Император рассеянно глядит куда-то поверх голов и равнодушно проигрывает несколько золотых наполеондоров.
Потом, опять же как обычно, заговорил о литературе. Заговорил со мной остальным эта тема скучна. На сей раз император хвалит Шатобриана. И себя за то, что не отправил Шатобриана в тюрьму.
Он глядит на меня, и я понимаю - этот разговор нужно записать.
- Я несколько раз должен был посадить его в Венсеннский замок! Сначала Шатобриан написал в своей газете... - Император с удовольствием цитирует по памяти: - "Что с того, что Нерон процветает, где-то в империи уже рожден Тацит". Нерон, как всем должно было быть понятно, - я. А Тацит, конечно же... Не обращать внимания на газеты - это то же, что заснуть на краю пропасти. И я позвал к себе Шатобриана и долго слушал его благоплетства. Но не забывал при этом ему польстить. Лесть - отличное средство, чтобы держать в узде господ литераторов... Я сказал Шатобриану: "Как странно - маленькая литература всегда за меня, а великая почему-то против". Он молчал, хотя по лицу было видно - доволен! Тем временем у него сделали тайный обыск и нашли некую рукопись о смерти Бомарше, где были какие-то глупости обо мне, о бегстве короля... - Император, усмехнувшись, посмотрел на меня. - Это можно не записывать. Потом мне передали речь Шатобриана, которую он собирался произнести при вступлении в Академию. Когда я прочел ее, я был краток: "Ему повезло. Будь она произнесена, этого господина непременно пришлось бы отправить в каменный мешок". Но, ценя поэта, я сам занялся правкой его речи. И, конечно же, он отказался ее исправить. И, конечно же, я его не тронул но отправил в ссылку... Однако воздадим ему должное: он много сделал для торжества любимых им Бурбонов. И он воистину великий человек...
Я понял - это надо записывать. Император кивнул. И, вздохнув, прибавил, что вообще-то Шатобриана он очень не любил и что поэт в своих памфлетах против него часто опускался до клеветы.
А вот это записывать было не нужно.
- Но за одну фразу Шатобриана о Фуше и Талейране, - продолжал император, - я все готов ему простить. Когда жалкий король вернулся в Париж, перед его покоями появились мсье Талейран и мсье Фуше. И Шатобриан заметил: "Вот идет порок об руку со злодеянием!"
Это необходимо было записать. Император вновь одобрительно кивнул и пояснил:
- У Шатобриана лучшее перо во Франции. Прочтя наши слова о себе, он не преминет написать и о нас что-то стоящее.
Император, как всегда, думал об Истории.
"Он вернул Богу самую могучую душу, когда-либо вдохнувшую жизнь в глину, из которой лепится человек", - написал Шатобриан после смерти императора.
Император и здесь не ошибся.
Он заговорил о Цезаре, попросил Гурго принести карту из кабинета. И по карте дал несколько ценных советов галлам, как им было лучше выстроить оборону против Цезаря две тысячи лет назад. Жаль, что галлы не могли этого услышать.
Потом он сказал:
- А теперь, господа, идемте в театр.
Сие означало: он будет читать пьесу.
Император читал "Заиру" усыпительным голосом и снова давал советы. На сей раз Вольтеру - как ему было лучше написать последнее действие. Жаль, что и Вольтер в своей могиле не мог этого слышать...
Он кивнул мне, и я записал его советы Вольтеру.
Потом он сравнил "Заиру" с "Тартюфом" и заговорил о Мольере:
- Мир - это воистину великая комедия, где на одного Мольера приходится с десяток Тартюфов. - Он скосил глаза, удостоверился, что я добросовестно записываю, и прибавил: - Но я не поколебался бы запретить постановку этой великой пьесы: там есть несколько сцен, оскорбляющих нравственность.
Это записывать явно не стоило. Я отложил перо. Император кивнул.
Все, кроме меня, после сытного обеда борются с дремотой. Но "салон" нельзя покидать, пока император не скажет обычное: "Который час, господа? Ба! Однако пора спать!" Сегодня император особенно мило
стив. К восторгу присутствующих он глядит на часы Фридриха Великого, стоящие на камине, и говорит:
- Ба! Однако... Пора спать!..
Перед сном камердинер Маршан позвал меня в спальню императора. Потертый ковер на полу, муслиновые занавески на окнах, грубые деревянные стулья и походная кровать с зеленым пологом из его палатки под Аустерлицем. Перед кроватью китайская ширма. На камине серебряная лампа и серебряный таз для умывания. Остатки империи...
В спальне я застал скандального генерала. Император говорил ему, снимая мундир:
- Послушайте, Гурго, вы несносны. Вы действительно спасли мне жизнь в России, вы храбрый солдат и хороший штабной офицер, с вами интересно обсуждать походы Цезаря, но вы несносны!
