А наши все здесь. Те, кому не удалось осесть в Баку, живут в палаточных городках в степи, в жутких условиях: земля там кишит ядовитыми змеями, нет элементарных удобств, нехватка воды.
– Картина безрадостная, – сказал Ислам.
– Да уж, радоваться нечему.
– А что дальше? – спросил Ислам. – Он уехал, вы остались здесь. Давно он в Германии?
– Второй год пошел.
– Это называется: как устроюсь – напишу. Пишет?
– Да, просит, чтобы мы к нему приехали, продали квартиру.
– Он устроился? Работает? Получил вид на жительство?
– Его только что выпустили из лагеря – не знаю, как он называется. Платят пособие.
– Это рискованно: ехать сейчас туда с детьми, жить на птичьих правах.
– Я понимаю, а что делать? Это мой долг: быть рядом со своим мужем.
На это Исламу возразить было нечего.
– Ну а ты как в Москве живешь, чем занимаешься? Там сейчас тоже несладко: скинхеды, фашисты.
– Всего хватает. У меня бизнес, рынок держу.
– Прибыльный?
– Был прибыльный. Недавно погром устроили – пришлось закрыть. Сейчас занимаюсь новым проектом.
Рена сокрушенно покачала головой.
– Нигде жизни не стало: ни на родине, ни на чужбине. А семья где? Там, с тобой?
– У меня нет семьи. Я не женат.
– Как не женат? До сих пор родственники не женили?
Ислам пожал плечами.
– В Ленкорань ездил?
– Нет. После смерти мамы дом стоит пустой. С сестрой, с братьями я не общаюсь. Мне они звонят, только когда у них проблемы, в основном – финансовые. А так никто меня не ищет, ну и я, соответственно, не напоминаю о себе, чтобы они не чувствовали неловкость из-за невозвращенных долгов.
– Ты всегда так за людей думаешь?
– Как так?
– Хорошо. Почему ты решил, что они неловкость будут чувствовать? Наоборот, обрадуются тебе и еще в долг возьмут. – Рена улыбнулась и ненадолго задумалась, – слушай, я ничего не обещаю, но попробую. Здесь рядом живет девушка хорошая, красивая, я тебя с ней познакомлю, хочешь?
– У меня с девушками нет проблем.
– Это смотря с какими девушками. Тебе нужна наша девушка, азербайджанка, а потом будет поздно, ты и так уже припозднился. Сколько ты здесь будешь?
– Рассчитывал неделю, теперь не знаю. Думал: с Мамедом время проведу, поживу у вас на даче.
– Дачи уже нет, он ее продал, за бесценок, на вырученные деньги купил тур и уехал. Так как насчет знакомства? Соглашайся, тебя это ни к чему не обязывает.
– Мне как-то неловко. Я не готов к такому повороту дел.
– К этому мужчины никогда не бывают готовы, но ты что, всю жизнь собираешься быть холостяком?
– Вообще-то нет.
– А ведь ты уже давно не мальчик!
Ислам вздохнул, с этим трудно было поспорить.
– Женишься, увезешь ее в Москву, она будет счастлива.
– С этим как раз не все гладко – я же совершенно не устроен, квартиру снимаю. Человек без корней. Да из Москвы-то, скорее, уезжать пора.
– Не преувеличивай. Вот как раз и пустишь корни. Ты где остановился?
– В старом «Интуристе».
– Живи здесь, зачем тебе деньги тратить?
– Мне там удобно, не беспокойся. Ислам поднялся, стал прощаться.
– Ты заходи к нам, хорошо?
– Если не уеду.
На улице было тихо и безветренно. «Даже климат изменился», – с раздражением подумал Ислам. Ставшие нарицательными бешеные бакинские ветра, задиравшие на женщинах платья, случались все реже. Неторопливо спустился к метро, постоял в раздумье, с грустью глядя на снующих вокруг людей, тяжело вздохнул и поплелся в гостиницу. В Москве он бы сейчас обязательно напился: настроение было самое подходящее. Но с собой у него ничего не было, а пить местные напитки он не рисковал – не любил двадцатиградусную водку и коньячный спирт, выдаваемый за выдержанный коньяк. Вернувшись в номер, Ислам заказал коридорной чаю, расположился в кресле напротив открытой балконной двери и, глядя на мигающую огнями Бакинскую бухту, провел вечер в воспоминаниях. Он не утруждал себя хронологией: сцены из армейской жизни всплывали в памяти ассоциативно. Вот картина со стихотворным началом: ночь, каптерка, фонарь за окном.
Школа сержантов
– Фамилия?
– Курсант Караев, – чеканит солдат, стоящий навытяжку перед начальством.
Старшина срочной службы Овсянников рост имел невысокий, но держался торчком, словно аршин проглотил, – особенность людей маленького роста – стойка, грудь колесом. Все как полагается: идеально вычищенные сапоги, ушитая по фигуре гимнастерка, белоснежный подворотничок, на плечах – небрежно накинутый бушлат, шапка-ушанка сползает на глаза, короткие светлые усики под вздернутым носиком. Но голос! От голоса старшины дрожат стекла в казарме, а у дневальных подгибаются коленки.
