На этот раз – целая череда взрывов подряд. Я вижу, как Лик и Кира пролетают мимо меня, а следующей волной и меня сбрасывает с площадки.
Парой секунд позже мы сидим на газоне и разглядываем друг друга. Вид у всех соответствующий ситуации – грязны, ошеломлены и счастливы, что уцелели.
– Как мы будем выбираться? – закончив оттирать листьями лицо, спрашивает Кира.
– Попробуем через Озеро, – предлагает Лик. – Я слышал, что через него проще.
До здешнего эквивалента Озера мы добираемся часа за три. Ни одна машина не рискует подвозить такую компанию, не помогает и талант Киры. По дороге тенник достает из воздуха одну за другой бутылки пива. Я выпиваю не меньше пяти – и все равно трезв, меня мучает жажда. Лик достаточно невнятно рассказывает, как его занесло сюда – позвали помочь – и как он хорошенько забыл себя. В его рассказе есть заметные лакуны, но я слишком плохо соображаю сейчас, чтобы работать следователем.
Мы идем вдоль заброшенной стройки. Смотрю на дома – нет, мне не хотелось бы жить в такой квартире. Окна от пола до потолка, в глубине видны странные лесенки с этажа на этаж – в каждой комнате. Все покрыто тонкой белесой пылью. Кажется, здесь действительно произошел некий Катаклизм.
– Те, кто выжил в катаклизме, пребывают в пессимизме, – напевает Лик. – Да. Здесь случилось что-то, не так давно. Впрочем, по местному счету многие годы назад. Я не нашел информации. Здесь вообще многие искренне верят, что это – единственный уровень Города. Типа это и есть Город, отделившийся после Катаклизма от Москвы.
Кира хмыкает, чешет в затылке. Я тоже не могу сообразить, как понимать слова Лика. Здесь все нехорошо с информационным полем – оно отрезано от городского начисто. Может быть, именно это отделение и называют Катаклизмом. Но кто ухитрился это сделать? Кому по силам взять и вырвать целую здоровенную завесу, самую важную, из Города?
Лик ведет нас по заброшенным пустым кварталам. Не попадается ни одного человека – странно, еще одна примета непорядка. Днем в Городе всегда многолюдно, и если тенники предпочитают ночь, то люди – светлое время суток. Но мы не меньше часа не видим ни одной живой души.
Пейзажи искажены. Сама перспектива изломана – кажется, что до очередного дома многие километры, но через десяток шагов мы проходим мимо него. Листья на деревьях кажутся вырезанными из толстой зеленой бумаги – когда я обрываю один, он мнется под пальцами, неприятно скрипя. Достаю из кармана зажигалку, поджигаю листик – точно. Запах горелой бумаги.
К Озеру ведет длинный подземный тоннель. Мы спускаемся в него через канализационный люк. Я лезу последним, и подо мной железная лесенка, казавшаяся прочной, подламывается. Я падаю вниз. Лик и Кира успевают увернуться, я царапаю руку о слом перил, удивляюсь. Впечатление такое, что за те секунды, что я спускался, кто-то успел подпилить ее.
Неподалеку, за стенкой, проходят поезда метро, но этот маршрут явно заброшен. Под ногами хлюпает вода, над головами периодически пролетают вспугнутые нами летучие мыши.
– Нам точно надо сюда? – брезгливо морщится Кира.
– Это самый короткий путь.
Ни одна самая короткая дорога не оказывается самой простой, ворчу я про себя и немедленно накликиваю беду. Не проходит и пары минут, как из-за поворота к нам неспешно выходит оглоед.
– Слухач хренов! – Я со злости толкаю Киру локтем в бок.
Кира рычит и скалится, но ничего не говорит.
В руках у меня ничего нет, у спутников моих – тоже. Зверюга идет, не слишком торопясь и предвкушая прекрасный обед. Пожалуй, даже втроем мы его сейчас не сожжем – я чувствую себя выжатым, Кира не в лучшей форме. Про Лика речь вообще не идет – не боец. И тут наш целитель совершает выходку, которой я себе и представить не мог.
Он сует мне в руку свою драгоценную белую штуковину и бросается навстречу оглоеду. Я успеваю схватить его за полу халата, но в руках у меня остается халат и что-то, свернутое цилиндром и заклеенное поверх скотчем, а Лик уже висит на шее у оглоеда. Я в шоке оглядываюсь на Киру, он бледен до синевы, также растерян.
– Уходи... те... – Голос Лика замирает на последних слогах, но оглоед останавливается, стряхивает его и одним взмахом лапы вспарывает живот. Останавливается. Останавливается...
Я резко дергаюсь, пытаясь уйти вверх. Бесполезно. Меня словно приковали к этой завесе. Я не чувствую направления, но даже пытаясь уйти наобум, не могу преодолеть сопротивление окружающей среды. Кажется, над и подо мной – непроницаемые барьеры. Попытка, еще одна попытка, все бесполезно. Оглоед делает шаг вперед.
