Две минуты вы вполне в состоянии выдержать. Две минуты вы можете пожить с тем, чтобы понять, каково это, когда неожиданно вторгаются в те места, которые вы считаете своими, и ничьими более. Я так живу уже четыре месяца. Спасибо моему дяде и геральдической палате! Спасибо всем этим судам, адвокатам, а теперь еще и вам спасибо! — Он как-то жалобно шмыгнул носом. — Кажется, у меня вообще не осталось ничего неприкосновенного, по крайней мере в том, что касается финансов. Но вы будете удивлены тем, как неприятно чувствовать себя пленником на захваченной территории. Они в курсе, сколько я плачу своим людям, что я покупаю, куда я еду и сколько это стоит, с кем я встречаюсь и кому я за это плачу. Некоторые из этих моментов объяснять посторонним — сущее удовольствие, но я должен! Я должен — таковы последствия того, что порвал с отцом, отдалился от него настолько, что, умирая, он даже не знал наверняка, жив ли его сын. Я должен — ибо таковы последствия моего слишком позднего возвращения на родину, последствия того что мой Дядя успел наложить лапу на мой титул, на мое наследство и пожил-таки в полное свое удовольствие за мой счет! Итак, в течение двух минут вы будете иметь счастье испытать то же, что испытал, что испытываю я! Добро пожаловать в мир последствий, расплаты и вторжения в частную собственность.
Вторжение? Она замотала головой. Нет, он не станет этого делать. Конечно, он не это имел в виду. Две минуты? Мужчина не может справиться с женщиной за две минуты. Или может? Нет, на это понадобилось бы больше времени. По крайней мере с ней он так быстро не сладит! Она уж об этом позаботится. Итак, что же конкретно он имел в виду?
Каковы ее возможности? Могла бы она броситься на него вместе со стулом? Поможет ли ей это чем-то? Эмма подвинулась как можно дальше от края стула — словно отступала перед решающей атакой. Тревога овладела всем ее существом. Что он хотел сказать? Этот вопрос эхом отдавался в груди и в голове, превращаясь в навязчивый рефрен.
Он ничего не сделал, только руку протянул, но этого хватило, чтобы Эмма замерла и застыла как каменная. Она даже дышать не смела. Но он лишь прикоснулся к ее щеке и провел большим пальцем по ее нижней губе — вверх, вниз, вперед, назад.
Непроизвольно, рефлекторно она смочила губы языком, и кончик языка на мгновение вошел в контакт с его сухим пальцем, оставив послевкусие — кислоту, как бывает, когда лизнешь монетку или обмазанное чернилами перо. Он оставил палец где был — поперек ее рта — и стал смотреть на нее с таким видом, будто она задала ему задачу. Затем, слегка нажимая, с помощью того же большого пальца он чуть оттянул ее нижнюю губу, приоткрыв таким образом рот. Она ничего не предпринимала — не пыталась отвернуться, не пыталась сжать губы, и от этого ей уже становилось за себя стыдно. Она уже попробовала его палец на вкус, намочила его и теперь все силы употребила на то, чтобы не сделать этого снова.
Ей хотелось лизнуть его палец. Как это было странно, как противоестественно!
Это будут самые долгие две минуты в ее жизни, решила Эмма, поскольку в течение первой минуты он просто смотрел на нее, чем пугал сверх всякой меры. Пугал, интриговал, заставлял испытывать дрожь — то ли от страха, то ли от волнения. Что бы он при этом ни замышлял, она видела по его глазам — он был способен исполнить не дрогнув. Что-то из области секса. Она это чувствовала, она это видела, хотя его замысел оставался ей непонятен и от этого завораживал, лишал воли, сковывал движения. Она не могла оценить степень опасности, хотя он, Эмма была абсолютно в этом уверена, взвешивал и оценивал каждую ее реакцию, словно все заранее было так или иначе известно, отклонения — минимальны. У него было существенное преимущество в том, что касается опыта, и в том, что касается отсутствия добродетели, если это можно назвать преимуществом. Так что он делал? Оценивал свои шансы быть искусанным?
Она почувствовала, как его палец скользнул по краю нижней губы, затем вниз, под подбородок. Ей вообще-то хотелось вонзиться в него зубами. Она так и сделала. Когда он стал вновь поднимать палец вверх, зубы ее ухватили и сжали кусочек плоти, но не сильно, лишь чуть-чуть, и, закрыв глаза, она провела по пальцу языком.
Немедленно пальцы его сжались, и теплая ладонь легла ей на щеку и подбородок. Она вздохнула — стремительная волна наслаждения прокатилась по телу. На мгновение она даже ослепла, настолько острым было ощущение.
Но уже в следующую секунду ей стало неприятно. Она отклонила его руку единственным ей доступным способом — сомкнув влажные губы и оттолкнув ими его большой палец. Все это очень походило на поцелуй. Их глаза встретились. Они просто молча смотрели друг на друга.
Затем, совершенно неожиданно и почти к ее разочарованию, он разрядил напряжение тем, что вздохнул, а затем и засмеялся тихо. Он убрал свой палец, покачивая головой и посмеиваясь.
Он оставался в такой позе: преклонив одно колено, глядя вниз с выражением раскаяния или вины — или того и другого. Затем, с таким видом, будто может одним словом перечеркнуть все, что было им сказано или сделано, он подался вперед, выпрямляясь на коленях так, что его голова оказалась вровень с ее головой, и сказал:
— Правда в том, что я хочу поцеловать вас вот так. Позвольте мне.
Позвольте? Он просил у нее разрешения?
Если и так, то ждать, пока она его ему даст, он не стал. Ладони его направили ее лицо, и он прижался губами к ее губам — к губам женщины, которая уже была одурманена, сбита с толку, растеряна до-дрожи. В то время, как она была просто не в состоянии в силу определенных, достаточно необычных, обстоятельств ничего предотвратить, виконт Монт-Виляр прижал свои губы к ее губам.
И он не просто хотел сорвать с ее губ эдакий легкий поцелуй, чмокнуть ее, нет, он хотел другого. Его палец снова вернулся к ее нижней губе, слегка отодвинул ее, нежно приоткрыл ей рот, и тогда он вошел в ее рот языком, и палец его тоже был частью поцелуя, он двигался во влажных недрах ее рта, с внутренней стороны нижней губы, затем попал в рот, затем вышел из него. Ей казалось, что лицо ее все отдано ему во власть, и это чувство было столь же пугающим, сколь изысканным. Пальцы его другой руки — кончики пальцев — погружались в ее волосы, поглаживали затылок, шею, скулы. Он взял ее лицо обеими руками. Господи, все это было так чудесно, так волшебно-приятно, так ни на что не похоже, что Эмма вообще не знала, что делать.
Зато он знал: его рот, и его палец, и его язык. Господи святый, такой обжигающе-страстный, полный такого явного, такого сильного желания! Не ведающий стыда, смущения, самоограничения. Открытый в своей жажде. Эмма чувствовала, что не может быть ему здесь равноценной партнершей, она лишь млела и таяла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97