«Фро», «Среди животных и растений». Рассказывают на обсуждении последнего (Платонова почему-то не было), что в бухгалтерии спрашивают у Платонова, когда выдают аванс, а напишите, как надо… На что Платонов мрачно ответил: «Ну, на вас не угодишь»… В привычной логике было утверждать, что Платонова не пускали в советский литературный процесс. И тому подобное. Но масса материалов свидетельствует, что он сам туда и не хотел. Даже на обсуждение своего рассказа не явился. А там рассказывали, кстати, об одной реакции Платонова на чествование героя-железнодорожника, которому цветами украсили паровоз: «Паровоз украсили цветами, а он взял бы и не поехал…» Высказывание свободное, точное, глубокое и… смешное. Вообще, у Платонова много смешного и весёлого. Или, скажем, Платонов всегда утверждал, что писатель советской России обязан иметь «первую профессию», а «искусство пусть родится в свободные выходные часы». Это весёлое высказывание 1931 года также обладает абсолютной точностью - он сам так и писал, и об этом говорит.
А.Г. О методе работы, по сути.
Н.К. И о методе и о себе. В 31-м году он работает старшим инженером-конструктором, и, сами понимаете, что пишет в «свободные выходные часы».
А.Г. Странно, что это роднит его с Грином, по крайней мере с ранним, который вёл совершенно другой образ жизни при той же степени, может быть, свободы. Который писал, что «сочинительство всегда было внешне для меня профессией». Так и для Платонова, в общем. А вот эта особенность «не толпиться», когда все толпятся, вот это отдельная совершенно вещь.
Н.К. Это отдельный сюжет. Я думаю, что в принципе самостоятельным сюжетом является тема взаимоотношений художника и литературного процесса ушедшего 20-го века. В принципе, сами тенденции, о которых Вы сказали, практически не изменились и сегодня. Нет тебя в литературной жизни - нет в литературе. Понятия же эти не адекватны. Но смотрите. Русская эмиграция, которая не была, казалось бы, в условиях несвободы советской России, не заметила Платонова.
Е.Я. Абсолютно.
Н.К. А он ведь издавался. 27-й год - книга «Епифанские шлюзы». Классическая проза. 28-й - «Сокровенный человек». Это кому как не эмиграции заметить, казалось бы, «сокровенного сердца человека». Ничего подобного. 29-й год - книга «Происхождение мастера» - молчание. Заметили Платонова в эмиграции, когда началась история с «Впрок». Прямо скажу, плохо прочитали. В 38-м - статья Георгия Адамовича «Шинель». И всё. Это о многом говорит.
Е.Я. И «Реку Потудань» в 37-м году…
Н.К. Да, казалось бы, Иван Бунин должен был заметить этот шедевр русской новеллистики о любви. Заметить хотя бы и потому, что в название рассказа вынесена река Потудань Воронежской губернии, родины Бунина… Вот такое молчание… Я ещё один пример всегда люблю приводить, когда речь идёт о языке Платонова, о свободе и понимании. Знаменитая повесть «Впрок» печаталась тогда во второй редакции. А на полях первой оставлены роскошные диалоги Платонова и читавших повесть редакторов. Там на полях разговора Крушилова-Упоева читавшие написали «Исправить» (простым карандашом) и «Как по Евангелию!» (красным карандашом). Ну, типа «давай, перерабатывай», указания даны. И Платонов перерабатывает, но КАК: «…Упоев глянул на говорящих своим активно-мыслящим лицом и сказал им евангельским слогом, потому что марксистского ещё не знал»…
Вот оно веселье и свобода языка, понимаете. Вот это для меня тоже есть чудеса Платонова-художника… И мы ещё говорим, что он не понимал, что он писал. И что здесь цензура-редактура? У Платонова ведь наследие колоссальное ещё в том, что у него две, три, четыре редакции каждого текста. Самое трудное в выборе основного текста состоит у Платонова в том, что подцензурная редакция зачастую у него бывает эстетически совершеннее. А пометы его на полях рядом с редакторскими приговорами - это тот же голос свободы. Вот ещё пример из истории с «Впрок». Там в первой редакции был большой диалог Крушилова-Упоева с Лениным, на полях которого редактор написал: «Не так!». Я всегда об этом эпизоде вспоминаю, когда читаю в современной прозе, равно советской и антисоветской большие фрагменты внутренних монологов Сталина (или Ленина, значения не имеет). Вот Платонов в первой редакции попробовал написать такой как бы мысленный диалог Ленина с героем. И что получилось? Получился пересказ в форме сказа статей Ленина. Как бы Ленин говорит Крушилову, воплощающему массу: «…У тебя ведь разума нет: буржуазия лишила тебя разума… Ты одарён крупной стихией жизни, но ты можешь много навредить нам, если не приобретёшь дисциплины» и т.п. Если рецензент пишет «не так», можно, казалось бы просто вычеркнуть… А Платонов берёт любимый карандаш (он им писал чаще всего) и на полях вписывает новую - изящную, тонкую и смешную - редакцию: «…и здесь между двумя людьми произошло собеседование, оставшееся навсегда в классовой тайне, ибо Упоев договаривал только до этого места, а дальше плакал и стонал от тоски по скончавшемуся». Гениально. Пиршество языка. Вселенная свободы.