Кира обнимает меня сзади за талию, что-то выкрикивает. Мир вокруг нас меркнет, и я лечу спиной вперед в бездонную пропасть, не чувствуя ничего, кроме бумаги в кулаке.
Через мгновение или вечность я лежу на спине, держа в стиснутых пальцах эти листы, и гляжу в потолок нашей родной квартиры. Мне тяжело – словно придавили камнем, а Лика нет, я знаю это, нет...
Я плачу, даже не пытаясь закрыть лицо, плачу, плачу и плачу.
Кира рядом, я чувствую его руки на лице, он гладит меня по волосам, что-то шепчет. Я зажмуриваюсь, я не хочу слышать ни слова.
Лика больше нет.
Кира разжимает мои пальцы, достает сверток, срывает скотч. Три листа с текстом, распечатанные на дешевом принтере.
– Что там? – спрашиваю я сквозь слезы.
Кира с недоумением глядит на строки, приподнимает брови, потом швыряет листы на пол и стучит по ним кулаком. Плечи его вздрагивают, словно в беззвучном рыдании. Я обнимаю его, он утыкается лицом мне в волосы, и мы долго лежим молча, беззвучно оплакивая потерю, пока не чувствуем, что можем хотя бы дышать и говорить, не сбиваясь на всхлипывание.
Впрочем, плакала только я. Тенники не плачут.
Но – Лика больше нет.
11
– Януш, ты выходишь? – спросил кто-то из-за двери раздевалки.
Его звали Ян, но почему-то здесь каждый стремился назвать его каким-нибудь близким к его собственному именем. Януш, Янек, Янко, Жан – это превратилось в своеобразную игру. Ян не обращал на это внимания. Привык. В их роду было принято давать сыновьям только односложные имена. Отца его звали Карлом, брата – Марком... обычно вместо парня с обычной славянской внешностью люди ожидали увидеть прибалта – Ян Карлович располагало. А вместо такого же славянина-брата – почему-то еврея, должно быть, Марк Карлович (в детстве прозванный в школе Карлом Марксом, разумеется) представлялся им именно евреем. Дед же носил библейское имя Савл.
– Еще пять минут – и выхожу.
Привычка точно обозначать временные интервалы самого незначительного действия была неискоренима.
Он зашнуровал ботинки, натянул майку. Серую камуфляжную куртку перевесил через сумку. Весна потихоньку доползла и до столицы, с утра, когда он шел на тренировку, было уже +15.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Парой секунд позже мы сидим на газоне и разглядываем друг друга. Вид у всех соответствующий ситуации – грязны, ошеломлены и счастливы, что уцелели.
– Как мы будем выбираться? – закончив оттирать листьями лицо, спрашивает Кира.
– Попробуем через Озеро, – предлагает Лик. – Я слышал, что через него проще.
До здешнего эквивалента Озера мы добираемся часа за три. Ни одна машина не рискует подвозить такую компанию, не помогает и талант Киры. По дороге тенник достает из воздуха одну за другой бутылки пива. Я выпиваю не меньше пяти – и все равно трезв, меня мучает жажда. Лик достаточно невнятно рассказывает, как его занесло сюда – позвали помочь – и как он хорошенько забыл себя. В его рассказе есть заметные лакуны, но я слишком плохо соображаю сейчас, чтобы работать следователем.
Мы идем вдоль заброшенной стройки. Смотрю на дома – нет, мне не хотелось бы жить в такой квартире. Окна от пола до потолка, в глубине видны странные лесенки с этажа на этаж – в каждой комнате. Все покрыто тонкой белесой пылью. Кажется, здесь действительно произошел некий Катаклизм.
– Те, кто выжил в катаклизме, пребывают в пессимизме, – напевает Лик. – Да. Здесь случилось что-то, не так давно. Впрочем, по местному счету многие годы назад. Я не нашел информации. Здесь вообще многие искренне верят, что это – единственный уровень Города. Типа это и есть Город, отделившийся после Катаклизма от Москвы.
Кира хмыкает, чешет в затылке. Я тоже не могу сообразить, как понимать слова Лика. Здесь все нехорошо с информационным полем – оно отрезано от городского начисто. Может быть, именно это отделение и называют Катаклизмом. Но кто ухитрился это сделать? Кому по силам взять и вырвать целую здоровенную завесу, самую важную, из Города?
Лик ведет нас по заброшенным пустым кварталам. Не попадается ни одного человека – странно, еще одна примета непорядка. Днем в Городе всегда многолюдно, и если тенники предпочитают ночь, то люди – светлое время суток. Но мы не меньше часа не видим ни одной живой души.
Пейзажи искажены. Сама перспектива изломана – кажется, что до очередного дома многие километры, но через десяток шагов мы проходим мимо него. Листья на деревьях кажутся вырезанными из толстой зеленой бумаги – когда я обрываю один, он мнется под пальцами, неприятно скрипя. Достаю из кармана зажигалку, поджигаю листик – точно. Запах горелой бумаги.
