Мисс Найт вчера уехала, сказала она. Мисс Найт не сообщила, куда она поехала, и адреса не оставила. Вернется она или нет, неизвестно, но за квартиру она уплатила за три месяца вперед (при этих словах сердце у меня подскочило от радости).
Я спросил, не могу ли я заглянуть на минутку в комнату мисс Найт. Мне нужна книга, которую я дал ей прочесть. Хозяйка, как и все, кому доводилось прислуживать Шейле, питала к ней слабость, а кроме того, она знала меня в лицо и потому позволила мне зайти в комнату; сама она остановилась в дверях, через которые с кухни проникал запах поджариваемого бекона. В холодном свете утра комната выглядела очень высокой. В ней не оказалось ни коллекции монет, ни пластинок, ни любимых книг Шейлы.
Я написал ей письмо, адресовав его викарию. Выждав неделю и не получив ответа, я снова написал ей. Затем я навел о ней справки в родном городе — не через Джорджа Пассанта или членов кружка, а через других моих знакомых, которые могли что-то знать о Найтах. Вскоре одна девушка, по имени Розалинда, сообщила мне о Шейле. Живет она у родителей. Нигде не бывает. Никто из знакомых еще не разговаривал с ней. К телефону она не подходит. Как себя чувствует — никто не знает.
Как же мне добраться до Шейлы? Мысль об этом не давала мне покоя, именно она терзала меня бессонными ночами, а не голос совести, не сознание, что причиной всему этому я.
Впрочем, временами я все-таки задумывался над своим поступком, а иногда, может быть, даже преувеличивал его значение. Лишь много лет спустя я мог наконец со всею беспристрастностью спросить себя: а сумел бы Хью изменить к лучшему жизнь Шейлы? И что было бы, если бы я не вмешался? Возможно, мне хотелось верить, что я причинил Шейле большое зло. Так мне было легче мириться с мыслью, что я столь долго пресмыкался перед ней.
О том вечере я часто вспоминал с раскаянием в душе. Возможно, как я уже сказал, я нарочно вскармливал это чувство. Но порою я вспоминал о случившемся с иным, весьма любопытным ощущением, — с ощущением, что я ни в чем не виноват. Это удивляло меня, вызывало недоумение.
Подобную реакцию мне уже доводилось наблюдать у людей, причинивших зло и себе и другим. Но я понял их состояние, лишь когда испытал это на себе. Память преподносила мне факты в совершенно невинном свете; любовь… обнаженная женщина на постели… несколько слов, нацарапанных на листке бумаги… Неужели это может потрясти чью-то жизнь? Потому-то я и вспоминал иногда об этом вечере без всяких угрызений совести, лишь как о заурядном разговоре перед камином, в ожидании пока высохнут брюки моего собеседника, — разговоре, какой я мог вести в любой другой вечер. А вообще все прошло и быльем поросло. Так почему же этот вечер должен преследовать меня как кошмар, почему я должен видеть в нем угрозу своему будущему?
Наступило лето, а с ним мне неожиданно привалила большая удача. Гетлиф наконец решил стать королевским адвокатом. В результате значительная часть его практики неизбежно должна была перейти ко мне.
Не один год он бомбардировал нас своими доводами «за» и «против» того, чтобы стать королевским адвокатом. Он терроризировал нас своими вечными колебаниями, прося совета у всех — от самого младшего из стажеров до своих именитых друзей-адвокатов. Он то откладывал решение, то вдруг возбуждал в нас ложные надежды, потом снова передумывал, снова тянул. Я пришел к выводу, что он так никогда и не сделает этого шага. Во всяком случае, меньше всего я рассчитывал на это лето 1931 года, когда в стране свирепствовал финансовый кризис и благоразумные люди предсказывали, что адвокатская практика сократится наполовину.
О своем решении он сообщил мне в июне. В тот вечер я засиделся в конторе дольше обычного. Гетлиф всю вторую половину дня ходил по своим коллегам и сейчас, вернувшись к себе в кабинет, вызвал меня.
Вечер был пасмурный, чувствовалось приближение грозы; небо за рекой потемнело, и лишь в разрыве, образовавшемся между тучами, виднелась узкая оранжевая полоска. Гетлиф с величественным видом восседал за столом. В комнате царил полумрак, и бумаги, лежавшие перед Гетлифом, казались ослепительно белыми при свете настольной лампы. Шеф сидел в макинтоше с поднятым воротником. Лицо его было серьезно, и в то же время на нем читалось легкое раздражение.
— Ну-с, — сказал он, — вот я и решился. Бросаюсь головой в омут. Если уж мистер… вздумал стать адвокатом его величества, то почему бы и мне не последовать его примеру? Нельзя забывать о своем долге.
