Не следовало бы ей валиться на покрывало, подумал Твелвтрис. Одетой, да, должно быть, и обутой. Что за ребячество!
Дверь в примыкающую ванную была приотворена на дюйм-другой. Оттуда слышались легкие всплески, словно в ванне возился ребенок. Твелвтрис подошел к приоткрытой двери. Он решил сказать дочери, что нельзя валяться на кровати, не сняв покрывала. Кончиками пальцев он толкнул дверь. Она открылась с поразительной легкостью, все это было похоже на цирковой фокус.
Дженни сидела в ванне. На мгновение ему показалось, будто он испугал ее. Однако она ничего не сказала. Просто улыбнулась – точь-в-точь как улыбалась Мэрилин, когда не могла сразу угадать его настроение.
– Наверное, папочка, тебе не стоит глазеть на меня.
– Да уж конечно, – ответил Твелвтрис, однако и не подумал отвернуться.
– И лучше бы тебе выйти.
– В последний раз я видел, как ты моешься, когда тебе было пять. Самое большее шесть.
– Нет, мне было больше. Я сама это помню.
– Я сейчас проснулся и сначала не понял, куда попал. Строго говоря, решил, что я у вас, с твоей матерью, а тебе всего десять. – Он описал рукой насмешливый жест. – Увидел журнал, увидел, как ты смяла покрывало, и решил выбранить тебя за неаккуратность. За то, что ты валялась на кровати в туфлях. Помнишь, ты так и делала?
Прижав к груди полотенце, она пристально смотрела на него.
– О Господи, ты вылитая мать, когда она была в твоем возрасте.
– Уйди, пожалуйста, – сказала Дженни.
Глава восемнадцатая
Фонд складированного имущества больше походил на морг, чем сам морг. Одному Богу известно, имущество скольких людей хранилось здесь в бесчисленных проволочных коробах. Все эти люди умерли, пропали без вести или ударились в бега.
Барни Тезих с пивным брюхом и незаряженным «магнумом» в кобуре был хранителем этого исполинского почтового ящика на тысячи ячеек. Крайне редко люди наведывались сюда за своими пожитками.
Вещи оставались тут до тех пор, пока их судьба не определялась решением суда. После этого имущество возвращалось родственникам – если и они не умерли и не исчезли, выставлялось на аукцион или предавалось огню. Наряду с прочими, и такие предметы, как пистолеты, ножи, зонтики, зимние сапоги, галоши, вставные челюсти, стеклянные глаза и фотографии людей, которых некогда любили и ценили.
– Вот что мне удивительно, Барни, – сказал Свистун.
– Что тебе удивительно?
– Удивительно, что я и сам не знаю, – предложить тебе сделку или попросить об одолжении.
– А в связи с какой проблемой тебя мучает эта дилемма?
– Ну, если я предложу тебе больше пары баксов, ты решишь, что та мелочь, о которой я тебя попрошу, стоит куда дороже, и начнешь чего доброго торговаться.
– А одолжение окажется для тебя серьезным?
– С другой стороны, если я предложу тебе двадцатку с целью форсировать…
– Форсировать?
– То есть ускорить.
– Да брось ты, я знаю, что такое форсировать.
– … с целью форсировать процесс, то не переплачу ли я ровно десятку?
– Следует принять во внимание еще один фактор, – заметил Тезих.
– Да? И какой же?
– Является ли мое дальнейшее молчание частью сделки.
– А мне-то казалось, что ты продаешь все в одном пакете.
– Это не так. Все по отдельности.
– И одолжение тоже делится на части?
– Молчание – это услуга, которую я оказываю своим лучшим клиентам бесплатно. Переплачивать им действительно не надо.
– Ладно, вот твоя двадцатка.
Свистун извлек из пачечки соответствующую купюру.
– Значит, услуга не включает в себя молчание, – подхватив деньги скрюченным от рождения пальцем, сказал Тезих.
Горестно вздохнув, Свистун добавил десятку.
– Начиная с этой минуты я, если тебе угодно, понимаю тебя без слов, – сказал Тезих.
– Найди мне короб Алисы Коннорс, умершей двадцать восьмого августа тысяча девятьсот восьмидесятого года.
– Давненько. Что бы в этом коробе ни лежало, все давным-давно рассыпалось в прах.
Или подверглось разграблению – и подвергалось ему каждый раз, когда короб переставляли с места на место, подумал Свистун.
Тезих ушел и надолго запропастился. Свистун не удивился бы, появись служитель состарившимся или переодевшимся по случаю перемены времени года.
Проволочный короб был почти пуст. Пара розово-голубых шелковых брючек в обтяжку, шерстяная кофта с глубоким вырезом на груди, крошечный, должно быть едва прикрывающий соски, лифчик, пара босоножек на высоком каблуке и – в отдельном коричневом конверте – яркая пластиковая сумка на молнии, в каких женщины носят смену белья, собираясь в недолгую поездку.