К Озеру ведет длинный подземный тоннель. Мы спускаемся в него через канализационный люк. Я лезу последним, и подо мной железная лесенка, казавшаяся прочной, подламывается. Я падаю вниз. Лик и Кира успевают увернуться, я царапаю руку о слом перил, удивляюсь. Впечатление такое, что за те секунды, что я спускался, кто-то успел подпилить ее.
Неподалеку, за стенкой, проходят поезда метро, но этот маршрут явно заброшен. Под ногами хлюпает вода, над головами периодически пролетают вспугнутые нами летучие мыши.
– Нам точно надо сюда? – брезгливо морщится Кира.
– Это самый короткий путь.
Ни одна самая короткая дорога не оказывается самой простой, ворчу я про себя и немедленно накликиваю беду. Не проходит и пары минут, как из-за поворота к нам неспешно выходит оглоед.
– Слухач хренов! – Я со злости толкаю Киру локтем в бок.
Кира рычит и скалится, но ничего не говорит.
В руках у меня ничего нет, у спутников моих – тоже. Зверюга идет, не слишком торопясь и предвкушая прекрасный обед. Пожалуй, даже втроем мы его сейчас не сожжем – я чувствую себя выжатым, Кира не в лучшей форме. Про Лика речь вообще не идет – не боец. И тут наш целитель совершает выходку, которой я себе и представить не мог.
Он сует мне в руку свою драгоценную белую штуковину и бросается навстречу оглоеду. Я успеваю схватить его за полу халата, но в руках у меня остается халат и что-то, свернутое цилиндром и заклеенное поверх скотчем, а Лик уже висит на шее у оглоеда. Я в шоке оглядываюсь на Киру, он бледен до синевы, также растерян.
– Уходи... те... – Голос Лика замирает на последних слогах, но оглоед останавливается, стряхивает его и одним взмахом лапы вспарывает живот. Останавливается. Останавливается...
Я резко дергаюсь, пытаясь уйти вверх. Бесполезно. Меня словно приковали к этой завесе. Я не чувствую направления, но даже пытаясь уйти наобум, не могу преодолеть сопротивление окружающей среды. Кажется, над и подо мной – непроницаемые барьеры. Попытка, еще одна попытка, все бесполезно. Оглоед делает шаг вперед.
Кира обнимает меня сзади за талию, что-то выкрикивает. Мир вокруг нас меркнет, и я лечу спиной вперед в бездонную пропасть, не чувствуя ничего, кроме бумаги в кулаке.
Через мгновение или вечность я лежу на спине, держа в стиснутых пальцах эти листы, и гляжу в потолок нашей родной квартиры. Мне тяжело – словно придавили камнем, а Лика нет, я знаю это, нет...
Я плачу, даже не пытаясь закрыть лицо, плачу, плачу и плачу.
Кира рядом, я чувствую его руки на лице, он гладит меня по волосам, что-то шепчет. Я зажмуриваюсь, я не хочу слышать ни слова.
Лика больше нет.
Кира разжимает мои пальцы, достает сверток, срывает скотч. Три листа с текстом, распечатанные на дешевом принтере.
– Что там? – спрашиваю я сквозь слезы.
Кира с недоумением глядит на строки, приподнимает брови, потом швыряет листы на пол и стучит по ним кулаком. Плечи его вздрагивают, словно в беззвучном рыдании. Я обнимаю его, он утыкается лицом мне в волосы, и мы долго лежим молча, беззвучно оплакивая потерю, пока не чувствуем, что можем хотя бы дышать и говорить, не сбиваясь на всхлипывание.
Впрочем, плакала только я. Тенники не плачут.
Но – Лика больше нет.
11
– Януш, ты выходишь? – спросил кто-то из-за двери раздевалки.
Его звали Ян, но почему-то здесь каждый стремился назвать его каким-нибудь близким к его собственному именем. Януш, Янек, Янко, Жан – это превратилось в своеобразную игру. Ян не обращал на это внимания. Привык. В их роду было принято давать сыновьям только односложные имена. Отца его звали Карлом, брата – Марком... обычно вместо парня с обычной славянской внешностью люди ожидали увидеть прибалта – Ян Карлович располагало. А вместо такого же славянина-брата – почему-то еврея, должно быть, Марк Карлович (в детстве прозванный в школе Карлом Марксом, разумеется) представлялся им именно евреем. Дед же носил библейское имя Савл.
– Еще пять минут – и выхожу.
Привычка точно обозначать временные интервалы самого незначительного действия была неискоренима.
Он зашнуровал ботинки, натянул майку. Серую камуфляжную куртку перевесил через сумку. Весна потихоньку доползла и до столицы, с утра, когда он шел на тренировку, было уже +15.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73