Русские дебилы в солдатском обмундировании оставляли трупы своих товарищей на съедение собакам, минировали их и с поросячьим гоготом палили в чеченских женщин, которые из чувства милосердия предавали мертвые тела земле.
Неповоротливость, тупость информационной махины, управляемой такими, как Лиходеев, ужасала Иссидора Гуровича.
— Значит так, сынок, — сказал он. — Еще раз увижу благородного бандита-чеченца, и я тебе даже звонить не буду. Тебе уже другие люди позвонят.
— Разумеется, разумеется, я же не враг себе, — плачущим голосом залепетал придурок. — Но посудите сами, Иссидор Гурович. Сколько пленки отснято, уникальные кадры... Может, вперемежку давать, в виде компота, как бы объективное мнение? Разные точки зрения и прочее?..
— Много пленки, говоришь?
— Очень много... Одна Еленушка Масюк...
— Еще один прокол, — прервал Самарин навязчивое жужжание, — и вместе со своим Масюком вы всю эту пленку сожрете под присмотром тех самых чеченских рыцарей.
Лиходеев сытно икнул в трубку.
Второе, реклама. Тут тоже ситуация изменилась кардинально. Если полгода назад было вполне разумно будоражить общественное сознание бесконечным празничным зрелищем дорогих мебелей, сытных, сверкающих яств, избытком суперсовременной техники, горами жвачки и океанами хмельных напитков, то теперь, когда в регионах голодные толпы дикарей того гляди взбунтуются, следовало строго дозировать возбудительные средства, избегая преждевременного взрыва, который сейчас был на руку лишь региональным баронам. В рекламные ролики, наполненные тошнотворным, визгливым западным блудом, необходимо ввести сентиментальную, грустную ноту, близкую трепетному сердцу вымирающего россиянина. Бунт хорош, когда он спланирован, как, к примеру. Останкинская бойня в 93-м году.
— Ты чего зациклился на этих прокладках, Лиходеев? — угрожающе поинтересовался Самарин. — У тебя что, баба не подмывается?
— Так ведь хорошо платят, Иссидор Гурович, — пискнул крысенок.
— Листьеву тоже платили, — напомнил хозяин, решив, что на сегодня хватит наставлений, и, не прощаясь, повесил трубку.
К приходу китаез он переоделся в парадный темно-синий костюм, не забыв прицепить на лацкан звездочку Героя Социалистического труда. Восточные люди, как подсказывал ему опыт, придают особое значение символике: золотая безделушка из числа тех, что преданы анафеме в России, должна была намекнуть гостям на общность идеалов либо на политическую стойкость принимающего их человека. И то, и другое неплохо.
Линь-Сяо-Ши — по собранным сведениям один из крупнейших финансовых воротил, а также влиятельный партийный чиновник в Поднебесной — находился в Москве с приватным визитом и прикатил на скромном светло-коричневом седане в сопровождении всего лишь переводчика и двух узкоглазых горилл-телохранителей. Встречу организовал Шерстобитов, это был далеко не первый контакт такого рода. Китайские товарищи умели просчитывать будущее и хорошо понимали, что российский увалень, растерявший все свои амбиции, стоящий на коленях не только перед смеющимся Биллом, но и перед задыхающейся в собственных испражнениях Европой, скоро вынужден будет явиться к ним за милостыней. В ожидании этого часа они все энергичнее прощупывали некогда задиристого соседа, стремясь уяснить, окончательно ли он пропил свои мозги.
Самарин принял дорогого гостя в изысканном интерьере "бархатной" гостиной по полуофициальному этикету, сердечно, с советским шампанским и заунывной восточной музыкой, негромко льющейся из-за тяжелых портьер; и получил большое удовольствие оттого, что по количеству улыбок и поз, выражающих почтительность и радость, запросто перещеголял маленького китаезу, который еле успевал отвечать поклоном на поклон, рукопожатием на рукопожатие, пока не плюхнулся без сил в подставленное для него огромное кресло, напоминающее трон, где чуть не утонул с головой. Две розовощекие, нарумяненные русские красавицы, завернутые до пят в цветастые балахоны, ярко пылая от избытка целомудрия, бросились к Линь-Сяо и помогли ему сесть более или менее прямо. Худенький китаец от их неожиданного напора покрылся коричневой испариной, но продолжал слащаво улыбаться.
— Покорные славянские рабыни, — через переводчика пояснил Иссидор Гурович. — Снабжаем всю Европу, отдаем за бесценок. Этих двух примите в подарок, уважаемый учитель. Лучших кровей барышни. Останетесь довольны.
