для меня теперь нет никакой опасности. Будьте только добры, останьтесь здесь где-нибудь поблизости, чтобы, в случае необходимости, вы могли снабдить нас съестными припасами.
Он молча поглядел на меня с волнением и страхом, что немало тронуло меня.
– Но, черт побери, месье де Марсак! – произнес он наконец. – Ведь вы сами подхватите чуму и помрете.
– На все воля Божия! – ответил я, надо сознаться, мрачно: так бледность человека, которого я привык видеть столь бесстрашным, подействовала на меня. – Если на то будет Господня воля, я останусь живым… Во всяком случае, друг мой, я у вас в долгу. У Флейкса есть чернила и бумага. Прикажите ему принести их сюда и оставить на этом камне; я напишу, что Мэньян, конюший барона де Рони, служил мне как храбрый солдат и верный друг. Что, друг мой? – продолжал я, увидев, что эти слова произвели на него сильное впечатление. – Разве это не так? Я говорю правду и хочу, чтобы барон рассчитался с вами. Ступайте с Богом и делайте, что я сказал! Помогайте Ажану и будьте для него тем, чем вы были для меня.
Он произнес несколько грубых ругательств, которыми такие люди стараются скрыть избыток чувства, и, поспорив еще немного, пошел исполнять мои приказания, оставив меня наверху наблюдать в одиночестве, как люди и лошади наперегонки бежали к лесу и мало-помалу вся долина опустела: я остался один среди вечернего сумрака и тишины. Несколько минут я продолжал стоять неподвижно, занятый своими мыслями. Затем, вспомнив, что я был еще более одинок, когда оборванный, без друзей, бродил по улицам Сен-Жана, я обернулся. Похлопав ножнами меча о свои сапоги, чтобы услышать хоть какой-нибудь звук, я прошел по пустому темному двору и с возможно бодрым видом вошел в комнату госпожи Брюль.
Подробно описывать все, что произошло в следующие пять дней, было бы скучно, да и излишне, принимая во внимание, что я пишу свои записки для читателей благородных. Правда, я считаю, что всякая услуга, оказанная больному, заслуживает внимания каждого благородного человека, умеющего ценить заслуги; но благороднее оказывать эти услуги, чем рассказывать о них. Впрочем, одно обстоятельство за эти пять дней было для меня в особенности приятно, и я до сих пор вспоминаю о нем с удовольствием. Это – неожиданная преданность мне Симона Флейкса: он явился и наотрез отказался покинуть меня. При этом юноша обнаружил такие высокие качества, что я охотно простил его лукавство. Находившая на него молчаливость и раздражительность показывали, что ему не удалось еще окончательно побороть своей безумной фантазии; но уже то, что он пришел ко мне в столь опасную минуту и добровольно согласился покинуть мадемуазель, подавало мне надежды на будущее.
Брюль умер утром на другой день после описанных происшествий; к полудню мы с Симоном успели уже похоронить его. Это был человек храбрый и ловкий: ему недоставало только убеждений. Хотя его вдова упала духом и находилась в изнеможения, словно лишилась лучшего мужа в мире, мы все-таки в тот же вечер перешли в свой отдельный лагерь в лесу, где расположились табором, с искренним облегчением покинув этот полуразвалившийся замок, в котором, казалось, провели целую вечность. На новом бивуаке дичи у нас было вдоволь, а погода стояла прекрасная: нам недоставало только присутствия друзей. Здесь мы пробыли целых четыре дня. На утро пятого мы отправились в путь и встретили, как было условлено, остальных членов нашего товарищества у поворота дороги на север. Так началось наше совместное возвращение..
Хотя нам троим и удалось избежать заразы, все же мы решили на первое время соблюдать должную осторожность по отношению к нашим спутникам: мы ехали немного позади, не вступая с ними ни в какие сношения, хотя они и выражали нам знаками свою радость по поводу того, что им удалось встретить нас. Мадемуазель все оборачивалась на меня, из этого я мог заключить, что она перестала сердиться на меня за мое странное поведение, которое, впрочем, ей, вероятно, уже успели объяснить. Я подвигался в наилучшем расположении духа, то строя различные планы на будущее, то перебирая в памяти все, что было уже сделано. Блеск и свежесть утра, красота деревьев, на которых уже кое-где показались молодые листья, поддерживали во мне радостное расположение духа. Отвратительный туман, так угнетавший нас, исчез, раскрывая перед нами всю видимую местность во всем блеске ранней весны. При таком счастливом предзнаменовании всадники, ехавшие впереди, посмеивались и болтали; а где деревья росли не так густо и дорога становилась немного шире, они пробовали рысь своих коней. Доносившиеся до нас шутки и смех подействовали даже на госпожу Брюль: на ее мрачном лице словно показался луч счастья.
