашивает: за что, братцы?
Ему отвечают: ты в наш садик не ходи! Смешно, да?
Каха, отдышавшись, незаметно приладил нож для броска.
— Не стоит, — предупредил Сергей Петрович. — Пулька быстрее долетит.
Каха не поверил, метнул нож. Целил в точку под бинтами, а попал в "молоко". Русачок не соврал: пуля на взмахе ожгла кисть. Каха пошевелил пальцами: ничего, действуют, нервы не перебиты. Слизнул, высосал горькую кровь жадным ртом. Сердце окатила такая тоска, как на похоронах любимого родича. Смерил взглядом расстояние: нет, не достать. Пока начнешь подниматься... Процедил сквозь зубы:
— Что ж, добивай Каху Эквадора. Повезло тебе, гаденыш.
— Зачем? — удивился тот. — Зачем добивать? Ты мне зла не сделал. Убить хотел, работа у тебя такая. Всяк по-своему деньгу гребет.
— И что дальше?
— Ничего. Лезь обратно в окно. Считай, первая попытка сорвалась.
Каха понял, везунчик решил с ним поиграться, погонять как мышку. Ничего предосудительного в такой забаве Каха не находил: сам любил иной раз оттянуться, наблюдая за смешными потугами приговоренной жертвы. Одного не учла перебинтованная, лыбящаяся сволочь: для воина-пророка собственная жизнь сущий пустяк, о котором не стоит говорить всерьез.
— Правда отпустишь, парень? — деланно обрадовался Каха.
— Здесь что ли тебя держать? Кровать-то одна.
Каха осторожно поднялся на ноги, бочком двинулся к окну, изображая крайний испуг и недоверие. Русачок подбодрил:
— Смелее, Каха. Никто тебя не тронет.
Повернувшись спиной, предполагая, что русский ослабил внимание, Каха исполнил коронный акробатический номер. Падая на спину, сильно оттолкнулся пятками и в изящном сальто перемахнул комнату. Надеялся, что русский не успеет выстрелить больше одного раза, но тот вообще не стал стрелять, рубанул рукояткой по голове. В последний момент Каха дернулся в сторону, и вся мощь удара обрушилась на плечо. Хрустнула ключица, но левой рукой Каха успел зацепить врага за шею. Оба повалились на пол в судорожном клинче. Каха не сомневался, что придушит мерзавца.
Обман кончился, справедливость восторжествовала. В каждой руке у него было заложено по кузнечному прессу. Не торопясь, с наслаждением он усиливал нажим, готовясь свернуть собаке позвонки. Чувствовал, как оседает, мякнет под его весом крупное тело врага.
Выдавливал из него жизнь по капле. Знакомая, обыденная работа.
Майор вовсе не собирался помирать. Расслабясь, внимательно следил за сокращением охватившей шею руки-удавки. Мешала сосредоточиться открывшаяся рана в боку, пославшая в мозг жгучий импульс боли. Но это было преодолимо. Бывало, нарывался и похуже.
Главное, не пропустить тот пробел между светом и тьмой, когда уверенный в себе победитель рванет его шею по спирали, выворачивая центральный хрящ.
"Укус тарантула" — так называется этот прием в древнем трактате "Янцзы". У Гурко он получался из десяти раз десять, а у Сергея Петровича — из пяти ровно два. Суть его в том, чтобы на точке пересечения жизни и смерти перекинуть всю энергию в атакующую длань.
Это как коверная подсечка или как вспышка солнца на острие платиновой иглы. Олег стыдил его за лень и беспечность, но арифметика часто пасует, когда наступает момент истины.
Каха не понял, что произошло. Он сделал последнее усилие, приподнявшись на коленях, и кажется услышал чмокание ломающихся позвонков, но в следующую секунду обнаружил себя скорчившимся на полу, прижимающим обе руки к солнечному сплетению, с нелепым, страшным ощущением, что туда вонзился китовый гарпун. Он видел, как увертливая русская крыса поползла к пистолету, но не мог его догнать. Дыхание застряло в глотке.
Майор покопошился и сел, подняв пистолет на уровень Кахиных глаз. У него было такое лицо, как у утопленника после нескольких дней пребывания под водой. Но заговорил он внятно, хотя с видимым трудом:
— Горячишься, Каха, нехорошо. Солидный абрек, а кидаешься как щенок. Не дай Бог, повредишь себе чего-нибудь. Без тебя Кавказ осиротеет.
— Добивай, чего ждешь? — выдохнул Каха вместе с гарпуном.
— Да брось ты свои бандитские штучки. Видно же, интеллигентный парень. Ступай домой, отлежись. Считай, вторая попытка сорвалась.
Каха уже мало что понимал в происходящем, но догадался, что упрямство гаденыша не уступает его собственному. Даже немного растерялся.
— Чем ударил, а?
Лихоманов поднял три сомкнутых пальца.
— Хочешь, научу? Приемчик отвальный. Я ведь, можно сказать, вполсилы бил. Из неудобного положения. Если грамотно провести, быка уложишь. Хочешь, покажу?