В сумке оказались солнечные очки с диоптриями, губная помада, тени для век, тушь, пудра, румяна, тюбик крема для кожи, упаковка ароматизированных бумажных салфеток, мятные конфеты в коробочке, резинка для волос и тридцать восемь центов.
Ни бумажных денег, ни кредитной карточки, ни ключей.
На конверте стояла подпись Барни Тезиха. И другая – детектива, ведшего дело, но она оказалась совершенно неразборчивой и вдобавок была залита кофе.
Свистун побарабанил по ней пальцем.
– А ты сам в состоянии это разобрать?
– Это не мой почерк.
Тезих едва удостоил неразборчивую подпись взглядом.
– Я понимаю, что не твой. Но это вот твоя подпись. Вот я и спрашиваю у тебя, чья вторая?
– Понятия не имею.
– А все остальное кто-то у тебя купил?
– Я тебя не слышу, Свистун. А ты меня слышишь?
– Я тебя слышу.
– Это странно, потому что я-то тебя не слышу.
Твелвтрис сидел у себя в спальне, размышляя над тем, что на самом деле Дженни вовсе не выставила его из ванной. Сидел, пытаясь рассортировать мысли и чувства, одинаково пугающие и болезненные. О, как он ненавидел себя, как он ненавидел за то, что позволял собственному члену вести себя по жизни. Но так или иначе дело обстояло именно таким образом.
Дженни сидела в ванне, такая голенькая, такая красивенькая, – и наверняка уже распробованная каким-нибудь опытным дядькой вроде него самого. Время от времени – с тех самых пор, как она впервые здесь появилась, – он носился с мыслью о том, что она, возможно, все еще остается девственницей. Но что за вздор! В наши дни такого просто не может быть. Даже в Атланте двадцатиоднолетнюю девицу, которая ни с кем не переспала, считали бы полной идиоткой. Да, интересно, в какую пропасть летит страна? Куда подевались прежние ценности?
Я хочу сказать, надрываешься, чтобы прокормить жену и детей, а чего ради еще надрываться, верно ведь? И вот тебе со временем надоедает одна и та же холодная отбивная, одни и те же несвежие эклеры – но разве из-за этого у родного отца нет права лично удостовериться в том, что его дочь еще не обесчестил какой-нибудь молодой негодяй, и мизинца ее не стоящий? А, кстати, интересно, кто потребовал развода – он сам или Мэрилин?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Дверь в примыкающую ванную была приотворена на дюйм-другой. Оттуда слышались легкие всплески, словно в ванне возился ребенок. Твелвтрис подошел к приоткрытой двери. Он решил сказать дочери, что нельзя валяться на кровати, не сняв покрывала. Кончиками пальцев он толкнул дверь. Она открылась с поразительной легкостью, все это было похоже на цирковой фокус.
Дженни сидела в ванне. На мгновение ему показалось, будто он испугал ее. Однако она ничего не сказала. Просто улыбнулась – точь-в-точь как улыбалась Мэрилин, когда не могла сразу угадать его настроение.
– Наверное, папочка, тебе не стоит глазеть на меня.
– Да уж конечно, – ответил Твелвтрис, однако и не подумал отвернуться.
– И лучше бы тебе выйти.
– В последний раз я видел, как ты моешься, когда тебе было пять. Самое большее шесть.
– Нет, мне было больше. Я сама это помню.
– Я сейчас проснулся и сначала не понял, куда попал. Строго говоря, решил, что я у вас, с твоей матерью, а тебе всего десять. – Он описал рукой насмешливый жест. – Увидел журнал, увидел, как ты смяла покрывало, и решил выбранить тебя за неаккуратность. За то, что ты валялась на кровати в туфлях. Помнишь, ты так и делала?
Прижав к груди полотенце, она пристально смотрела на него.
– О Господи, ты вылитая мать, когда она была в твоем возрасте.
– Уйди, пожалуйста, – сказала Дженни.
Глава восемнадцатая
Фонд складированного имущества больше походил на морг, чем сам морг. Одному Богу известно, имущество скольких людей хранилось здесь в бесчисленных проволочных коробах. Все эти люди умерли, пропали без вести или ударились в бега.
Барни Тезих с пивным брюхом и незаряженным «магнумом» в кобуре был хранителем этого исполинского почтового ящика на тысячи ячеек. Крайне редко люди наведывались сюда за своими пожитками.
Вещи оставались тут до тех пор, пока их судьба не определялась решением суда. После этого имущество возвращалось родственникам – если и они не умерли и не исчезли, выставлялось на аукцион или предавалось огню. Наряду с прочими, и такие предметы, как пистолеты, ножи, зонтики, зимние сапоги, галоши, вставные челюсти, стеклянные глаза и фотографии людей, которых некогда любили и ценили.