— Это окончательно? — осведомился я.
— Я никогда не досаждаю друзьям рассуждениями о своих намерениях, — с упреком произнес Гетлиф, — пока у меня окончательно не созреет решение. — Он пристально посмотрел мне в глаза, как бы давая понять, что намерен говорить со мной по душам. — Ну-с, прощай многообещающий младший компаньон! Начинаем все сначала. Разумеется, это разорит меня. Надеюсь, вы попомните мои слова: от этого своего шага я не жду ничего, кроме разорения.
— Через три года вы будете зарабатывать в два раза больше, чем сейчас, — заверил я его.
Гетлиф улыбнулся.
— Знаете, Л.С., а вы славный парень! — И уже другим, снова встревоженным тоном он добавил: — Я иду на большой риск. За всю свою жизнь я еще никогда не рисковал так, как сейчас.
Ему нравился этот зловещий, мрачный тон, и он с удовольствием принялся расписывать, какие он приносит жертвы и какая, по всей вероятности, ждет его катастрофа. Однако он не слишком преувеличивал риск, на который шел. В тот момент он поступал действительно очень смело. Меня поразило, что Гетлиф решился на это. Я восхищался им и немного досадовал на себя за это чувство. В последний год, как младший компаньон фирмы, Гетлиф заработал не меньше пяти тысяч фунтов. А став королевским адвокатом, он первые годы, даже в период процветания, не имел бы такого дохода. Сейчас, в 1931 году, когда кризис все разрастался, он в лучшем случае мог заработать две тысячи фунтов; чтобы достичь прежней цифры дохода, ему понадобились бы годы, а может быть, он и вообще никогда этого не достигнет.
Подобная перспектива могла отпугнуть даже человека, не слишком любящего деньги. А ведь Гетлиф был до такой степени мелочно скуп, что, когда обстоятельства вынуждали его пригласить кого-нибудь на ленч, он намеренно приходил с опозданием, чтобы не тратиться на аперитивы. Каких только душевных мук он, наверно, не пережил, предвидя уменьшение своих доходов! Пойти на это его заставила только сила, в наличии которой ему нельзя было отказать: сила его увлеченности своей профессией, его пристрастие к профессиональным почестям — не ради денег, которые они приносят, а ради них самих. Мне следовало бы понимать, что, представься ему возможность стать «судьей Гетлифом», он отказался бы от самой прибыльной адвокатской практики, чтобы упиться судейским званием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Я спросил, не могу ли я заглянуть на минутку в комнату мисс Найт. Мне нужна книга, которую я дал ей прочесть. Хозяйка, как и все, кому доводилось прислуживать Шейле, питала к ней слабость, а кроме того, она знала меня в лицо и потому позволила мне зайти в комнату; сама она остановилась в дверях, через которые с кухни проникал запах поджариваемого бекона. В холодном свете утра комната выглядела очень высокой. В ней не оказалось ни коллекции монет, ни пластинок, ни любимых книг Шейлы.
Я написал ей письмо, адресовав его викарию. Выждав неделю и не получив ответа, я снова написал ей. Затем я навел о ней справки в родном городе — не через Джорджа Пассанта или членов кружка, а через других моих знакомых, которые могли что-то знать о Найтах. Вскоре одна девушка, по имени Розалинда, сообщила мне о Шейле. Живет она у родителей. Нигде не бывает. Никто из знакомых еще не разговаривал с ней. К телефону она не подходит. Как себя чувствует — никто не знает.
Как же мне добраться до Шейлы? Мысль об этом не давала мне покоя, именно она терзала меня бессонными ночами, а не голос совести, не сознание, что причиной всему этому я.
Впрочем, временами я все-таки задумывался над своим поступком, а иногда, может быть, даже преувеличивал его значение. Лишь много лет спустя я мог наконец со всею беспристрастностью спросить себя: а сумел бы Хью изменить к лучшему жизнь Шейлы? И что было бы, если бы я не вмешался? Возможно, мне хотелось верить, что я причинил Шейле большое зло. Так мне было легче мириться с мыслью, что я столь долго пресмыкался перед ней.
О том вечере я часто вспоминал с раскаянием в душе. Возможно, как я уже сказал, я нарочно вскармливал это чувство. Но порою я вспоминал о случившемся с иным, весьма любопытным ощущением, — с ощущением, что я ни в чем не виноват. Это удивляло меня, вызывало недоумение.
