Маки льнули к его ногам, их насыщенный сладкий аромат смешивался с мерзким зловонием, исходившим от Маккона.
Приблизившись к чудовищу, Ронин нырнул под замах его лап, держа перед собой, словно щит, руку в перчатке. В самое последнее мгновение он подпрыгнул и со всей силой ударил по хищному клюву. Ронину показалось, что от воя Маккона у него лопнули барабанные перепонки. Из ушей потекла кровь, но сейчас Ронин думал только о том, как найти точку опоры и ударить чудовище в горло через раскрытый клюв.
Вой стал еще громче. Ужасные щели нависли над Ронином, словно два полумесяца во враждебном небе.
Надо действовать быстро.
Он пытался зацепиться за чешуйчатую шкуру, но теперь все тело его охватила острая боль, словно в него впились осколки битого стекла. Из глаз брызнули слезы. Его обожгло пронизывающим холодом. Ноги у него онемели, когда он пытался забраться повыше по туловищу Маккона. Его буквально трясло от боли. Решимости явно убавилось. Чудовище терзало клювом его кулак в перчатке. Если ему не удастся удержать руку, если она вдруг выскользнет... можно считать себя покойником. Ронин представил себе, как Маккон медленно, демонстративно разодрал горло Мацу, как в лицо ему полетели горячие сгустки крови. Он представил себе, во что превратилось прекрасное некогда тело, которое он целовал и ласкал. Он почувствовал вкус ее крови, солоноватой и липкой, точно морская пена. А что есть человек? Соль, фосфор, вода – как океан. И жгучая ярость заклокотала в его душе. Он подогревал ее воспоминаниями о самых мельчайших подробностях. Вспомнил и об обдавших его лицо брызгах крови. Ее крови. Ронин издал безмолвный вопль, собрал все силы и принялся пропихивать кулак в перчатке еще глубже в ненавистную глотку. Он давил и давил, превозмогая боль и не обращая внимания на слезы, застилавшие глаза.
Лапы Маккона сдавили его с боков, когти врезались в тело – тварь пыталась оторвать его от себя. В легких у Ронина уже почти не осталось воздуха. Впечатление было такое, что он существует лишь в промежутках между ударами сердца; он ощущал себя мягкой замазкой, сминаемой чудовищными клешнями, придающими ему форму, не похожую на человеческий облик. Сердце бешено колотилось в груди, живот скрутило спазмами тошноты, спина горела от боли, ноги бесполезно свисали, словно парализованные, но Ронин продолжал давить. Мозг уже отказывал ему, глаза застилало багровой пеленой, уже давно был сделан последний вдох, из легких вышел весь воздух, сердце стучало как молот, но он давил все сильнее... Последним усилием он вдавил кулак до упора, а в голове билась одна только мысль.
От бедра, по массивным плечам, по несгибаемой, как закаленный клинок, руке, ведомой одним лишь инстинктом, отодвинувшим разум на задний план, сквозь неистовство схватки, сквозь святое безумство битвы, что умалило его человеческое естество до сгустка материи, что подняло его до сгустка материи, – сквозь туман, застилавший сознание, пробилась мысль. «Выжить!» – огненной бурей ревело в мозгу, лупило по ослепшим глазам; и теплый дождь омывал его тело, живительная влага, исходившая из сокровенных глубин его существа, о чем сам он, к счастью, не имел ни малейшего представления. Голубая молния сверкнула над головой, вспорола разверстое небо, и что-то влило в него новые силы, и он, уже перестав что-либо осознавать, провел наконец трясущийся кулак, заключенный в неприкосновенную оболочку перчатки, мимо судорожно дергающегося языка, проломил мягкое нёбо и с нечеловеческой силой воткнул его снизу в глазницу.
Тварь содрогнулась, и Ронин как будто распался на десять тысяч кусков. Его горячую алую плоть подхватил холодный ветер, забиравший вверх цепкой спиралью, вверх – сквозь разрыв в зеленоватых тучах, все дальше и дальше...
* * *
Сначала – свежесть, потом – темнота.
Наступила ночь.
Попытавшись подняться, он понял, что не способен даже пошевелиться. Вокруг него – сплошной шорох цветов. Над ним – колышущиеся чашечки маков.
Он отдыхал, сосредоточившись на дыхании, мысленно с любопытством перебирая свои чувства. Зрение, слух, вкус, обоняние и осязание: жизнь.
И вот он сумел шевельнуть пальцами, потом – кистью и, наконец, всей рукой. Он попытался сесть. У него ничего не вышло. Прислушавшись к своему телу, Ронин обнаружил, что не чувствует ног. Значит, повреждена спина, сдавленная Макконом.
Он позвал Кири, но его голос был почти не слышен среди неумолчного шелеста маков. В горле у него пересохло. Потом он услышал какой-то звук – что-то вроде бы зашевелилось поблизости – и крикнул снова. Послышалось фырканье, робкое, вопросительное. Шорох раздающихся в стороны маков. Он хотел повернуться туда, посмотреть, но не смог.