Это лишь один пример подцензурной редакции. Женя для примера взял «Котлован», а я всегда очень люблю читать «Сокровенный человек». Не запрещённая повесть, и как мы её читали, как она вписывалась в старое советское время…
Е.Я. Да, проходила как «производственная» литература - с образом рабочего, и т.д.
Н.К. Образ рабочего, пролетария, «живого человека» и т.п. А ведь самое, скажем, там замечательное, это ткань воплощения сложнейших философских вопросов в языке. Вот, сколько говорили о «слезинке ребёнка» у Достоевского и Платонова. По правде сказать, в советской литературе двадцатых годов это было общим местом, и все писали на эту тему. А вот качество оказалось разное. Платонов ведь отличен от Достоевского в письме. Читаем, к примеру, рассказ, как Пухов едет в Царицын…
А.Г. Это гениально.
Н.К. «…в потоке несчастных людей». Объём смысла каков! А как он определяет главную тему Достоевского, которая занимает у того в романах огромное пространство: это диалоги героев о жизни, её сознании, смысле. А вот кладка этой достоевской темы у Платонова: «…Пухов сел в поездной состав неизвестного маршрута и назначения». И ты понимаешь, что это и есть образ жизни, о тайне которой рефлектируют герои у Достоевского. А дальше у Платонова развивается и диалог, в котором перестраивается всё и вся в системе нашего мышления: «Куда он едет? - спросил Пухов, когда уже влез в вагон. - А мы знаем - куда? - сомнительно произнёс кроткий голос невидного человека. - Едет, и мы с ним».
Ему мало, и он вновь «довырабатывает» тему Достоевского. Как только Пухов просыпается, он формулирует тот же вопрос, что несёт в себе образ «поездного состава неизвестного маршрута и назначения»:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
А.Г. О методе работы, по сути.
Н.К. И о методе и о себе. В 31-м году он работает старшим инженером-конструктором, и, сами понимаете, что пишет в «свободные выходные часы».
А.Г. Странно, что это роднит его с Грином, по крайней мере с ранним, который вёл совершенно другой образ жизни при той же степени, может быть, свободы. Который писал, что «сочинительство всегда было внешне для меня профессией». Так и для Платонова, в общем. А вот эта особенность «не толпиться», когда все толпятся, вот это отдельная совершенно вещь.
Н.К. Это отдельный сюжет. Я думаю, что в принципе самостоятельным сюжетом является тема взаимоотношений художника и литературного процесса ушедшего 20-го века. В принципе, сами тенденции, о которых Вы сказали, практически не изменились и сегодня. Нет тебя в литературной жизни - нет в литературе. Понятия же эти не адекватны. Но смотрите. Русская эмиграция, которая не была, казалось бы, в условиях несвободы советской России, не заметила Платонова.
Е.Я. Абсолютно.
Н.К. А он ведь издавался. 27-й год - книга «Епифанские шлюзы». Классическая проза. 28-й - «Сокровенный человек». Это кому как не эмиграции заметить, казалось бы, «сокровенного сердца человека». Ничего подобного. 29-й год - книга «Происхождение мастера» - молчание. Заметили Платонова в эмиграции, когда началась история с «Впрок». Прямо скажу, плохо прочитали. В 38-м - статья Георгия Адамовича «Шинель». И всё. Это о многом говорит.