- Вы окружены льстецами, только их и цените. А этот Лас-Каз, с которым вы неразлучны и позволяете ему записывать за вами... он первый вас и предаст, - сказал Гурго, глядя прямо на меня.
Я собирался ответить, но император предостерегающе поднял руку:
- Это не так, и вы это сами знаете. Но если бы и так... Я люблю полезных мне людей и люблю в той мере, в какой они полезны. Мне нет дела до того, что они думают. Если они впоследствии предадут меня... что ж, они сделают то же, что и многие другие. Род человеческий должен состоять из очень больших негодяев, чтобы оправдать мое мнение о нем.
Он засмеялся. Гурго угрюмо молчал.
- Простите его, Лас-Каз. Он нервен, ибо молод, и ему, видимо, попросту нужна женщина. Но это не повод беситься и бесить нас всех. В конце концов, Гурго, спуститесь вниз, в городок, и уладьте это обстоятельство. Или поступайте, как я, - не думайте о женщинах. Если о них не думаешь, они не нужны. Берите пример с меня.
Тут Гурго не выдержал. Его понесло:
- Брать пример с вас, сир? Вчера я застал Альбину в вашей комнате полуодетой. А до этого я видел... она сидела около вас в ванной!
Император усмехнулся:
- Ну хорошо, даже если я сплю с нею, что отнюдь не так... Но даже если так, что тут обидного для вас?
- Нет, в это я не верю, - съязвил генерал, - не могу даже предположить, что у Вашего Величества такой дурной вкус!
Император посмотрел на него. У него бывает страшный взгляд: в нем нет ни злости, ни угрозы - просто бездна. И ты содрогаешься...
- Простите меня, Ваше Величество, - прошептал Гурго.
Через год, в июле 1816-го, Альбина родила девочку и назвала ее Наполеона. И покинула остров.
Подавленный Гурго ждал разрешения удалиться. Император долго молчал, потом заговорил:
- Потерпите немного. Когда я умру, вам всем достанется приличное состояние - я об этом позаботился. Но сейчас, в этом аду, мне хочется видеть вокруг себя только веселые лица. И если вы не можете... лучше уезжайте. Я вас отпущу.
И когда окончательно уничтоженный Гурго уходил, император вдруг сказал:
- Неужели вы думаете, что я не переживаю самые горькие минуты, когда просыпаюсь ночью и вспоминаю?.. Но я же терплю!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Потом, опять же как обычно, заговорил о литературе. Заговорил со мной остальным эта тема скучна. На сей раз император хвалит Шатобриана. И себя за то, что не отправил Шатобриана в тюрьму.
Он глядит на меня, и я понимаю - этот разговор нужно записать.
- Я несколько раз должен был посадить его в Венсеннский замок! Сначала Шатобриан написал в своей газете... - Император с удовольствием цитирует по памяти: - "Что с того, что Нерон процветает, где-то в империи уже рожден Тацит". Нерон, как всем должно было быть понятно, - я. А Тацит, конечно же... Не обращать внимания на газеты - это то же, что заснуть на краю пропасти. И я позвал к себе Шатобриана и долго слушал его благоплетства. Но не забывал при этом ему польстить. Лесть - отличное средство, чтобы держать в узде господ литераторов... Я сказал Шатобриану: "Как странно - маленькая литература всегда за меня, а великая почему-то против". Он молчал, хотя по лицу было видно - доволен! Тем временем у него сделали тайный обыск и нашли некую рукопись о смерти Бомарше, где были какие-то глупости обо мне, о бегстве короля... - Император, усмехнувшись, посмотрел на меня. - Это можно не записывать. Потом мне передали речь Шатобриана, которую он собирался произнести при вступлении в Академию. Когда я прочел ее, я был краток: "Ему повезло. Будь она произнесена, этого господина непременно пришлось бы отправить в каменный мешок". Но, ценя поэта, я сам занялся правкой его речи. И, конечно же, он отказался ее исправить. И, конечно же, я его не тронул но отправил в ссылку... Однако воздадим ему должное: он много сделал для торжества любимых им Бурбонов. И он воистину великий человек...
Я понял - это надо записывать. Император кивнул. И, вздохнув, прибавил, что вообще-то Шатобриана он очень не любил и что поэт в своих памфлетах против него часто опускался до клеветы.
А вот это записывать было не нужно.
- Но за одну фразу Шатобриана о Фуше и Талейране, - продолжал император, - я все готов ему простить. Когда жалкий король вернулся в Париж, перед его покоями появились мсье Талейран и мсье Фуше. И Шатобриан заметил: "Вот идет порок об руку со злодеянием!"