Каху прошиб пот от слишком долго длящегося унижения.
— Стреляй! — сказал почти просительно.
— Нет.
— Почему?
— Смысла нету. Настрелялись уже. И тебе советую, охолонись. Я с тобой не воюю.
Каха поднялся на подламывающихся ногах. Русский следил за ним с доброй улыбкой. Палец на собачке. Каха обошел его по дуге. От окна оглянулся.
— Давай, пали! Другого раза не будет.
— Это уж как карта ляжет.
Скользнув до середины троса, Каха сунул руку в сумку, которая во время всех немыслимых кульбитов так и висела на боку, как приклеенная. Там, среди всякого добра, итальянская граната-черепашка с латунным колечком.
Сверху свесилась лохматая башка полоумного русича.
— Не надо, Каха. Несолидно. Ступай домой.
Каха молча спрыгнул на землю. Жалко оставлять добротный трос, но ничего не поделаешь. Лунный сад сверкал перед глазами. Сердце непривычно ныло, будто там оторвался мышиный хвостик. Размахнулся и швырнул гранату в сторону гаражей. Взрыв, огненная вспышка, вроде бы пустяк, а чуть-чуть оттянуло с души.
Долго, не таясь, шагал по ночным переулкам, пока не выбрался на трассу. Повезло: поймал запоздалого частника на дребезжащем "москвиче". Тот рискнул, подсадил. Даже вякнул: сколько дашь? Занюханный шибздик в кожаном кепаре, лет пятидесяти, видно, с голодухи промышлял по ночам.
— Дам много, — буркнул Каха. — Сразу не сосчитаешь.
Пока ехал, в голове сквозило, как в дыре. Водитель, почуяв, что если уцелеет, то только дуриком, заискивающе попросил разрешения закурить.
— Потерпишь, сука, — ответил Каха.
В холле на этаже ждала радость: девочка Нина свернулась в кожаном кресле пестрым калачиком. Он забыл про нее совсем. Подошел, тронул за плечо. Испуганно порхнули девочкины ресницы.
— Просыпайся, — Каха попытался изобразить улыбку, но скулы заклинило.
В номере достал из холодильника бутылку водки, Нине велел:
— Быстро в ванную — прыг!
Выпил стакан, второй. Не закусывал, закурил. Слил остаток из бутылки на правую кисть, где кровь запеклась ржавыми ошметками.
Попытался сообразить, где допустил промах, как получилось, что не учуял, не унюхал подставы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Ему отвечают: ты в наш садик не ходи! Смешно, да?
Каха, отдышавшись, незаметно приладил нож для броска.
— Не стоит, — предупредил Сергей Петрович. — Пулька быстрее долетит.
Каха не поверил, метнул нож. Целил в точку под бинтами, а попал в "молоко". Русачок не соврал: пуля на взмахе ожгла кисть. Каха пошевелил пальцами: ничего, действуют, нервы не перебиты. Слизнул, высосал горькую кровь жадным ртом. Сердце окатила такая тоска, как на похоронах любимого родича. Смерил взглядом расстояние: нет, не достать. Пока начнешь подниматься... Процедил сквозь зубы:
— Что ж, добивай Каху Эквадора. Повезло тебе, гаденыш.
— Зачем? — удивился тот. — Зачем добивать? Ты мне зла не сделал. Убить хотел, работа у тебя такая. Всяк по-своему деньгу гребет.
— И что дальше?
— Ничего. Лезь обратно в окно. Считай, первая попытка сорвалась.
Каха понял, везунчик решил с ним поиграться, погонять как мышку. Ничего предосудительного в такой забаве Каха не находил: сам любил иной раз оттянуться, наблюдая за смешными потугами приговоренной жертвы. Одного не учла перебинтованная, лыбящаяся сволочь: для воина-пророка собственная жизнь сущий пустяк, о котором не стоит говорить всерьез.
— Правда отпустишь, парень? — деланно обрадовался Каха.
— Здесь что ли тебя держать? Кровать-то одна.
Каха осторожно поднялся на ноги, бочком двинулся к окну, изображая крайний испуг и недоверие. Русачок подбодрил:
— Смелее, Каха. Никто тебя не тронет.
Повернувшись спиной, предполагая, что русский ослабил внимание, Каха исполнил коронный акробатический номер. Падая на спину, сильно оттолкнулся пятками и в изящном сальто перемахнул комнату. Надеялся, что русский не успеет выстрелить больше одного раза, но тот вообще не стал стрелять, рубанул рукояткой по голове. В последний момент Каха дернулся в сторону, и вся мощь удара обрушилась на плечо. Хрустнула ключица, но левой рукой Каха успел зацепить врага за шею. Оба повалились на пол в судорожном клинче. Каха не сомневался, что придушит мерзавца.
Обман кончился, справедливость восторжествовала. В каждой руке у него было заложено по кузнечному прессу. Не торопясь, с наслаждением он усиливал нажим, готовясь свернуть собаке позвонки. Чувствовал, как оседает, мякнет под его весом крупное тело врага.
