Так что же мне делать?
Здесь есть дверь. Значит, надо к ней подойти и постучать, а когда кто-нибудь откликнется на мой стук, объяснить, что я ни в чем не повинен, и попросить объяснить мне, что, по мнению полиции, я совершил. Тогда все выяснится и мы с Уолтером сможем вернуться в мотель, а полиция извинится перед нами и возместит Уолтеру ущерб за сломанную пишущую машинку. А если они откажутся подчиниться логике, истине и здравому смыслу, я знаю, что я имею право на телефонный звонок, и я позвоню адвокату.
Я снова принялся вспоминать о том, что довелось слышать на лекциях и читать в учебниках, чтобы решить, как действовать сейчас. Правильно я намерен поступить? В результате я пришел к выводу, что мой жизненный опыт, увы, весьма скудный в вопросах, касающихся закона и полиции, и образование, на которое я затратил пятнадцать лет, убеждали меня в том, что в сложившейся ситуации мне ничего не остается, как стучать в дверь.
Тем не менее почему-то я этого не сделал. Видимо, я инстинктивно понял, что все полученные мною знания о законе - обман. Возможно, мои наставники из лучших побуждений старались не открывать мне глаза на самые грубые стороны реальной жизни. И в сущности, это был обман. Сейчас я ощущал полную беспомощность. Конституция, Билль о правах и все войны за демократию жили по соседству с Питером Пеном, потому что в мире, где существует эта мрачная комната с голубым линолеумом на полу, я так же беспомощен, беззащитен и обречен, как младенец, находящийся в одной колыбели с голодной крысой. Но зачем рассказывать младенцу о правосудии? Если вы не можете сказать правду, доктор Ридмен, почему бы вам не закрыть свой беззубый рот навсегда?
В душе у меня кипел гнев, инстинктивный гнев жертвы, гнев крепостного, чью жену увели в замок, гнев раба, чьего ребенка продали с аукциона другому хозяину, беспомощный немой гнев, который, как мне было ясно, я не осмелюсь проявить. Я сел на стол и курил, кляня себя и презирая за то, что не приспособлен к жизни в этих чертовых джунглях.
Не знаю, как долго я так просидел. Я докурил свою третью сигарету, когда пришли они, но думаю, что я курил чаще чем две в час. Я не носил часов, потому что еще полтора года назад в них лопнула пружина.
"Они” - это пожилой полицейский, Джерри и третий человек, который был с ними в мотеле, плюс еще один в штатском, которого я до этого не видел. В руках у него был блокнот для стенографирования и карандаш, и он сразу же уселся на стул в углу комнаты. Пожилой полицейский подошел к столу и приказал:
- Встать.
Я повиновался.
- Выбросить сигарету! - продолжал он все тем же суровым тоном. - Туда! - И указал на напольную пепельницу. - И подобрать эти окурки с пола! У себя дома вы не стали бы бросать окурки на пол.
У меня на языке вертелся резкий ответ, но я сдержался и сделал все, что мне было ведено. Пожилой полицейский расположился в кресле за столом. Вид у него был недовольный и мрачный. Он сказал:
- Положите свой бумажник на стол и сядьте. - И он жестом указал на стул возле стола.
И снова я сделал все, как мне было сказано. Я сидел на стуле, Джерри и остальные стояли справа от меня, привалившись к стене, а я наблюдал, как пожилой роется в моем бумажнике.
- Пол Стендиш, - сказал он. Стенографист принялся писать. - Зачетная книжка студента Монекийского колледжа. Вы там учились?
- И до сих пор учусь, - уточнил я.
- Тогда что вы тут делаете?
- В Монекийском колледже мы полгода учимся, а полгода занимаемся практической работой по специальности.
- Какова ваша специализация?
- Экономика.
- М-м-м. Где ваш воинский билет?
- Я уже отслужил в армии. Три года.
- Вы были добровольцем?
- Совершенно верно.
- Наверное, вы слишком часто проявляете добрую волю. - Он закрыл мой бумажник и кинул его мне. Он упал на пол, и я встал, поднял его и убрал в карман.
- Когда-нибудь прежде попадали в переделку? - спросил он.
- Нет, сэр, - сказал я. Я не собирался говорить “сэр”, но это произошло непроизвольно. Я мысленно дал себе зарок не допускать подобных ляпов.
- Отлично. - Он повернулся в кресле и сказал:
- Расскажите нам подробно обо всем, чем вы занимались сегодня. В течение всего дня.
- Я встал около восьми. Мы поехали в закусочную “Сити Лайн” позавтракать около половины десятого. Потом мы ездили по городу, наверное до половины второго или двух. Потом мы поехали навестить мистера Чарлза Гамильтона, но его не оказалось дома. Мы побеседовали с его женой и договорились, что мистер Гамильтон заедет к нам в мотель около семи вечера, поэтому мы вернулись в мотель и стали его ждать.
- Когда вы приехали в мотель?
- Точно не могу сказать. Наверное, что-нибудь в половине третьего, может, раньше.