Е.Я. И «Реку Потудань» в 37-м году…
Н.К. Да, казалось бы, Иван Бунин должен был заметить этот шедевр русской новеллистики о любви. Заметить хотя бы и потому, что в название рассказа вынесена река Потудань Воронежской губернии, родины Бунина… Вот такое молчание… Я ещё один пример всегда люблю приводить, когда речь идёт о языке Платонова, о свободе и понимании. Знаменитая повесть «Впрок» печаталась тогда во второй редакции. А на полях первой оставлены роскошные диалоги Платонова и читавших повесть редакторов. Там на полях разговора Крушилова-Упоева читавшие написали «Исправить» (простым карандашом) и «Как по Евангелию!» (красным карандашом). Ну, типа «давай, перерабатывай», указания даны. И Платонов перерабатывает, но КАК: «…Упоев глянул на говорящих своим активно-мыслящим лицом и сказал им евангельским слогом, потому что марксистского ещё не знал»…
Вот оно веселье и свобода языка, понимаете. Вот это для меня тоже есть чудеса Платонова-художника… И мы ещё говорим, что он не понимал, что он писал. И что здесь цензура-редактура? У Платонова ведь наследие колоссальное ещё в том, что у него две, три, четыре редакции каждого текста. Самое трудное в выборе основного текста состоит у Платонова в том, что подцензурная редакция зачастую у него бывает эстетически совершеннее. А пометы его на полях рядом с редакторскими приговорами - это тот же голос свободы. Вот ещё пример из истории с «Впрок». Там в первой редакции был большой диалог Крушилова-Упоева с Лениным, на полях которого редактор написал: «Не так!». Я всегда об этом эпизоде вспоминаю, когда читаю в современной прозе, равно советской и антисоветской большие фрагменты внутренних монологов Сталина (или Ленина, значения не имеет). Вот Платонов в первой редакции попробовал написать такой как бы мысленный диалог Ленина с героем. И что получилось? Получился пересказ в форме сказа статей Ленина. Как бы Ленин говорит Крушилову, воплощающему массу: «…У тебя ведь разума нет: буржуазия лишила тебя разума… Ты одарён крупной стихией жизни, но ты можешь много навредить нам, если не приобретёшь дисциплины» и т.п. Если рецензент пишет «не так», можно, казалось бы просто вычеркнуть… А Платонов берёт любимый карандаш (он им писал чаще всего) и на полях вписывает новую - изящную, тонкую и смешную - редакцию: «…и здесь между двумя людьми произошло собеседование, оставшееся навсегда в классовой тайне, ибо Упоев договаривал только до этого места, а дальше плакал и стонал от тоски по скончавшемуся». Гениально. Пиршество языка. Вселенная свободы.
Это лишь один пример подцензурной редакции. Женя для примера взял «Котлован», а я всегда очень люблю читать «Сокровенный человек». Не запрещённая повесть, и как мы её читали, как она вписывалась в старое советское время…
Е.Я. Да, проходила как «производственная» литература - с образом рабочего, и т.д.
Н.К. Образ рабочего, пролетария, «живого человека» и т.п. А ведь самое, скажем, там замечательное, это ткань воплощения сложнейших философских вопросов в языке. Вот, сколько говорили о «слезинке ребёнка» у Достоевского и Платонова. По правде сказать, в советской литературе двадцатых годов это было общим местом, и все писали на эту тему. А вот качество оказалось разное. Платонов ведь отличен от Достоевского в письме. Читаем, к примеру, рассказ, как Пухов едет в Царицын…
А.Г. Это гениально.
Н.К. «…в потоке несчастных людей». Объём смысла каков! А как он определяет главную тему Достоевского, которая занимает у того в романах огромное пространство: это диалоги героев о жизни, её сознании, смысле. А вот кладка этой достоевской темы у Платонова: «…Пухов сел в поездной состав неизвестного маршрута и назначения». И ты понимаешь, что это и есть образ жизни, о тайне которой рефлектируют герои у Достоевского. А дальше у Платонова развивается и диалог, в котором перестраивается всё и вся в системе нашего мышления: «Куда он едет? - спросил Пухов, когда уже влез в вагон. - А мы знаем - куда? - сомнительно произнёс кроткий голос невидного человека. - Едет, и мы с ним».
Ему мало, и он вновь «довырабатывает» тему Достоевского. Как только Пухов просыпается, он формулирует тот же вопрос, что несёт в себе образ «поездного состава неизвестного маршрута и назначения»:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93