Они все уставились на женщину в потрепанном пальто, которая смела перебивать виконта, когда тот был занят своими любимыми лошадьми.
—Мы можем ехать? — с более спокойными интонациями повторила она. Эмма была искренне задета тем, что потеряла возможность распоряжаться собой и своим временем так, как она привыкла.
Он вскинул подбородок — она даже разглядела за полями шляпы, как поднялась в недоумении его бровь.
Он удивленно воскликнул что-то. Она не была уверена в том, как следует интерпретировать этот возглас и этот взгляд, и поэтому сочла за благо добавить:
— Пожалуйста. — Потом подумала и добавила еще: — Ваше сиятельство.
Он сказал что-то на иностранном языке, одно из тех слов, которое должно по идее содержать десять слогов, а их необходимо как-то запихнуть в три. Похоже на мяуканье кошки. Эмма решила, что он говорит на русском. Ей не было важно, что он говорит, лишь бы слышать эту его особую, странную мелодику речи. Затем он сказал по-английски:
— Да. Мы можем ехать. Как мило с вашей стороны быть такой почтительной и уважительной. Шаг в правильном направлении, Эмма. — Он зашагал к ней и вдруг спросил: — Когда? — И, тут же осознав, что одного слова недостаточно, уточнил: — Когда был сбит ваш ягненок?
Эмма задумалась.
— В августе.
— Когда именно в августе? Я забрал карету в августе. Выходит, у него не весь месяц была карета?
Эмма сдвинула брови.
— Вы хотите сказать, что моего ягненка мог сбить ваш дядя?
Он подошел к ней вплотную и посмотрел в глаза.
— Это не важно, — со вздохом произнес он. — Вы были правы. Я способен убить вашего ягненка, а потом создать вам с этим еще и проблемы. — Он взглянул на снег, затем вновь поднял голову и спросил: — Это на самом деле так ужасно?
У него было такое выражение лица, будто он хотел спросить ее, на самом ли деле он так ужасен.
— Для ягненка это действительно было ужасно.
— Кони, — он кивнул в их сторону, — очень быстрые. Я их полюбил. — Он состроил гримасу. — Они самые безумные животные, с которыми мне доводилось иметь дело. Я все время пытаюсь их успокоить. Мой отец, — он поднял вверх бровь, — он бил их, не давал им еды... — Стюарт вдруг замолчал. Возмущение, отвращение мешали ему говорить. Затем он вновь посмотрел ей прямо в глаза. — Я продолжаю думать, что ласковое обращение может вернуть их в нормальное состояние. Вы считаете это возможным?
Едва ли Эмма могла дать ответ специалиста, но она все же попробовала:
— Кого-то — да, кого-то — нет. — Она не знала, как насчет лошадей, но с людьми дело обстояло именно так.
— Они великолепны, вы так не считаете? — Он обернулся, чтобы еще раз полюбоваться на своих коней. — И замечательны тем, что так здорово подходят друг к другу.
— Да.
— И их скорость, и их темперамент... Он замолчал, она ждала.
— Трое из них становятся послушными, я это чувствую. Что касается переднего пристяжного... — Конь бил копытом землю, опуская и поднимая голову. Стюарт покачал головой. — Но даже этот, который лягается и кусается, все равно скачет в команде. Это хороший знак, не так ли? Они, все восемь, вкладывают душу в свое дело, словно их жизнь зависит от того, как скоро они доберутся от одной точки к другой. Мой возница говорит, что они им правят, а не он ими. Единственный способ справиться с ними — это отпустить поводья.
Он любил своих лошадей. Своих плохих лошадей. Он старался защитить их, сберечь. А заодно и семьдесят семь слуг. Что же здесь такого? Она смотрела на него, сдвинув брови, и ветер хлестал ей в лицо. Эмма пыталась понять, почему именно с ней он с такой подкупающей искренностью заговорил о своих проблемах.
— Это ведь опасно, не так ли? Я имею в виду для вас, не для ягнят.
Он смотрел прямо на нее.
— Не думаю, что слишком опасно. Они ведь не сбиваются с дороги.
Он пожал плечами и, опустив глаза, признался:
— Не могу сказать. Обычно они не натыкаются на препятствия. Должно быть, там, где был ваш ягненок, дорога делала поворот и у них было мало пространства для маневра.
— Они не должны были скакать так быстро.
Ему не понравился этот назидательный тон и неприятный ответ.
— Они — единственная живая связь между мной и моим отцом, который никогда не делал мне ничего плохого, не навязывал мне свою злую волю. — Он вздохнул. — А теперь вы говорите, что и их нельзя считать невинными.
— Они животные. Все животные невинны.
Он пристально смотрел на нее.
— Мы тоже животные.
— Другие животные, не люди. Лошади, собаки, кошки — они ни в чем не повинны. Они просто следуют своей природе.