- И все время оставались там?
- Около пяти я сходил за гамбургерами и кофе на обед.
- Как долго вы отсутствовали?
- Может быть, пятнадцать минут.
- А ваш партнер, этот Килли, он был в номере, когда вы вернулись?
- Да.
- Выходил ли он куда-нибудь в течение всего этого времени?
- Нет, потому что он ждал прихода мистера Гамильтона.
- Откуда вы знаете Гамильтона?
- Я его не знаю.
- Откуда Килли его знает?
- Он его тоже не знает. Мы просто...
- Откуда вы знаете, что он его не знает?
- Ну, мы просто...
- Как долго вы знакомы с Килли?
- Всего пару дней.
- Значит, он мог быть знаком с Гамильтоном годы, а вам об этом ничего не известно.
- Он бы упомянул об этом.
- Вы уверены?
- Ну, конечно, я уверен.
- М-м-м. О чем вы хотели говорить с Гамильтоном? Я колебался. Враждебность полиции по отношению к нам можно объяснить только нашей причастностью к АСИТПКР. Эти люди не знают, какой я студент, какой ветеран, какой сын, какой человек вообще; они знают только, что я служащий АСИТПКР. Поэтому я не знал, что можно, а чего не следует мне рассказывать, а потому ответил расплывчато:
- О профсоюзных делах.
- О каких профсоюзных делах?
- Послушайте! - Я взглянул на тех двух у стены. У них был скучающий вид, и они даже не смотрели в мою сторону. И я сказал:
- Послушайте, зачем вы задаете мне все эти вопросы? Вы считаете, что я...
- Я задаю вопросы, - оборвал он меня. - Вы отвечаете.
- Нет, - сказал я.
Он удивленно вскинул бровь:
- Что вы хотите сказать этим “нет”?
- Идите вы все к чертям! - сказал я. Не потому, что такую модель поведения мне подсказали учебники или лекции, а потому, что даже младенец может попасть пальцем в глаз крысе. Что может сделать крыса хуже того, что задумала?
Он разозлился.
- Следи за своими словами, мальчишка, - сказал он. Я сложил руки на груди и стал смотреть в окно.
- Ну-ка, послушай, - сказал он, - я обходился с тобой по-доброму, но могу и проявить крутость, так что смотри, все зависит от тебя.
- По-доброму? Этот ваш негодяй разорвал мне чемодан, истоптал одежду и сломал пишущую машинку моего друга. И вы называете это добрым отношением?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Здесь есть дверь. Значит, надо к ней подойти и постучать, а когда кто-нибудь откликнется на мой стук, объяснить, что я ни в чем не повинен, и попросить объяснить мне, что, по мнению полиции, я совершил. Тогда все выяснится и мы с Уолтером сможем вернуться в мотель, а полиция извинится перед нами и возместит Уолтеру ущерб за сломанную пишущую машинку. А если они откажутся подчиниться логике, истине и здравому смыслу, я знаю, что я имею право на телефонный звонок, и я позвоню адвокату.
Я снова принялся вспоминать о том, что довелось слышать на лекциях и читать в учебниках, чтобы решить, как действовать сейчас. Правильно я намерен поступить? В результате я пришел к выводу, что мой жизненный опыт, увы, весьма скудный в вопросах, касающихся закона и полиции, и образование, на которое я затратил пятнадцать лет, убеждали меня в том, что в сложившейся ситуации мне ничего не остается, как стучать в дверь.
Тем не менее почему-то я этого не сделал. Видимо, я инстинктивно понял, что все полученные мною знания о законе - обман. Возможно, мои наставники из лучших побуждений старались не открывать мне глаза на самые грубые стороны реальной жизни. И в сущности, это был обман. Сейчас я ощущал полную беспомощность. Конституция, Билль о правах и все войны за демократию жили по соседству с Питером Пеном, потому что в мире, где существует эта мрачная комната с голубым линолеумом на полу, я так же беспомощен, беззащитен и обречен, как младенец, находящийся в одной колыбели с голодной крысой. Но зачем рассказывать младенцу о правосудии? Если вы не можете сказать правду, доктор Ридмен, почему бы вам не закрыть свой беззубый рот навсегда?
В душе у меня кипел гнев, инстинктивный гнев жертвы, гнев крепостного, чью жену увели в замок, гнев раба, чьего ребенка продали с аукциона другому хозяину, беспомощный немой гнев, который, как мне было ясно, я не осмелюсь проявить. Я сел на стол и курил, кляня себя и презирая за то, что не приспособлен к жизни в этих чертовых джунглях.
Не знаю, как долго я так просидел. Я докурил свою третью сигарету, когда пришли они, но думаю, что я курил чаще чем две в час. Я не носил часов, потому что еще полтора года назад в них лопнула пружина.