— Не хочу, не хочу! — в сильном волнении, смеясь, китаец замахал руками, но видно было, что польщен и тронут.
Беседа длилась около получаса, но высказано было много. Можно даже сказать, высказано было главное, хотя и обиняком. Самарин и не надеялся на откровенность китайца. Ни его положение, ни обстановка, в которой они встретились, к этому не располагали. Линь-Сяо-Ши, выпив бокал шампанского, превратился в сплошную, сияющую солнечной улыбкой, восточную шараду, хотя его визит был красноречивее иных Признаний. Он с таким пылом превозносил победившую в России демократию и ее новых правителей, сумевших за сказочно короткий срок разбазарить все, что было накоплено веками ("скачок в мировую цивилизацию!"), так восхищенно закатывал глазки, произнося имена "гениальных экономистов" Чубайса и Немцова, так наивно радовался личной дружбе российского президента с Биллом и Гельмутом, что не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять: с нынешним режимом серьезное деловое сотрудничество для него и для тех, кто за ним стоит, исключено.
Самарин отлично его понимал. Чтобы возродиться, Китаю понадобилось мучительное столетие, и крах могучего соседа он наблюдал с печальной усмешкой. Урок сокрушения империи может потешить лишь безумца, чей дикий хохот на пепелище является верным знаком свершившегося наказания Господня. В России партийного хама, размахивающего вслед за Америкой ядерной удавкой над миром, сменил на троне многоликий ворюга с сумеречным, параноидальным сознанием, и это пугало, настораживало миролюбивых, добродетельных китайских товарищей. Осторожный китаец не говорил об этом прямо, но именно таков был смысл его витиеватых иносказаний. Иссидор Гурович ответил простосердечно, у него не было нужды темнить.
— Им осталось править год-два-три, не больше, — сказал он. — К власти придут нормальные люди. Мы хотим вернуть пятидесятые годы, заново породниться. Наши и китайские дети полюбят песни отцов. Вот наше святое желание.
Линь-Сяо-Ши опустил глаза и сделал вид, что не расслышал. Ответил так:
— Приезжайте к нам. Я познакомлю вас кое с кем, и вы убедитесь, как далеко простирается наша заинтересованность.
— Приеду, — пообещал Иссидор Гурович. — Может быть, осенью. Или зимой.
— Лучше осенью, — улыбнулся китаеза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Неповоротливость, тупость информационной махины, управляемой такими, как Лиходеев, ужасала Иссидора Гуровича.
— Значит так, сынок, — сказал он. — Еще раз увижу благородного бандита-чеченца, и я тебе даже звонить не буду. Тебе уже другие люди позвонят.
— Разумеется, разумеется, я же не враг себе, — плачущим голосом залепетал придурок. — Но посудите сами, Иссидор Гурович. Сколько пленки отснято, уникальные кадры... Может, вперемежку давать, в виде компота, как бы объективное мнение? Разные точки зрения и прочее?..
— Много пленки, говоришь?
— Очень много... Одна Еленушка Масюк...
— Еще один прокол, — прервал Самарин навязчивое жужжание, — и вместе со своим Масюком вы всю эту пленку сожрете под присмотром тех самых чеченских рыцарей.
Лиходеев сытно икнул в трубку.
Второе, реклама. Тут тоже ситуация изменилась кардинально. Если полгода назад было вполне разумно будоражить общественное сознание бесконечным празничным зрелищем дорогих мебелей, сытных, сверкающих яств, избытком суперсовременной техники, горами жвачки и океанами хмельных напитков, то теперь, когда в регионах голодные толпы дикарей того гляди взбунтуются, следовало строго дозировать возбудительные средства, избегая преждевременного взрыва, который сейчас был на руку лишь региональным баронам. В рекламные ролики, наполненные тошнотворным, визгливым западным блудом, необходимо ввести сентиментальную, грустную ноту, близкую трепетному сердцу вымирающего россиянина. Бунт хорош, когда он спланирован, как, к примеру. Останкинская бойня в 93-м году.
— Ты чего зациклился на этих прокладках, Лиходеев? — угрожающе поинтересовался Самарин. — У тебя что, баба не подмывается?
— Так ведь хорошо платят, Иссидор Гурович, — пискнул крысенок.
— Листьеву тоже платили, — напомнил хозяин, решив, что на сегодня хватит наставлений, и, не прощаясь, повесил трубку.