– Вот что мне удивительно, Барни, – сказал Свистун.
– Что тебе удивительно?
– Удивительно, что я и сам не знаю, – предложить тебе сделку или попросить об одолжении.
– А в связи с какой проблемой тебя мучает эта дилемма?
– Ну, если я предложу тебе больше пары баксов, ты решишь, что та мелочь, о которой я тебя попрошу, стоит куда дороже, и начнешь чего доброго торговаться.
– А одолжение окажется для тебя серьезным?
– С другой стороны, если я предложу тебе двадцатку с целью форсировать…
– Форсировать?
– То есть ускорить.
– Да брось ты, я знаю, что такое форсировать.
– … с целью форсировать процесс, то не переплачу ли я ровно десятку?
– Следует принять во внимание еще один фактор, – заметил Тезих.
– Да? И какой же?
– Является ли мое дальнейшее молчание частью сделки.
– А мне-то казалось, что ты продаешь все в одном пакете.
– Это не так. Все по отдельности.
– И одолжение тоже делится на части?
– Молчание – это услуга, которую я оказываю своим лучшим клиентам бесплатно. Переплачивать им действительно не надо.
– Ладно, вот твоя двадцатка.
Свистун извлек из пачечки соответствующую купюру.
– Значит, услуга не включает в себя молчание, – подхватив деньги скрюченным от рождения пальцем, сказал Тезих.
Горестно вздохнув, Свистун добавил десятку.
– Начиная с этой минуты я, если тебе угодно, понимаю тебя без слов, – сказал Тезих.
– Найди мне короб Алисы Коннорс, умершей двадцать восьмого августа тысяча девятьсот восьмидесятого года.
– Давненько. Что бы в этом коробе ни лежало, все давным-давно рассыпалось в прах.
Или подверглось разграблению – и подвергалось ему каждый раз, когда короб переставляли с места на место, подумал Свистун.
Тезих ушел и надолго запропастился. Свистун не удивился бы, появись служитель состарившимся или переодевшимся по случаю перемены времени года.
Проволочный короб был почти пуст. Пара розово-голубых шелковых брючек в обтяжку, шерстяная кофта с глубоким вырезом на груди, крошечный, должно быть едва прикрывающий соски, лифчик, пара босоножек на высоком каблуке и – в отдельном коричневом конверте – яркая пластиковая сумка на молнии, в каких женщины носят смену белья, собираясь в недолгую поездку.
В сумке оказались солнечные очки с диоптриями, губная помада, тени для век, тушь, пудра, румяна, тюбик крема для кожи, упаковка ароматизированных бумажных салфеток, мятные конфеты в коробочке, резинка для волос и тридцать восемь центов.
Ни бумажных денег, ни кредитной карточки, ни ключей.
На конверте стояла подпись Барни Тезиха. И другая – детектива, ведшего дело, но она оказалась совершенно неразборчивой и вдобавок была залита кофе.
Свистун побарабанил по ней пальцем.
– А ты сам в состоянии это разобрать?
– Это не мой почерк.
Тезих едва удостоил неразборчивую подпись взглядом.
– Я понимаю, что не твой. Но это вот твоя подпись. Вот я и спрашиваю у тебя, чья вторая?
– Понятия не имею.
– А все остальное кто-то у тебя купил?
– Я тебя не слышу, Свистун. А ты меня слышишь?
– Я тебя слышу.
– Это странно, потому что я-то тебя не слышу.
Твелвтрис сидел у себя в спальне, размышляя над тем, что на самом деле Дженни вовсе не выставила его из ванной. Сидел, пытаясь рассортировать мысли и чувства, одинаково пугающие и болезненные. О, как он ненавидел себя, как он ненавидел за то, что позволял собственному члену вести себя по жизни. Но так или иначе дело обстояло именно таким образом.
Дженни сидела в ванне, такая голенькая, такая красивенькая, – и наверняка уже распробованная каким-нибудь опытным дядькой вроде него самого. Время от времени – с тех самых пор, как она впервые здесь появилась, – он носился с мыслью о том, что она, возможно, все еще остается девственницей. Но что за вздор! В наши дни такого просто не может быть. Даже в Атланте двадцатиоднолетнюю девицу, которая ни с кем не переспала, считали бы полной идиоткой. Да, интересно, в какую пропасть летит страна? Куда подевались прежние ценности?
Я хочу сказать, надрываешься, чтобы прокормить жену и детей, а чего ради еще надрываться, верно ведь? И вот тебе со временем надоедает одна и та же холодная отбивная, одни и те же несвежие эклеры – но разве из-за этого у родного отца нет права лично удостовериться в том, что его дочь еще не обесчестил какой-нибудь молодой негодяй, и мизинца ее не стоящий? А, кстати, интересно, кто потребовал развода – он сам или Мэрилин?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72