"Они” - это пожилой полицейский, Джерри и третий человек, который был с ними в мотеле, плюс еще один в штатском, которого я до этого не видел. В руках у него был блокнот для стенографирования и карандаш, и он сразу же уселся на стул в углу комнаты. Пожилой полицейский подошел к столу и приказал:
- Встать.
Я повиновался.
- Выбросить сигарету! - продолжал он все тем же суровым тоном. - Туда! - И указал на напольную пепельницу. - И подобрать эти окурки с пола! У себя дома вы не стали бы бросать окурки на пол.
У меня на языке вертелся резкий ответ, но я сдержался и сделал все, что мне было ведено. Пожилой полицейский расположился в кресле за столом. Вид у него был недовольный и мрачный. Он сказал:
- Положите свой бумажник на стол и сядьте. - И он жестом указал на стул возле стола.
И снова я сделал все, как мне было сказано. Я сидел на стуле, Джерри и остальные стояли справа от меня, привалившись к стене, а я наблюдал, как пожилой роется в моем бумажнике.
- Пол Стендиш, - сказал он. Стенографист принялся писать. - Зачетная книжка студента Монекийского колледжа. Вы там учились?
- И до сих пор учусь, - уточнил я.
- Тогда что вы тут делаете?
- В Монекийском колледже мы полгода учимся, а полгода занимаемся практической работой по специальности.
- Какова ваша специализация?
- Экономика.
- М-м-м. Где ваш воинский билет?
- Я уже отслужил в армии. Три года.
- Вы были добровольцем?
- Совершенно верно.
- Наверное, вы слишком часто проявляете добрую волю. - Он закрыл мой бумажник и кинул его мне. Он упал на пол, и я встал, поднял его и убрал в карман.
- Когда-нибудь прежде попадали в переделку? - спросил он.
- Нет, сэр, - сказал я. Я не собирался говорить “сэр”, но это произошло непроизвольно. Я мысленно дал себе зарок не допускать подобных ляпов.
- Отлично. - Он повернулся в кресле и сказал:
- Расскажите нам подробно обо всем, чем вы занимались сегодня. В течение всего дня.
- Я встал около восьми. Мы поехали в закусочную “Сити Лайн” позавтракать около половины десятого. Потом мы ездили по городу, наверное до половины второго или двух. Потом мы поехали навестить мистера Чарлза Гамильтона, но его не оказалось дома. Мы побеседовали с его женой и договорились, что мистер Гамильтон заедет к нам в мотель около семи вечера, поэтому мы вернулись в мотель и стали его ждать.
- Когда вы приехали в мотель?
- Точно не могу сказать. Наверное, что-нибудь в половине третьего, может, раньше.
- И все время оставались там?
- Около пяти я сходил за гамбургерами и кофе на обед.
- Как долго вы отсутствовали?
- Может быть, пятнадцать минут.
- А ваш партнер, этот Килли, он был в номере, когда вы вернулись?
- Да.
- Выходил ли он куда-нибудь в течение всего этого времени?
- Нет, потому что он ждал прихода мистера Гамильтона.
- Откуда вы знаете Гамильтона?
- Я его не знаю.
- Откуда Килли его знает?
- Он его тоже не знает. Мы просто...
- Откуда вы знаете, что он его не знает?
- Ну, мы просто...
- Как долго вы знакомы с Килли?
- Всего пару дней.
- Значит, он мог быть знаком с Гамильтоном годы, а вам об этом ничего не известно.
- Он бы упомянул об этом.
- Вы уверены?
- Ну, конечно, я уверен.
- М-м-м. О чем вы хотели говорить с Гамильтоном? Я колебался. Враждебность полиции по отношению к нам можно объяснить только нашей причастностью к АСИТПКР. Эти люди не знают, какой я студент, какой ветеран, какой сын, какой человек вообще; они знают только, что я служащий АСИТПКР. Поэтому я не знал, что можно, а чего не следует мне рассказывать, а потому ответил расплывчато:
- О профсоюзных делах.
- О каких профсоюзных делах?
- Послушайте! - Я взглянул на тех двух у стены. У них был скучающий вид, и они даже не смотрели в мою сторону. И я сказал:
- Послушайте, зачем вы задаете мне все эти вопросы? Вы считаете, что я...
- Я задаю вопросы, - оборвал он меня. - Вы отвечаете.
- Нет, - сказал я.
Он удивленно вскинул бровь:
- Что вы хотите сказать этим “нет”?
- Идите вы все к чертям! - сказал я. Не потому, что такую модель поведения мне подсказали учебники или лекции, а потому, что даже младенец может попасть пальцем в глаз крысе. Что может сделать крыса хуже того, что задумала?
Он разозлился.
- Следи за своими словами, мальчишка, - сказал он. Я сложил руки на груди и стал смотреть в окно.
- Ну-ка, послушай, - сказал он, - я обходился с тобой по-доброму, но могу и проявить крутость, так что смотри, все зависит от тебя.
- По-доброму? Этот ваш негодяй разорвал мне чемодан, истоптал одежду и сломал пишущую машинку моего друга. И вы называете это добрым отношением?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60