У него похолодело внутри.
И опять он! Рассказывает о том, как изнасиловал двух старых женщин, описывает свои сокровенные чувства – гнев, смятение, стыд. Говорит о своем одиночестве, смущении, беспомощности. О неловкости, которую испытывает, общаясь с ровесницами.
Колеску слушал свой рассказ о химической кастрации, о ее последствиях. По телевизору его голос звучал так жалостливо, будто Морос готов был зарыдать.
Он таращился на телевизионную картинку, не понимая, почему Грант вырезал ту часть, где он рассказывал о болезненных воспоминаниях, связанных со смертью отца. О том, что раны на душе страшнее телесных рубцов.
Колеску видел, что в интервью его выставили в наихудшем свете. В гневе он представлял себе, как жестоко расправился бы с этим журналюгой.
А за окном все еще раздавался гул толпы. Морос подошел и раздвинул занавески.
Во главе толпы стояла Труди Пауэрс. Ее волосы трепал ветер, а в глазах горел фанатичный огонь. Сейчас она походила на святую с церковного витража. Или на карающего ангела со стрелами. И все стрелы были направлены в сторону Колеску.
Он решительно направился к входной двери и распахнул ее. Шум голосов оглушил его. Выкрики летели в Колеску, словно камни. Теперь он знал точно – всех этих людей сдерживает лишь закон. Если бы не страх отправиться за решетку, они бы тотчас повесили его на ближайшем столбе.
Толпа хлынула на Колеску. Перед ним мелькали взволнованные лица соседей и телерепортеров, пробиравшихся к нему. Они жаждали сенсации, и вот она произошла! Репортеры остановились в нескольких футах от Колеску и, чтобы получить лучший ракурс, встали на колени. Со стороны это выглядело более чем странно. Мороса захватило удивительное и необычное чувство. Бывший насильник стоял перед коленопреклоненной толпой, будто пастор перед прихожанами. Он взглянул на стакан с коктейлем, все еще зажатым в руке, а затем на народ.
– Я не чудовище! – произнес Колеску в полной тишине. – Я старался быть хорошим соседом. Все грехи я искупил сполна и хочу, чтобы меня оставили в покое. Я желаю жить как все!
– Живи где-нибудь в другом месте! – взревел один безликий голос.
– Меня официально выселяют. Я имею право оставаться в доме еще в течение двадцати девяти дней.
– Мы будем следить за тобой каждую минуту, ублюдок!
– Оградим детей от соседа-насильника! Оградим детей от соседа-насильника!
Колеску поднял руки и безмолвно просил прекратить скандирование. От шума у него заложило уши. Все умолкли. Теперь он слышал лишь щелчки аппаратуры, нацеленной на него.
– Да я ни разу в жизни ребенка не обидел! Ни разу!
– Конечно, только старушек, не способных постоять за себя! Убирайся в свое логово, а то я раскрою тебе череп и шею сверну! – не унимался кто-то.
Колеску увидел разгневанного оратора: длинноволосого мужчину с банкой пива.
– Карл, не стоит говорить такие вещи...
Труди Пауэрс сделала шаг вперед.
– Мистер Колеску, – начала она, – мы понимаем ваши проблемы, но и у нас есть права. Мы желаем нашим детям добра, хотим, чтобы они жили в безопасной среде. И за стариков беспокоимся. Нам, как и вам, не нужны неприятности.
– Тогда зачем все это?
– Пошел ты!
Труди быстро обернулась на выкрики, а затем снова обратилась к Колеску:
– Мы считаем, что вам следует переехать в более подходящее для вас место.
– В психушку, из которой ты вышел!
Теперь Труди только махнула рукой.
– Шон! Мы ведем диалог! – одернула она кричавшего. – Послушайте, мистер Колеску. Мы намерены приходить сюда каждый день, пока вы не покинете дом. Мы – полноправные граждане. Наши демонстрации будут мирными, но продлятся до вашего отъезда. Ваша собственность не пострадает.
Колеску стоял со стаканом в руке, отражаясь в объективах камер.
– Я тут живу. Хожу на работу. Вот и все!
Он смотрел, как солнце играет в золотистых волосах Труди. На ней были короткие джинсовые шорты, открывавшие длинные ноги, тенниски, носки и короткая белая майка с круглым вырезом. Ее длинный хилый муж вышел из толпы и поравнялся с женой. Его борода свисала над тонкой цыплячьей шеей. Колеску не раз видел его за рулем дорогой машины, облепленной наклейками «зеленых». Стикеры молили спасти чуть ли не всех животных на земле.
– В своих намерениях мы пойдем до конца! – запальчиво заявил он.
– Что вы имеете в виду?
– Джонатан! – Труди взволнованно одернула мужа.
– Имею в виду, что если останешься здесь, то будешь видеть нас каждый день до самой своей смерти.
– Послушайте, мне нечего скрывать. Я невиновен, я не причиню никому зла. И чтобы доказать это, я хочу кое-что дать вам. Пожалуйста, подождите.
– Давай, что там у тебя, придурок?!
Колеску вбежал в комнату и схватил одно из яиц, сделанных матерью, страусиное, с золотой отделкой и кружевами.
Он вынес свое богатство на улицу и встал перед объективами камер.
– Вот эта вещь – символ моих добрых намерений, она самое дорогое, что есть у меня на земле. Я вручаю вам яйцо как залог того, что буду примерно вести себя все оставшиеся двадцать девять дней.
Колеску держал поделку обеими руками, словно редкую драгоценность.
– Возьмите, миссис Пауэрс, и все вы...
Репортеры придвинулись ближе. Их вид говорил о том, что они привыкли испытывать к себе ненависть. И плевали на это.
В отличие от Труди Пауэрс, которая принимала обожание и поклонение как должное. Она прекрасно знала себе цену, потому что была действительно красива и сексуальна. Труди медленно шагнула к Колеску. Ее лицо выражало уважение к себе и самоуверенность. Казалось, она исполняла роль своеобразного посредника, посла из мира добра в мир зла. И приближение к проклятому всеми Колеску приносило ей несказанное удовольствие. Труди собиралась принять безделушку из рук самого дьявола, и сделать это достойно и грациозно.
«Мое зло необходимо Труди как воздух, оно укрепляет ее веру в то, что она считает праведным», – подумал Колеску.
Труди обошла стороной журналистов, наступая на телевизионные кабели и не сводя прекрасных глаз с насильника.
Колеску протянул яйцо. Труди взяла его, всей своей сущностью выражая укор, а вместе с тем готовность к христианскому всепрощению. Дева Мария с иконы! Набожная, чистая и невозмутимая. Колеску слегка коснулся ее ладоней кончиками пальцев.
Затем он отступил назад и, бросив последний взгляд на толпу, быстро кивнул и вернулся в пока еще свой дом.
20
Билл гнал фургон, наслаждаясь свободой и скоростью. Стекла окон были опущены, и ветер бил ему в лицо. Гнев переполнял его, растекаясь по всему телу и ища выхода. Билл Уэйн – машина ненависти и возмездия!
Он обнаружил знававший лучшие времена пикап Ронни на парковке, у того входа, который находился ближе всех остальных к ювелирному магазину. Не обманула.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86