Так ехал я, вполне довольный. Вдруг мной овладела усталость, которой не оправдывала незначительность пройденного нами пути. Я пришпорил Сида, но усталость не проходила, даже усиливалась: я уже подумал, не объелся ли за последней закуской. Затем это прошло на минуту; спуск по отвесному холму поглотил все мое внимание. Но через несколько минут, повернувшись в седле, я почувствовал внезапное головокружение и должен был ухватиться за луку седла, чтоб не упасть; в то же время деревья и холмы завертелись вокруг меня. Не успел я придти в себя, как ощутил острую боль в боку. Она так быстро росла, что у меня в мозгу мелькнуло странное предчувствие. Сунув руку под платье, я ощупал ту опухоль, которая служит лучшим и смертельным признаком чумы. Не берусь описать ужаса, овладевшего мной при мысли, что все мои светлые надежды рушились. Довольно сказать, что мир разом потерял для меня всю свою прелесть, солнечные лучи – всю свою теплоту. Зеленеющая красота окружающей природы, только что наполнявшая меня радостью, показалась мне злой насмешкой надо мной – жалким атомом, безвестно исчезающим с лица земли. Да, атом, пылинка, как сейчас помню всю горечь этого сознания! Но вскоре при мысли, что я солдат, ко мне вернулось хладнокровие: мысль прояснилась – я понял, что мне следовало делать.
ГЛАВА XIII
Под липами
Преодолев свою первую тревогу, я решил придумать предлог, чтобы бежать от моих спутников, не возбудив опасений, а, напротив, уверив их в полной безопасности. Вероятно, то было чутье животных, заставляющее их уединяться, когда они ранены или больны. К тому же боль была не постоянной, а перемежающейся: она оставляла мне минуты отдыха, когда я был в состоянии ясно и последовательно рассуждать, даже твердо держаться в седле.
В одну из таких минут я стал размышлять о том, куда бы мне скрыться, не причинив вреда другим. Я, естественно, подумал о только что пройденной местности, где стоял тот самый домик в ущелье, в котором мы узнали, что Брюль повернул с дороги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Он молча поглядел на меня с волнением и страхом, что немало тронуло меня.
– Но, черт побери, месье де Марсак! – произнес он наконец. – Ведь вы сами подхватите чуму и помрете.
– На все воля Божия! – ответил я, надо сознаться, мрачно: так бледность человека, которого я привык видеть столь бесстрашным, подействовала на меня. – Если на то будет Господня воля, я останусь живым… Во всяком случае, друг мой, я у вас в долгу. У Флейкса есть чернила и бумага. Прикажите ему принести их сюда и оставить на этом камне; я напишу, что Мэньян, конюший барона де Рони, служил мне как храбрый солдат и верный друг. Что, друг мой? – продолжал я, увидев, что эти слова произвели на него сильное впечатление. – Разве это не так? Я говорю правду и хочу, чтобы барон рассчитался с вами. Ступайте с Богом и делайте, что я сказал! Помогайте Ажану и будьте для него тем, чем вы были для меня.
Он произнес несколько грубых ругательств, которыми такие люди стараются скрыть избыток чувства, и, поспорив еще немного, пошел исполнять мои приказания, оставив меня наверху наблюдать в одиночестве, как люди и лошади наперегонки бежали к лесу и мало-помалу вся долина опустела: я остался один среди вечернего сумрака и тишины. Несколько минут я продолжал стоять неподвижно, занятый своими мыслями. Затем, вспомнив, что я был еще более одинок, когда оборванный, без друзей, бродил по улицам Сен-Жана, я обернулся. Похлопав ножнами меча о свои сапоги, чтобы услышать хоть какой-нибудь звук, я прошел по пустому темному двору и с возможно бодрым видом вошел в комнату госпожи Брюль.
Подробно описывать все, что произошло в следующие пять дней, было бы скучно, да и излишне, принимая во внимание, что я пишу свои записки для читателей благородных. Правда, я считаю, что всякая услуга, оказанная больному, заслуживает внимания каждого благородного человека, умеющего ценить заслуги; но благороднее оказывать эти услуги, чем рассказывать о них. Впрочем, одно обстоятельство за эти пять дней было для меня в особенности приятно, и я до сих пор вспоминаю о нем с удовольствием. Это – неожиданная преданность мне Симона Флейкса: он явился и наотрез отказался покинуть меня. При этом юноша обнаружил такие высокие качества, что я охотно простил его лукавство. Находившая на него молчаливость и раздражительность показывали, что ему не удалось еще окончательно побороть своей безумной фантазии; но уже то, что он пришел ко мне в столь опасную минуту и добровольно согласился покинуть мадемуазель, подавало мне надежды на будущее.
