– Может быть, ты слишком строга к себе, – предположил Сэм. – Ты разрешишь мне прочитать то, что ты написала?
– Только если ты умеешь складывать головоломки. Я порвала статью и бросила в мусорную корзину.
– Не верю, что это так плохо. – Его увлекала мысль достать из корзины бумажные клочки и попытаться восстановить статью.
– Моя профессия – телевидение, а не печатное слово, и донести какой-то смысл я могу лишь тогда, когда его иллюстрируют кадры кинохроники.
– Тогда воспользуйся телевидением!
– Но какими кадрами изобразить гнев, и ненависть, и боль, что копились подспудно все эти годы? – возразила Келли, чья досада неожиданно перешла в запальчивость. – Разве сунешь камеру внутрь души, чьи первые впечатления – это когда ты просыпаешься среди ночи от шума, а шум этот – хлопанье дверей, громкие злые голоса или звон бьющейся посуды и швыряемых об пол бутылок? Как показать смятение и ужас ребенка, когда он один в темной комнате, прячется в постель и боится, боится того, что происходит в доме?
– Келли, детство твое было адом, я знаю. – Когда рука его потянулась к ней, Келли отпрянула, но это движение и его голос были именно тем, что сейчас было ей так необходимо, чтобы успокоиться, справиться со своими чувствами.
– Адом, наверное, это так и есть. – Голос ее снова стал ровным. Келли опять отвернулась к окну. – Я уже рассказывала тебе, как он в первый раз меня ударил, когда я впервые поняла, каким злым он может быть, если, по выражению мамы, «плохо себя чувствует»?
– Нет, не рассказывала.
– Такие вещи не забываются, не изглаживаются из памяти, как всякое неприятное воспоминание. Я помню это совершенно отчетливо, так, словно это каленым железом впечатали в мое сознание, – задумчиво продолжала она. – Это случилось во время моего первого учебного года. Я была в классе для малышей. Мама сшила мне тогда новое желтое платье. Она говорила, что в нем я как солнышко, и я так радовалась, когда она разрешила надеть мне его в школу. И я отправилась – пухлая девчурка, переполненная желанием продемонстрировать платье, в котором она как солнышко. Я была уверена, что я очень нарядная, но дети постарше в школьном автобусе посчитали по-другому. При виде меня они принялись хохотать и кричать, что я толстая и похожа на тесто. Я хотела, чтоб они замолчали, и пыталась их остановить, но чем больше я пыталась, тем сильнее они дразнили меня. А на обратном пути было и того хуже. Мама встретила меня в дверях всю в слезах, заплаканную. Она стала расспрашивать меня, что случилось, и я рассказала ей.
– Прости меня, лапочка! – Ласковые руки вытирали слезы на ее щеках. – Не обращай внимания на то, что говорили эти мальчишки. Они просто дразнили тебя. Платье очень, очень красивое и очень идет тебе.
– Они кричали, что я толстая, как тесто! – Она икнула, стараясь сдержать новый приступ рыдания.
– Нет, ничего подобного! Ты мое маленькое солнышко! – Мама крепко обняла ее и, подхватив на руки, отнесла на диван.
– Вот, посиди здесь, а я принесу тебе пряников, которые испекла специально для тебя. Хорошо?
– Хорошо. – Но голос ее еще дрожал, а подбородок прыгал.
Она смотрела вслед удалявшейся на кухню матери, а по щекам ее опять катились слезы. Когда из спальни вышел отец, растерзанный, в майке, плохо вправленной под пояс, она еще хлюпала носом.
– Это еще что такое? – Он стоял, покачиваясь, вглядываясь в нее. – Ты что, ревешь?
Она кивнула, и слезы полились с удвоенной силой.
– В автобусе Джимми Такер и еще один мальчик, его зовут Карл, смеялись надо мной и обзывали.
– Ты им велела перестать?
– Да, но они не хотели меня слушать.
– Так надо было дать им в рожу!
– Они большие! – возразила она, обиженно оттопырив дрожащую нижнюю губу.
– Это не оправдание. – Он поднял ее с дивана, поставил на пол, потом, опустившись на колени, повернулся к ней. Лицо его было совсем близко, и пахло от него странно. – Давай-ка! Я научу тебя драться. Сделай руку вот так!
Она посмотрела на его поднятые кулаки и покачала головой.
– Но я не хочу драться, папа!
– Ничего не поделаешь, придется! А теперь делай, что я сказал. Подними кулаки вот так и старайся ударом отвести мою руку, а я буду стараться ударить тебя.
Она попыталась сделать все, как он сказал, но когда рука его приблизилась к ее лицу, она не проявила достаточной ловкости, и пальцы его больно стукнули ее по щеке.
– Тебе надо опередить меня, Лиззи-дочка. – Рука его опять взметнулась и на этот раз обожгла щеку острой болью.
– Ай! – Она ухватилась за саднящую щеку.
– Хватит, продолжай обороняться! Ударь меня! Давай!
– Нет! Не хочу! – отказывалась она, все более смущаясь и пугаясь.
– Лучше дай сдачи, а не то опять получишь на орехи. – Сперва одной рукой, потом другой.
Он ударил ее по подбородку – сильно, метко. Когда она подняла руки, загораживая лицо от новых ударов, он ткнул ее в живот. Она вскрикнула, скорчилась, схватилась за живот. Недолго думая, он опять смазал ее по лицу.
Испугавшись не на шутку, она крикнула:
– Перестань!
– А-а, разозлилась?! – издевательски, со скверной улыбкой протянул он. – Тогда дай сдачи!
Он опять ударил ее, с еще большей силой. Она повалилась на диванные подушки, по щекам ее струились настоящие слезы.
Из кухни торопливо выбежала мама.
– Господи Боже! Лен! Что ты делаешь!
– Легкая разминка. Учу ее драться.
– Но она же маленькая, Лен, и она девочка! – Схватив Келли в охапку, мама утащила ее из гостиной в убежище спальни.
– Почему папа бил меня, мамочка? – рыдала она. – Разве я сделала что-нибудь плохое?
– Ничего плохого ты не сделала, голубка! Просто иногда… – мама запнулась и, прижав ее к себе покрепче, уткнулась подбородком ей в волосы… – иногда папа забывает, какой он сильный. Он не хотел сделать тебе больно.
– Разве я сделала что-нибудь плохое? – тихо повторила Келли. – Когда ты маленькая, ты не в состоянии это понять. Ты только слушаешься и чувствуешь себя виноватой, когда на тебя кричат неизвестно почему и особенно когда обычная грубость перерастает в садистское издевательство. Как подумаешь, сколько раз маме приходилось спасать меня от него! – Помолчав, она выразительно передернула плечами. – Но она умерла, и я осталась с ним одна. Чтобы выжить, пришлось сразу вырасти. Детства у меня, можно сказать, не было. Была маленькой и вдруг состарилась. Состарилась и почувствовала ужас. Ужас от того, что кто-нибудь узнает про мою жизнь, как она есть на самом деле. Поэтому я и врала, когда меня спрашивали, откуда у меня синяки и где я подбила глаз. Сказать людям правду было для меня невыносимо. Я слишком стыдилась ее, слишком остро чувствовала унижение.
– Стыдилась! – вспылил Сэм. Он не мог больше сдерживаться и молчать. – У тебя нет причин стыдиться и чувствовать себя виноватой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108