Над ним нависла продолговатая голова с влажными губами. Его лума смотрел на него умным голубым глазом. И Ронин тихо зашептал ему что-то без слов, что-то успокаивающее. Он старался воспроизвести те звуки, которыми слуги в саду у Кири увещевали лум. Лума приблизился, протянул к нему морду. Ронин услышал совсем-совсем близко мягкий стук его копыт и почувствовал, что передние ноги лумы почти касаются его головы. Скакун открыл широкий рот и лизнул его в лицо, потом опустил голову еще ниже, так что Ронин смог глотнуть его слюны. Лума прислонился к нему, а Ронин поглаживал ему за ушами, не переставая что-то говорить.
Потом Ронин заснул. Лума стерег его всю ночь; широкие ноздри животного раздувались при малейшем запахе, а треугольные уши подергивались при любом звуке. Несколько раз лума окликал тихим ржанием кобылу, что стояла на страже над спящей Кири.
Лумы всю ночь охраняли своих седоков. Но все было спокойно.
И только где-то в недрах души, сквозь тревожные сны, Ронин слышал смутный зов отдающихся эхом голосов, в которых звучало отчаяние: «Ты нашел его? Ты обязан его найти... Да, я знаю. Я найду его... А если вдруг у него не окажется этого?.. Тогда мы пропали. Но даже если я его найду, Кай-фен все равно неизбежен. Остается совсем мало времени, даже для нас...»
Внезапно какой-то залетный ветер унес голоса прочь.
* * *
Его разбудил голубой утренний свет. Над ним стоял рыжий лума, шкура которого отливала красным в косых лучах восходящего солнца. Лума тряс головой и топтал копытами маки. Клубы пара вырывались из его ноздрей в морозный воздух.
Ронин потянулся, уцепился за раскачивающуюся узду и поднялся, перебирая руками. Он встал, пробуя ноги и спину. Онемение прошло, но его еще шатало, и ему пришлось опереться на луму. С помощью своего скакуна Ронин прошел по бело-голубому полю к тому месту, где лежала Кири под охраной своей золотистой лумы.
Она все еще спала среди шелестящего моря цветов. У нее на лбу, слева, багровел след от ушиба.
Она проснулась, как только Ронин склонился над ней, и он быстро отпрянул, опасаясь, что она обнажит свой клинок и набросится на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Приблизившись к чудовищу, Ронин нырнул под замах его лап, держа перед собой, словно щит, руку в перчатке. В самое последнее мгновение он подпрыгнул и со всей силой ударил по хищному клюву. Ронину показалось, что от воя Маккона у него лопнули барабанные перепонки. Из ушей потекла кровь, но сейчас Ронин думал только о том, как найти точку опоры и ударить чудовище в горло через раскрытый клюв.
Вой стал еще громче. Ужасные щели нависли над Ронином, словно два полумесяца во враждебном небе.
Надо действовать быстро.
Он пытался зацепиться за чешуйчатую шкуру, но теперь все тело его охватила острая боль, словно в него впились осколки битого стекла. Из глаз брызнули слезы. Его обожгло пронизывающим холодом. Ноги у него онемели, когда он пытался забраться повыше по туловищу Маккона. Его буквально трясло от боли. Решимости явно убавилось. Чудовище терзало клювом его кулак в перчатке. Если ему не удастся удержать руку, если она вдруг выскользнет... можно считать себя покойником. Ронин представил себе, как Маккон медленно, демонстративно разодрал горло Мацу, как в лицо ему полетели горячие сгустки крови. Он представил себе, во что превратилось прекрасное некогда тело, которое он целовал и ласкал. Он почувствовал вкус ее крови, солоноватой и липкой, точно морская пена. А что есть человек? Соль, фосфор, вода – как океан. И жгучая ярость заклокотала в его душе. Он подогревал ее воспоминаниями о самых мельчайших подробностях. Вспомнил и об обдавших его лицо брызгах крови. Ее крови. Ронин издал безмолвный вопль, собрал все силы и принялся пропихивать кулак в перчатке еще глубже в ненавистную глотку. Он давил и давил, превозмогая боль и не обращая внимания на слезы, застилавшие глаза.
Лапы Маккона сдавили его с боков, когти врезались в тело – тварь пыталась оторвать его от себя. В легких у Ронина уже почти не осталось воздуха. Впечатление было такое, что он существует лишь в промежутках между ударами сердца; он ощущал себя мягкой замазкой, сминаемой чудовищными клешнями, придающими ему форму, не похожую на человеческий облик. Сердце бешено колотилось в груди, живот скрутило спазмами тошноты, спина горела от боли, ноги бесполезно свисали, словно парализованные, но Ронин продолжал давить. Мозг уже отказывал ему, глаза застилало багровой пеленой, уже давно был сделан последний вдох, из легких вышел весь воздух, сердце стучало как молот, но он давил все сильнее... Последним усилием он вдавил кулак до упора, а в голове билась одна только мысль.