Брюль умер утром на другой день после описанных происшествий; к полудню мы с Симоном успели уже похоронить его. Это был человек храбрый и ловкий: ему недоставало только убеждений. Хотя его вдова упала духом и находилась в изнеможения, словно лишилась лучшего мужа в мире, мы все-таки в тот же вечер перешли в свой отдельный лагерь в лесу, где расположились табором, с искренним облегчением покинув этот полуразвалившийся замок, в котором, казалось, провели целую вечность. На новом бивуаке дичи у нас было вдоволь, а погода стояла прекрасная: нам недоставало только присутствия друзей. Здесь мы пробыли целых четыре дня. На утро пятого мы отправились в путь и встретили, как было условлено, остальных членов нашего товарищества у поворота дороги на север. Так началось наше совместное возвращение..
Хотя нам троим и удалось избежать заразы, все же мы решили на первое время соблюдать должную осторожность по отношению к нашим спутникам: мы ехали немного позади, не вступая с ними ни в какие сношения, хотя они и выражали нам знаками свою радость по поводу того, что им удалось встретить нас. Мадемуазель все оборачивалась на меня, из этого я мог заключить, что она перестала сердиться на меня за мое странное поведение, которое, впрочем, ей, вероятно, уже успели объяснить. Я подвигался в наилучшем расположении духа, то строя различные планы на будущее, то перебирая в памяти все, что было уже сделано. Блеск и свежесть утра, красота деревьев, на которых уже кое-где показались молодые листья, поддерживали во мне радостное расположение духа. Отвратительный туман, так угнетавший нас, исчез, раскрывая перед нами всю видимую местность во всем блеске ранней весны. При таком счастливом предзнаменовании всадники, ехавшие впереди, посмеивались и болтали; а где деревья росли не так густо и дорога становилась немного шире, они пробовали рысь своих коней. Доносившиеся до нас шутки и смех подействовали даже на госпожу Брюль: на ее мрачном лице словно показался луч счастья.
Так ехал я, вполне довольный. Вдруг мной овладела усталость, которой не оправдывала незначительность пройденного нами пути. Я пришпорил Сида, но усталость не проходила, даже усиливалась: я уже подумал, не объелся ли за последней закуской. Затем это прошло на минуту; спуск по отвесному холму поглотил все мое внимание. Но через несколько минут, повернувшись в седле, я почувствовал внезапное головокружение и должен был ухватиться за луку седла, чтоб не упасть; в то же время деревья и холмы завертелись вокруг меня. Не успел я придти в себя, как ощутил острую боль в боку. Она так быстро росла, что у меня в мозгу мелькнуло странное предчувствие. Сунув руку под платье, я ощупал ту опухоль, которая служит лучшим и смертельным признаком чумы. Не берусь описать ужаса, овладевшего мной при мысли, что все мои светлые надежды рушились. Довольно сказать, что мир разом потерял для меня всю свою прелесть, солнечные лучи – всю свою теплоту. Зеленеющая красота окружающей природы, только что наполнявшая меня радостью, показалась мне злой насмешкой надо мной – жалким атомом, безвестно исчезающим с лица земли. Да, атом, пылинка, как сейчас помню всю горечь этого сознания! Но вскоре при мысли, что я солдат, ко мне вернулось хладнокровие: мысль прояснилась – я понял, что мне следовало делать.
ГЛАВА XIII
Под липами
Преодолев свою первую тревогу, я решил придумать предлог, чтобы бежать от моих спутников, не возбудив опасений, а, напротив, уверив их в полной безопасности. Вероятно, то было чутье животных, заставляющее их уединяться, когда они ранены или больны. К тому же боль была не постоянной, а перемежающейся: она оставляла мне минуты отдыха, когда я был в состоянии ясно и последовательно рассуждать, даже твердо держаться в седле.
В одну из таких минут я стал размышлять о том, куда бы мне скрыться, не причинив вреда другим. Я, естественно, подумал о только что пройденной местности, где стоял тот самый домик в ущелье, в котором мы узнали, что Брюль повернул с дороги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115