Он, прищурившись, смотрел на нее целую минуту.
— Возможно, мы все только это и делаем.
Она взвесила его слова, затем добавила собственное суждение:
— Тогда я бы нашла другое слово. Не ответственны. Мы просто отвечаем за свои действия, а животные — нет.
Он кивнул и предложил ей руку. Она приняла ее, и он помог ей подняться на ступеньку кареты. Она вошла и устроилась на мягком сиденье из кожи такого темно-красного цвета, что он казался почти черным. Внутри все тускло блестело — полированное дерево, боковые светильники из горного хрусталя, бронзовые ручки, бархатные кольца, за которые можно было держаться при езде. Но самым впечатляющим были, конечно, окна. Окна с поднятыми экранами. Они предлагали пассажирам насладиться воистину роскошным видом — панорама открывалась едва ли не во всех направлениях. Казалось, будто вдруг очутился на восточном базаре, в том уголке, где торгуют драгоценными благовониями. Будто кто-то натер дерево и кожу лавром и сандалом, гвоздикой и... Нет, не то. Эти запахи были ей знакомы: Лотос? Как он, интересно, пахнет? Ладан? Она не знала названия того благовония, аромат которого заполнял карету, она лишь узнала его. Этот аромат исходил от самого виконта, от его одежды, но был менее резким.
Действительно, запах этот имел имя: Стюарт Уинстон Эйсгарт, виконт Монт-Виляр.
Со своего места она смотрела, как он поднялся в карету. Одним ловким движением — поворот и подъем корпуса — он оказался в кожаном кресле напротив нее. Лакей захлопнул дверцу. Стюарт был тем, кого Зак мог лишь имитировать: неотъемлемой частью высшего класса, сливок общества.
— Вы когда ели?
Эмма вздрогнула.
— Утром.
Он нахмурился, облокотился рукой о перила возле окна и щелкнул пальцами.
Через мгновение в окне показалась физиономия лакея.
— Слушаю, сэр.
— Вы хотите что-то особенное? Я не слишком разбираюсь в йоркширской кухне.
Она была голодна. Она готова была съесть что угодно.
— Только не ягненка, — сказала она и, не удержавшись, добавила: — В последнее время меня от него тошнит.
— Не могли бы вы сказать поточнее? Я не знаю, что заказать.
Эмма назвала несколько своих любимых блюд.
— Йоркширский пудинг, пирог со свининой, гороховое пюре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
—Мы можем ехать? — с более спокойными интонациями повторила она. Эмма была искренне задета тем, что потеряла возможность распоряжаться собой и своим временем так, как она привыкла.
Он вскинул подбородок — она даже разглядела за полями шляпы, как поднялась в недоумении его бровь.
Он удивленно воскликнул что-то. Она не была уверена в том, как следует интерпретировать этот возглас и этот взгляд, и поэтому сочла за благо добавить:
— Пожалуйста. — Потом подумала и добавила еще: — Ваше сиятельство.
Он сказал что-то на иностранном языке, одно из тех слов, которое должно по идее содержать десять слогов, а их необходимо как-то запихнуть в три. Похоже на мяуканье кошки. Эмма решила, что он говорит на русском. Ей не было важно, что он говорит, лишь бы слышать эту его особую, странную мелодику речи. Затем он сказал по-английски:
— Да. Мы можем ехать. Как мило с вашей стороны быть такой почтительной и уважительной. Шаг в правильном направлении, Эмма. — Он зашагал к ней и вдруг спросил: — Когда? — И, тут же осознав, что одного слова недостаточно, уточнил: — Когда был сбит ваш ягненок?
Эмма задумалась.
— В августе.
— Когда именно в августе? Я забрал карету в августе. Выходит, у него не весь месяц была карета?
Эмма сдвинула брови.
— Вы хотите сказать, что моего ягненка мог сбить ваш дядя?
Он подошел к ней вплотную и посмотрел в глаза.
— Это не важно, — со вздохом произнес он. — Вы были правы. Я способен убить вашего ягненка, а потом создать вам с этим еще и проблемы. — Он взглянул на снег, затем вновь поднял голову и спросил: — Это на самом деле так ужасно?
У него было такое выражение лица, будто он хотел спросить ее, на самом ли деле он так ужасен.
— Для ягненка это действительно было ужасно.
— Кони, — он кивнул в их сторону, — очень быстрые. Я их полюбил. — Он состроил гримасу. — Они самые безумные животные, с которыми мне доводилось иметь дело. Я все время пытаюсь их успокоить. Мой отец, — он поднял вверх бровь, — он бил их, не давал им еды... — Стюарт вдруг замолчал. Возмущение, отвращение мешали ему говорить. Затем он вновь посмотрел ей прямо в глаза. — Я продолжаю думать, что ласковое обращение может вернуть их в нормальное состояние. Вы считаете это возможным?