От бедра, по массивным плечам, по несгибаемой, как закаленный клинок, руке, ведомой одним лишь инстинктом, отодвинувшим разум на задний план, сквозь неистовство схватки, сквозь святое безумство битвы, что умалило его человеческое естество до сгустка материи, что подняло его до сгустка материи, – сквозь туман, застилавший сознание, пробилась мысль. «Выжить!» – огненной бурей ревело в мозгу, лупило по ослепшим глазам; и теплый дождь омывал его тело, живительная влага, исходившая из сокровенных глубин его существа, о чем сам он, к счастью, не имел ни малейшего представления. Голубая молния сверкнула над головой, вспорола разверстое небо, и что-то влило в него новые силы, и он, уже перестав что-либо осознавать, провел наконец трясущийся кулак, заключенный в неприкосновенную оболочку перчатки, мимо судорожно дергающегося языка, проломил мягкое нёбо и с нечеловеческой силой воткнул его снизу в глазницу.
Тварь содрогнулась, и Ронин как будто распался на десять тысяч кусков. Его горячую алую плоть подхватил холодный ветер, забиравший вверх цепкой спиралью, вверх – сквозь разрыв в зеленоватых тучах, все дальше и дальше...
* * *
Сначала – свежесть, потом – темнота.
Наступила ночь.
Попытавшись подняться, он понял, что не способен даже пошевелиться. Вокруг него – сплошной шорох цветов. Над ним – колышущиеся чашечки маков.
Он отдыхал, сосредоточившись на дыхании, мысленно с любопытством перебирая свои чувства. Зрение, слух, вкус, обоняние и осязание: жизнь.
И вот он сумел шевельнуть пальцами, потом – кистью и, наконец, всей рукой. Он попытался сесть. У него ничего не вышло. Прислушавшись к своему телу, Ронин обнаружил, что не чувствует ног. Значит, повреждена спина, сдавленная Макконом.
Он позвал Кири, но его голос был почти не слышен среди неумолчного шелеста маков. В горле у него пересохло. Потом он услышал какой-то звук – что-то вроде бы зашевелилось поблизости – и крикнул снова. Послышалось фырканье, робкое, вопросительное. Шорох раздающихся в стороны маков. Он хотел повернуться туда, посмотреть, но не смог.
Над ним нависла продолговатая голова с влажными губами. Его лума смотрел на него умным голубым глазом. И Ронин тихо зашептал ему что-то без слов, что-то успокаивающее. Он старался воспроизвести те звуки, которыми слуги в саду у Кири увещевали лум. Лума приблизился, протянул к нему морду. Ронин услышал совсем-совсем близко мягкий стук его копыт и почувствовал, что передние ноги лумы почти касаются его головы. Скакун открыл широкий рот и лизнул его в лицо, потом опустил голову еще ниже, так что Ронин смог глотнуть его слюны. Лума прислонился к нему, а Ронин поглаживал ему за ушами, не переставая что-то говорить.
Потом Ронин заснул. Лума стерег его всю ночь; широкие ноздри животного раздувались при малейшем запахе, а треугольные уши подергивались при любом звуке. Несколько раз лума окликал тихим ржанием кобылу, что стояла на страже над спящей Кири.
Лумы всю ночь охраняли своих седоков. Но все было спокойно.
И только где-то в недрах души, сквозь тревожные сны, Ронин слышал смутный зов отдающихся эхом голосов, в которых звучало отчаяние: «Ты нашел его? Ты обязан его найти... Да, я знаю. Я найду его... А если вдруг у него не окажется этого?.. Тогда мы пропали. Но даже если я его найду, Кай-фен все равно неизбежен. Остается совсем мало времени, даже для нас...»
Внезапно какой-то залетный ветер унес голоса прочь.
* * *
Его разбудил голубой утренний свет. Над ним стоял рыжий лума, шкура которого отливала красным в косых лучах восходящего солнца. Лума тряс головой и топтал копытами маки. Клубы пара вырывались из его ноздрей в морозный воздух.
Ронин потянулся, уцепился за раскачивающуюся узду и поднялся, перебирая руками. Он встал, пробуя ноги и спину. Онемение прошло, но его еще шатало, и ему пришлось опереться на луму. С помощью своего скакуна Ронин прошел по бело-голубому полю к тому месту, где лежала Кири под охраной своей золотистой лумы.
Она все еще спала среди шелестящего моря цветов. У нее на лбу, слева, багровел след от ушиба.
Она проснулась, как только Ронин склонился над ней, и он быстро отпрянул, опасаясь, что она обнажит свой клинок и набросится на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69