К приходу китаез он переоделся в парадный темно-синий костюм, не забыв прицепить на лацкан звездочку Героя Социалистического труда. Восточные люди, как подсказывал ему опыт, придают особое значение символике: золотая безделушка из числа тех, что преданы анафеме в России, должна была намекнуть гостям на общность идеалов либо на политическую стойкость принимающего их человека. И то, и другое неплохо.
Линь-Сяо-Ши — по собранным сведениям один из крупнейших финансовых воротил, а также влиятельный партийный чиновник в Поднебесной — находился в Москве с приватным визитом и прикатил на скромном светло-коричневом седане в сопровождении всего лишь переводчика и двух узкоглазых горилл-телохранителей. Встречу организовал Шерстобитов, это был далеко не первый контакт такого рода. Китайские товарищи умели просчитывать будущее и хорошо понимали, что российский увалень, растерявший все свои амбиции, стоящий на коленях не только перед смеющимся Биллом, но и перед задыхающейся в собственных испражнениях Европой, скоро вынужден будет явиться к ним за милостыней. В ожидании этого часа они все энергичнее прощупывали некогда задиристого соседа, стремясь уяснить, окончательно ли он пропил свои мозги.
Самарин принял дорогого гостя в изысканном интерьере "бархатной" гостиной по полуофициальному этикету, сердечно, с советским шампанским и заунывной восточной музыкой, негромко льющейся из-за тяжелых портьер; и получил большое удовольствие оттого, что по количеству улыбок и поз, выражающих почтительность и радость, запросто перещеголял маленького китаезу, который еле успевал отвечать поклоном на поклон, рукопожатием на рукопожатие, пока не плюхнулся без сил в подставленное для него огромное кресло, напоминающее трон, где чуть не утонул с головой. Две розовощекие, нарумяненные русские красавицы, завернутые до пят в цветастые балахоны, ярко пылая от избытка целомудрия, бросились к Линь-Сяо и помогли ему сесть более или менее прямо. Худенький китаец от их неожиданного напора покрылся коричневой испариной, но продолжал слащаво улыбаться.
— Покорные славянские рабыни, — через переводчика пояснил Иссидор Гурович. — Снабжаем всю Европу, отдаем за бесценок. Этих двух примите в подарок, уважаемый учитель. Лучших кровей барышни. Останетесь довольны.
— Не хочу, не хочу! — в сильном волнении, смеясь, китаец замахал руками, но видно было, что польщен и тронут.
Беседа длилась около получаса, но высказано было много. Можно даже сказать, высказано было главное, хотя и обиняком. Самарин и не надеялся на откровенность китайца. Ни его положение, ни обстановка, в которой они встретились, к этому не располагали. Линь-Сяо-Ши, выпив бокал шампанского, превратился в сплошную, сияющую солнечной улыбкой, восточную шараду, хотя его визит был красноречивее иных Признаний. Он с таким пылом превозносил победившую в России демократию и ее новых правителей, сумевших за сказочно короткий срок разбазарить все, что было накоплено веками ("скачок в мировую цивилизацию!"), так восхищенно закатывал глазки, произнося имена "гениальных экономистов" Чубайса и Немцова, так наивно радовался личной дружбе российского президента с Биллом и Гельмутом, что не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять: с нынешним режимом серьезное деловое сотрудничество для него и для тех, кто за ним стоит, исключено.
Самарин отлично его понимал. Чтобы возродиться, Китаю понадобилось мучительное столетие, и крах могучего соседа он наблюдал с печальной усмешкой. Урок сокрушения империи может потешить лишь безумца, чей дикий хохот на пепелище является верным знаком свершившегося наказания Господня. В России партийного хама, размахивающего вслед за Америкой ядерной удавкой над миром, сменил на троне многоликий ворюга с сумеречным, параноидальным сознанием, и это пугало, настораживало миролюбивых, добродетельных китайских товарищей. Осторожный китаец не говорил об этом прямо, но именно таков был смысл его витиеватых иносказаний. Иссидор Гурович ответил простосердечно, у него не было нужды темнить.
— Им осталось править год-два-три, не больше, — сказал он. — К власти придут нормальные люди. Мы хотим вернуть пятидесятые годы, заново породниться. Наши и китайские дети полюбят песни отцов. Вот наше святое желание.
Линь-Сяо-Ши опустил глаза и сделал вид, что не расслышал. Ответил так:
— Приезжайте к нам. Я познакомлю вас кое с кем, и вы убедитесь, как далеко простирается наша заинтересованность.
— Приеду, — пообещал Иссидор Гурович. — Может быть, осенью. Или зимой.
— Лучше осенью, — улыбнулся китаеза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93