– Знакомая фамилия, – цедит старшина, – музыкальная, фон Караян, слыхал такую?
– Так точно.
– Земляк, может, твой?
– Никак нет, товарищ старшина. Герберт фон Караян, во-первых, немец, во-вторых, армянин.
– А ты?
– Я азербайджанец, но у нас есть композитор Караев.
– Родственник твой?
– Никак нет, однофамилец.
– Знаешь, зачем позвал?
– Никак нет, товарищ старшина.
– А подумай.
Разговор происходил в ротной каптерке, после отбоя: небольшая комната с высоченным потолком, стены доверху в стеллажах, на которых лежат амуниция, кастелянные принадлежности, мыло и тому подобные вещи. Кроме курсанта и старшины в каптерке сидят каптенармус, упитанный, розовощекий курсант Зудин и старший сержант Селиверстов, человек громадного роста. Зудин что-то пишет в журнале, а Селиверстов пьет чай с ирисками. Ирисок во рту столько, что он с трудом двигает челюстями. Курсант скашивает глаза на ночь за окном. Фонарь освещает тусклым желтым светом плац, где ветер гоняет редкие листья, укрывшиеся от бдительного ока дежурного по батальону.
– Жду ответа, – напоминает старшина.
Курсант стоит в белых бумазейных кальсонах, в тапочках, сшитых из шинельной ткани, голова острижена под ноль. Первоначальный испуг, естественный для человека, разбуженного ночью в казарме немилосердной рукой дежурного, затем любопытство прошли, и теперь на лице отражается лишь усталое равнодушие. За месяц армейской службы эта была единственная ночь, когда ему удалось лечь сразу после отбоя, без нарядов, тренировок и дополнительных работ. Но его разбудил дневальный, и вот теперь он стоит в каптерке, стараясь не трястись от холода. Селиверстов, сумев наконец разомкнуть рот, произносит:
– Может, ему в лоб дать, чтобы быстрее соображал?
– Никак нет, товарищ сержант, – чеканит солдат, – в таком случае я вообще перестану соображать.
– Кажется, он над нами издевается, – подозрительно говорит Селиверстов. Он пытается завести старшину, который, как ему кажется, слишком медлителен и миролюбив.
– Правду говорят, что ты за два дня выучил наизусть все статьи караульного устава? – спрашивает наконец Овсянников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
– Картина безрадостная, – сказал Ислам.
– Да уж, радоваться нечему.
– А что дальше? – спросил Ислам. – Он уехал, вы остались здесь. Давно он в Германии?
– Второй год пошел.
– Это называется: как устроюсь – напишу. Пишет?
– Да, просит, чтобы мы к нему приехали, продали квартиру.
– Он устроился? Работает? Получил вид на жительство?
– Его только что выпустили из лагеря – не знаю, как он называется. Платят пособие.
– Это рискованно: ехать сейчас туда с детьми, жить на птичьих правах.
– Я понимаю, а что делать? Это мой долг: быть рядом со своим мужем.
На это Исламу возразить было нечего.
– Ну а ты как в Москве живешь, чем занимаешься? Там сейчас тоже несладко: скинхеды, фашисты.
– Всего хватает. У меня бизнес, рынок держу.
– Прибыльный?
– Был прибыльный. Недавно погром устроили – пришлось закрыть. Сейчас занимаюсь новым проектом.
Рена сокрушенно покачала головой.
– Нигде жизни не стало: ни на родине, ни на чужбине. А семья где? Там, с тобой?
– У меня нет семьи. Я не женат.
– Как не женат? До сих пор родственники не женили?
Ислам пожал плечами.
– В Ленкорань ездил?
– Нет. После смерти мамы дом стоит пустой. С сестрой, с братьями я не общаюсь. Мне они звонят, только когда у них проблемы, в основном – финансовые. А так никто меня не ищет, ну и я, соответственно, не напоминаю о себе, чтобы они не чувствовали неловкость из-за невозвращенных долгов.
– Ты всегда так за людей думаешь?
– Как так?
– Хорошо. Почему ты решил, что они неловкость будут чувствовать? Наоборот, обрадуются тебе и еще в долг возьмут. – Рена улыбнулась и ненадолго задумалась, – слушай, я ничего не обещаю, но попробую. Здесь рядом живет девушка хорошая, красивая, я тебя с ней познакомлю, хочешь?
– У меня с девушками нет проблем.
– Это смотря с какими девушками. Тебе нужна наша девушка, азербайджанка, а потом будет поздно, ты и так уже припозднился. Сколько ты здесь будешь?
– Рассчитывал неделю, теперь не знаю. Думал: с Мамедом время проведу, поживу у вас на даче.