Это необходимо было записать. Император вновь одобрительно кивнул и пояснил:
- У Шатобриана лучшее перо во Франции. Прочтя наши слова о себе, он не преминет написать и о нас что-то стоящее.
Император, как всегда, думал об Истории.
"Он вернул Богу самую могучую душу, когда-либо вдохнувшую жизнь в глину, из которой лепится человек", - написал Шатобриан после смерти императора.
Император и здесь не ошибся.
Он заговорил о Цезаре, попросил Гурго принести карту из кабинета. И по карте дал несколько ценных советов галлам, как им было лучше выстроить оборону против Цезаря две тысячи лет назад. Жаль, что галлы не могли этого услышать.
Потом он сказал:
- А теперь, господа, идемте в театр.
Сие означало: он будет читать пьесу.
Император читал "Заиру" усыпительным голосом и снова давал советы. На сей раз Вольтеру - как ему было лучше написать последнее действие. Жаль, что и Вольтер в своей могиле не мог этого слышать...
Он кивнул мне, и я записал его советы Вольтеру.
Потом он сравнил "Заиру" с "Тартюфом" и заговорил о Мольере:
- Мир - это воистину великая комедия, где на одного Мольера приходится с десяток Тартюфов. - Он скосил глаза, удостоверился, что я добросовестно записываю, и прибавил: - Но я не поколебался бы запретить постановку этой великой пьесы: там есть несколько сцен, оскорбляющих нравственность.
Это записывать явно не стоило. Я отложил перо. Император кивнул.
Все, кроме меня, после сытного обеда борются с дремотой. Но "салон" нельзя покидать, пока император не скажет обычное: "Который час, господа? Ба! Однако пора спать!" Сегодня император особенно мило
стив. К восторгу присутствующих он глядит на часы Фридриха Великого, стоящие на камине, и говорит:
- Ба! Однако... Пора спать!..
Перед сном камердинер Маршан позвал меня в спальню императора. Потертый ковер на полу, муслиновые занавески на окнах, грубые деревянные стулья и походная кровать с зеленым пологом из его палатки под Аустерлицем. Перед кроватью китайская ширма. На камине серебряная лампа и серебряный таз для умывания. Остатки империи...
В спальне я застал скандального генерала. Император говорил ему, снимая мундир:
- Послушайте, Гурго, вы несносны. Вы действительно спасли мне жизнь в России, вы храбрый солдат и хороший штабной офицер, с вами интересно обсуждать походы Цезаря, но вы несносны!
- Вы окружены льстецами, только их и цените. А этот Лас-Каз, с которым вы неразлучны и позволяете ему записывать за вами... он первый вас и предаст, - сказал Гурго, глядя прямо на меня.
Я собирался ответить, но император предостерегающе поднял руку:
- Это не так, и вы это сами знаете. Но если бы и так... Я люблю полезных мне людей и люблю в той мере, в какой они полезны. Мне нет дела до того, что они думают. Если они впоследствии предадут меня... что ж, они сделают то же, что и многие другие. Род человеческий должен состоять из очень больших негодяев, чтобы оправдать мое мнение о нем.
Он засмеялся. Гурго угрюмо молчал.
- Простите его, Лас-Каз. Он нервен, ибо молод, и ему, видимо, попросту нужна женщина. Но это не повод беситься и бесить нас всех. В конце концов, Гурго, спуститесь вниз, в городок, и уладьте это обстоятельство. Или поступайте, как я, - не думайте о женщинах. Если о них не думаешь, они не нужны. Берите пример с меня.
Тут Гурго не выдержал. Его понесло:
- Брать пример с вас, сир? Вчера я застал Альбину в вашей комнате полуодетой. А до этого я видел... она сидела около вас в ванной!
Император усмехнулся:
- Ну хорошо, даже если я сплю с нею, что отнюдь не так... Но даже если так, что тут обидного для вас?
- Нет, в это я не верю, - съязвил генерал, - не могу даже предположить, что у Вашего Величества такой дурной вкус!
Император посмотрел на него. У него бывает страшный взгляд: в нем нет ни злости, ни угрозы - просто бездна. И ты содрогаешься...
- Простите меня, Ваше Величество, - прошептал Гурго.
Через год, в июле 1816-го, Альбина родила девочку и назвала ее Наполеона. И покинула остров.
Подавленный Гурго ждал разрешения удалиться. Император долго молчал, потом заговорил:
- Потерпите немного. Когда я умру, вам всем достанется приличное состояние - я об этом позаботился. Но сейчас, в этом аду, мне хочется видеть вокруг себя только веселые лица. И если вы не можете... лучше уезжайте. Я вас отпущу.
И когда окончательно уничтоженный Гурго уходил, император вдруг сказал:
- Неужели вы думаете, что я не переживаю самые горькие минуты, когда просыпаюсь ночью и вспоминаю?.. Но я же терплю!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77