Подобную реакцию мне уже доводилось наблюдать у людей, причинивших зло и себе и другим. Но я понял их состояние, лишь когда испытал это на себе. Память преподносила мне факты в совершенно невинном свете; любовь… обнаженная женщина на постели… несколько слов, нацарапанных на листке бумаги… Неужели это может потрясти чью-то жизнь? Потому-то я и вспоминал иногда об этом вечере без всяких угрызений совести, лишь как о заурядном разговоре перед камином, в ожидании пока высохнут брюки моего собеседника, — разговоре, какой я мог вести в любой другой вечер. А вообще все прошло и быльем поросло. Так почему же этот вечер должен преследовать меня как кошмар, почему я должен видеть в нем угрозу своему будущему?
Наступило лето, а с ним мне неожиданно привалила большая удача. Гетлиф наконец решил стать королевским адвокатом. В результате значительная часть его практики неизбежно должна была перейти ко мне.
Не один год он бомбардировал нас своими доводами «за» и «против» того, чтобы стать королевским адвокатом. Он терроризировал нас своими вечными колебаниями, прося совета у всех — от самого младшего из стажеров до своих именитых друзей-адвокатов. Он то откладывал решение, то вдруг возбуждал в нас ложные надежды, потом снова передумывал, снова тянул. Я пришел к выводу, что он так никогда и не сделает этого шага. Во всяком случае, меньше всего я рассчитывал на это лето 1931 года, когда в стране свирепствовал финансовый кризис и благоразумные люди предсказывали, что адвокатская практика сократится наполовину.
О своем решении он сообщил мне в июне. В тот вечер я засиделся в конторе дольше обычного. Гетлиф всю вторую половину дня ходил по своим коллегам и сейчас, вернувшись к себе в кабинет, вызвал меня.
Вечер был пасмурный, чувствовалось приближение грозы; небо за рекой потемнело, и лишь в разрыве, образовавшемся между тучами, виднелась узкая оранжевая полоска. Гетлиф с величественным видом восседал за столом. В комнате царил полумрак, и бумаги, лежавшие перед Гетлифом, казались ослепительно белыми при свете настольной лампы. Шеф сидел в макинтоше с поднятым воротником. Лицо его было серьезно, и в то же время на нем читалось легкое раздражение.
— Ну-с, — сказал он, — вот я и решился. Бросаюсь головой в омут. Если уж мистер… вздумал стать адвокатом его величества, то почему бы и мне не последовать его примеру? Нельзя забывать о своем долге.
— Это окончательно? — осведомился я.
— Я никогда не досаждаю друзьям рассуждениями о своих намерениях, — с упреком произнес Гетлиф, — пока у меня окончательно не созреет решение. — Он пристально посмотрел мне в глаза, как бы давая понять, что намерен говорить со мной по душам. — Ну-с, прощай многообещающий младший компаньон! Начинаем все сначала. Разумеется, это разорит меня. Надеюсь, вы попомните мои слова: от этого своего шага я не жду ничего, кроме разорения.
— Через три года вы будете зарабатывать в два раза больше, чем сейчас, — заверил я его.
Гетлиф улыбнулся.
— Знаете, Л.С., а вы славный парень! — И уже другим, снова встревоженным тоном он добавил: — Я иду на большой риск. За всю свою жизнь я еще никогда не рисковал так, как сейчас.
Ему нравился этот зловещий, мрачный тон, и он с удовольствием принялся расписывать, какие он приносит жертвы и какая, по всей вероятности, ждет его катастрофа. Однако он не слишком преувеличивал риск, на который шел. В тот момент он поступал действительно очень смело. Меня поразило, что Гетлиф решился на это. Я восхищался им и немного досадовал на себя за это чувство. В последний год, как младший компаньон фирмы, Гетлиф заработал не меньше пяти тысяч фунтов. А став королевским адвокатом, он первые годы, даже в период процветания, не имел бы такого дохода. Сейчас, в 1931 году, когда кризис все разрастался, он в лучшем случае мог заработать две тысячи фунтов; чтобы достичь прежней цифры дохода, ему понадобились бы годы, а может быть, он и вообще никогда этого не достигнет.
Подобная перспектива могла отпугнуть даже человека, не слишком любящего деньги. А ведь Гетлиф был до такой степени мелочно скуп, что, когда обстоятельства вынуждали его пригласить кого-нибудь на ленч, он намеренно приходил с опозданием, чтобы не тратиться на аперитивы. Каких только душевных мук он, наверно, не пережил, предвидя уменьшение своих доходов! Пойти на это его заставила только сила, в наличии которой ему нельзя было отказать: сила его увлеченности своей профессией, его пристрастие к профессиональным почестям — не ради денег, которые они приносят, а ради них самих. Мне следовало бы понимать, что, представься ему возможность стать «судьей Гетлифом», он отказался бы от самой прибыльной адвокатской практики, чтобы упиться судейским званием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116