– Дачи уже нет, он ее продал, за бесценок, на вырученные деньги купил тур и уехал. Так как насчет знакомства? Соглашайся, тебя это ни к чему не обязывает.
– Мне как-то неловко. Я не готов к такому повороту дел.
– К этому мужчины никогда не бывают готовы, но ты что, всю жизнь собираешься быть холостяком?
– Вообще-то нет.
– А ведь ты уже давно не мальчик!
Ислам вздохнул, с этим трудно было поспорить.
– Женишься, увезешь ее в Москву, она будет счастлива.
– С этим как раз не все гладко – я же совершенно не устроен, квартиру снимаю. Человек без корней. Да из Москвы-то, скорее, уезжать пора.
– Не преувеличивай. Вот как раз и пустишь корни. Ты где остановился?
– В старом «Интуристе».
– Живи здесь, зачем тебе деньги тратить?
– Мне там удобно, не беспокойся. Ислам поднялся, стал прощаться.
– Ты заходи к нам, хорошо?
– Если не уеду.
На улице было тихо и безветренно. «Даже климат изменился», – с раздражением подумал Ислам. Ставшие нарицательными бешеные бакинские ветра, задиравшие на женщинах платья, случались все реже. Неторопливо спустился к метро, постоял в раздумье, с грустью глядя на снующих вокруг людей, тяжело вздохнул и поплелся в гостиницу. В Москве он бы сейчас обязательно напился: настроение было самое подходящее. Но с собой у него ничего не было, а пить местные напитки он не рисковал – не любил двадцатиградусную водку и коньячный спирт, выдаваемый за выдержанный коньяк. Вернувшись в номер, Ислам заказал коридорной чаю, расположился в кресле напротив открытой балконной двери и, глядя на мигающую огнями Бакинскую бухту, провел вечер в воспоминаниях. Он не утруждал себя хронологией: сцены из армейской жизни всплывали в памяти ассоциативно. Вот картина со стихотворным началом: ночь, каптерка, фонарь за окном.
Школа сержантов
– Фамилия?
– Курсант Караев, – чеканит солдат, стоящий навытяжку перед начальством.
Старшина срочной службы Овсянников рост имел невысокий, но держался торчком, словно аршин проглотил, – особенность людей маленького роста – стойка, грудь колесом. Все как полагается: идеально вычищенные сапоги, ушитая по фигуре гимнастерка, белоснежный подворотничок, на плечах – небрежно накинутый бушлат, шапка-ушанка сползает на глаза, короткие светлые усики под вздернутым носиком. Но голос! От голоса старшины дрожат стекла в казарме, а у дневальных подгибаются коленки.
– Знакомая фамилия, – цедит старшина, – музыкальная, фон Караян, слыхал такую?
– Так точно.
– Земляк, может, твой?
– Никак нет, товарищ старшина. Герберт фон Караян, во-первых, немец, во-вторых, армянин.
– А ты?
– Я азербайджанец, но у нас есть композитор Караев.
– Родственник твой?
– Никак нет, однофамилец.
– Знаешь, зачем позвал?
– Никак нет, товарищ старшина.
– А подумай.
Разговор происходил в ротной каптерке, после отбоя: небольшая комната с высоченным потолком, стены доверху в стеллажах, на которых лежат амуниция, кастелянные принадлежности, мыло и тому подобные вещи. Кроме курсанта и старшины в каптерке сидят каптенармус, упитанный, розовощекий курсант Зудин и старший сержант Селиверстов, человек громадного роста. Зудин что-то пишет в журнале, а Селиверстов пьет чай с ирисками. Ирисок во рту столько, что он с трудом двигает челюстями. Курсант скашивает глаза на ночь за окном. Фонарь освещает тусклым желтым светом плац, где ветер гоняет редкие листья, укрывшиеся от бдительного ока дежурного по батальону.
– Жду ответа, – напоминает старшина.
Курсант стоит в белых бумазейных кальсонах, в тапочках, сшитых из шинельной ткани, голова острижена под ноль. Первоначальный испуг, естественный для человека, разбуженного ночью в казарме немилосердной рукой дежурного, затем любопытство прошли, и теперь на лице отражается лишь усталое равнодушие. За месяц армейской службы эта была единственная ночь, когда ему удалось лечь сразу после отбоя, без нарядов, тренировок и дополнительных работ. Но его разбудил дневальный, и вот теперь он стоит в каптерке, стараясь не трястись от холода. Селиверстов, сумев наконец разомкнуть рот, произносит:
– Может, ему в лоб дать, чтобы быстрее соображал?
– Никак нет, товарищ сержант, – чеканит солдат, – в таком случае я вообще перестану соображать.
– Кажется, он над нами издевается, – подозрительно говорит Селиверстов. Он пытается завести старшину, который, как ему кажется, слишком медлителен и миролюбив.
– Правду говорят, что ты за два дня выучил наизусть все статьи караульного устава? – спрашивает наконец Овсянников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110