Выдавливал из него жизнь по капле. Знакомая, обыденная работа.
Майор вовсе не собирался помирать. Расслабясь, внимательно следил за сокращением охватившей шею руки-удавки. Мешала сосредоточиться открывшаяся рана в боку, пославшая в мозг жгучий импульс боли. Но это было преодолимо. Бывало, нарывался и похуже.
Главное, не пропустить тот пробел между светом и тьмой, когда уверенный в себе победитель рванет его шею по спирали, выворачивая центральный хрящ.
"Укус тарантула" — так называется этот прием в древнем трактате "Янцзы". У Гурко он получался из десяти раз десять, а у Сергея Петровича — из пяти ровно два. Суть его в том, чтобы на точке пересечения жизни и смерти перекинуть всю энергию в атакующую длань.
Это как коверная подсечка или как вспышка солнца на острие платиновой иглы. Олег стыдил его за лень и беспечность, но арифметика часто пасует, когда наступает момент истины.
Каха не понял, что произошло. Он сделал последнее усилие, приподнявшись на коленях, и кажется услышал чмокание ломающихся позвонков, но в следующую секунду обнаружил себя скорчившимся на полу, прижимающим обе руки к солнечному сплетению, с нелепым, страшным ощущением, что туда вонзился китовый гарпун. Он видел, как увертливая русская крыса поползла к пистолету, но не мог его догнать. Дыхание застряло в глотке.
Майор покопошился и сел, подняв пистолет на уровень Кахиных глаз. У него было такое лицо, как у утопленника после нескольких дней пребывания под водой. Но заговорил он внятно, хотя с видимым трудом:
— Горячишься, Каха, нехорошо. Солидный абрек, а кидаешься как щенок. Не дай Бог, повредишь себе чего-нибудь. Без тебя Кавказ осиротеет.
— Добивай, чего ждешь? — выдохнул Каха вместе с гарпуном.
— Да брось ты свои бандитские штучки. Видно же, интеллигентный парень. Ступай домой, отлежись. Считай, вторая попытка сорвалась.
Каха уже мало что понимал в происходящем, но догадался, что упрямство гаденыша не уступает его собственному. Даже немного растерялся.
— Чем ударил, а?
Лихоманов поднял три сомкнутых пальца.
— Хочешь, научу? Приемчик отвальный. Я ведь, можно сказать, вполсилы бил. Из неудобного положения. Если грамотно провести, быка уложишь. Хочешь, покажу?
Каху прошиб пот от слишком долго длящегося унижения.
— Стреляй! — сказал почти просительно.
— Нет.
— Почему?
— Смысла нету. Настрелялись уже. И тебе советую, охолонись. Я с тобой не воюю.
Каха поднялся на подламывающихся ногах. Русский следил за ним с доброй улыбкой. Палец на собачке. Каха обошел его по дуге. От окна оглянулся.
— Давай, пали! Другого раза не будет.
— Это уж как карта ляжет.
Скользнув до середины троса, Каха сунул руку в сумку, которая во время всех немыслимых кульбитов так и висела на боку, как приклеенная. Там, среди всякого добра, итальянская граната-черепашка с латунным колечком.
Сверху свесилась лохматая башка полоумного русича.
— Не надо, Каха. Несолидно. Ступай домой.
Каха молча спрыгнул на землю. Жалко оставлять добротный трос, но ничего не поделаешь. Лунный сад сверкал перед глазами. Сердце непривычно ныло, будто там оторвался мышиный хвостик. Размахнулся и швырнул гранату в сторону гаражей. Взрыв, огненная вспышка, вроде бы пустяк, а чуть-чуть оттянуло с души.
Долго, не таясь, шагал по ночным переулкам, пока не выбрался на трассу. Повезло: поймал запоздалого частника на дребезжащем "москвиче". Тот рискнул, подсадил. Даже вякнул: сколько дашь? Занюханный шибздик в кожаном кепаре, лет пятидесяти, видно, с голодухи промышлял по ночам.
— Дам много, — буркнул Каха. — Сразу не сосчитаешь.
Пока ехал, в голове сквозило, как в дыре. Водитель, почуяв, что если уцелеет, то только дуриком, заискивающе попросил разрешения закурить.
— Потерпишь, сука, — ответил Каха.
В холле на этаже ждала радость: девочка Нина свернулась в кожаном кресле пестрым калачиком. Он забыл про нее совсем. Подошел, тронул за плечо. Испуганно порхнули девочкины ресницы.
— Просыпайся, — Каха попытался изобразить улыбку, но скулы заклинило.
В номере достал из холодильника бутылку водки, Нине велел:
— Быстро в ванную — прыг!
Выпил стакан, второй. Не закусывал, закурил. Слил остаток из бутылки на правую кисть, где кровь запеклась ржавыми ошметками.
Попытался сообразить, где допустил промах, как получилось, что не учуял, не унюхал подставы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93