Едва ли Эмма могла дать ответ специалиста, но она все же попробовала:
— Кого-то — да, кого-то — нет. — Она не знала, как насчет лошадей, но с людьми дело обстояло именно так.
— Они великолепны, вы так не считаете? — Он обернулся, чтобы еще раз полюбоваться на своих коней. — И замечательны тем, что так здорово подходят друг к другу.
— Да.
— И их скорость, и их темперамент... Он замолчал, она ждала.
— Трое из них становятся послушными, я это чувствую. Что касается переднего пристяжного... — Конь бил копытом землю, опуская и поднимая голову. Стюарт покачал головой. — Но даже этот, который лягается и кусается, все равно скачет в команде. Это хороший знак, не так ли? Они, все восемь, вкладывают душу в свое дело, словно их жизнь зависит от того, как скоро они доберутся от одной точки к другой. Мой возница говорит, что они им правят, а не он ими. Единственный способ справиться с ними — это отпустить поводья.
Он любил своих лошадей. Своих плохих лошадей. Он старался защитить их, сберечь. А заодно и семьдесят семь слуг. Что же здесь такого? Она смотрела на него, сдвинув брови, и ветер хлестал ей в лицо. Эмма пыталась понять, почему именно с ней он с такой подкупающей искренностью заговорил о своих проблемах.
— Это ведь опасно, не так ли? Я имею в виду для вас, не для ягнят.
Он смотрел прямо на нее.
— Не думаю, что слишком опасно. Они ведь не сбиваются с дороги.
Он пожал плечами и, опустив глаза, признался:
— Не могу сказать. Обычно они не натыкаются на препятствия. Должно быть, там, где был ваш ягненок, дорога делала поворот и у них было мало пространства для маневра.
— Они не должны были скакать так быстро.
Ему не понравился этот назидательный тон и неприятный ответ.
— Они — единственная живая связь между мной и моим отцом, который никогда не делал мне ничего плохого, не навязывал мне свою злую волю. — Он вздохнул. — А теперь вы говорите, что и их нельзя считать невинными.
— Они животные. Все животные невинны.
Он пристально смотрел на нее.
— Мы тоже животные.
— Другие животные, не люди. Лошади, собаки, кошки — они ни в чем не повинны. Они просто следуют своей природе.
Он, прищурившись, смотрел на нее целую минуту.
— Возможно, мы все только это и делаем.
Она взвесила его слова, затем добавила собственное суждение:
— Тогда я бы нашла другое слово. Не ответственны. Мы просто отвечаем за свои действия, а животные — нет.
Он кивнул и предложил ей руку. Она приняла ее, и он помог ей подняться на ступеньку кареты. Она вошла и устроилась на мягком сиденье из кожи такого темно-красного цвета, что он казался почти черным. Внутри все тускло блестело — полированное дерево, боковые светильники из горного хрусталя, бронзовые ручки, бархатные кольца, за которые можно было держаться при езде. Но самым впечатляющим были, конечно, окна. Окна с поднятыми экранами. Они предлагали пассажирам насладиться воистину роскошным видом — панорама открывалась едва ли не во всех направлениях. Казалось, будто вдруг очутился на восточном базаре, в том уголке, где торгуют драгоценными благовониями. Будто кто-то натер дерево и кожу лавром и сандалом, гвоздикой и... Нет, не то. Эти запахи были ей знакомы: Лотос? Как он, интересно, пахнет? Ладан? Она не знала названия того благовония, аромат которого заполнял карету, она лишь узнала его. Этот аромат исходил от самого виконта, от его одежды, но был менее резким.
Действительно, запах этот имел имя: Стюарт Уинстон Эйсгарт, виконт Монт-Виляр.
Со своего места она смотрела, как он поднялся в карету. Одним ловким движением — поворот и подъем корпуса — он оказался в кожаном кресле напротив нее. Лакей захлопнул дверцу. Стюарт был тем, кого Зак мог лишь имитировать: неотъемлемой частью высшего класса, сливок общества.
— Вы когда ели?
Эмма вздрогнула.
— Утром.
Он нахмурился, облокотился рукой о перила возле окна и щелкнул пальцами.
Через мгновение в окне показалась физиономия лакея.
— Слушаю, сэр.
— Вы хотите что-то особенное? Я не слишком разбираюсь в йоркширской кухне.
Она была голодна. Она готова была съесть что угодно.
— Только не ягненка, — сказала она и, не удержавшись, добавила: — В последнее время меня от него тошнит.
— Не могли бы вы сказать поточнее? Я не знаю, что заказать.
Эмма назвала несколько своих любимых блюд.
— Йоркширский пудинг, пирог со свининой, гороховое пюре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97