– Она боится?
– Должно быть. Я не видел ее со вчерашнего дня. Такие неистовые, как она, обыкновенно боятся смерти.
– И что же за смерть ей уготована? – В голосе Эринто нарастало болезненное любопытство.
– Мой сын Родери хочет применить что-нибудь из того, что измышлял Ниссагль для наших несчастных родичей. Я против. Будет достаточно, если ее просто обезглавят. Я хочу, чтобы это выглядело как торжество справедливости, а не как обычная месть. И кроме того, если королева мнит себя правой и невиновной, то и такая смерть покажется ей ужасной. Я жалею, что сбежал ее палач. Во-первых, это был мастер, во-вторых, было бы справедливо, если бы она умерла под топором нанятого ею же палача.
– И когда казнь?
– Через несколько дней. Это еще не определено точно. Простите, Эринто, думаю, что на это время вам лучше покинуть Хаар. Я покорен вашей твердостью, но угадываю действительную силу ваших чувств к ней. И поверьте, лучше не испытывать себя. Вы можете с собой не совладать.
– Благодарю вас, я понимаю. Это опять было то, о чем я стеснялся сказать.
– Я рад, что мы думаем одинаково.
– Как она там?
– Да кто ж ее знает? Лежит. – Солдат равнодушно пожал железными плечами. Лицо у него было красное, щетинистое, изо рта клубился пар.
– Ничего не просила?
– Да нет. Как принесли ее оттуда, так и лежит.
– Так как, может, она уже умерла давно, а? – Окер гневно сузил глаза. Солдат начинал его бесить.
– Нет. Пар видно. Значит, жива, ваша светлость. Уже не хватало сил объяснять им, чтобы они вместо «светлости» говорили «яснейший магнат». Аргаред смолчал.
– Хорошо, открой.
Стены узилища белели от инея. Иней, казалось, покрыл и ее посеревшее лицо, опущенные веки, полуоткрытый шелушащийся рот. Сможет она говорить? Он достал приготовленную флягу с винной настойкой.
– Беатрикс… Она не отозвалась.
– Беатрикс, очнись же.
Только тут она открыла глаза, темные, пустые, как глаза бессловесной твари.
– Выпей вот это. – Пришлось одной рукой поддержать ей голову, другой прижать к губам горлышко. Она сделала несколько глотков и, застонав, отвернулась.
– Легче стало? Молчит.
– Мне надо поговорить с тобой. Ты можешь говорить?
– Да. – Странно, что это было сказано не дрожащим шепотом, а твердым голосом.
– Ты видишь, к чему привело твое молчание?
Она не ответила.
Это камера Лээлин. Или соседняя. Значит, его дочь лежала вот так же, посеревшая, неподвижная. Он присел рядом, отложил фляжку.
– Больно?
Она прикрыла глаза.
– Я посмотрю… – Он хотел было поднять войлочное одеяло.
– Не трогай ты меня. Уйди. – Ее ровный голос казался более жалобным, чем если бы срывался.
– Не упрямься. Твое упрямство идет тебе во вред. – Он все-таки откинул войлочное одеяло, ловя себя на том, что она перестала быть ему отвратительна. Может быть, потому, что теперь он мог сделать с ней все что угодно – даже помочь. Даже приласкать. И она ничего не скажет.
Под сорочкой был положен пропитанный мазью льняной лоскут. Ожог выглядел скверно – белесо-алый вспухший крест, выпяченное сожженное мясо…
– Тебе бы сейчас лечь в настоящую постель… – тихо сказал он, – и ни о чем не думать. Просто закрыть глаза. Камин бы горел, было бы тепло. Сидела бы рядом служанка, медики бы в приемной шептались. – Он осторожно укрыл ее снова, натянул кожух до подбородка.
– Разве ты позволишь… – прошептала она тоскливо.
– Не мучайся, скажи только, где дети твои. – В этот миг он был готов ее даже помиловать. – Скажи только это. Твой сын получит корону, я тебе клянусь, а ты получишь свой покой. Я тебе клянусь, слышишь.
Она взглянула исподлобья глазами затравленного животного, и он не посмел отвести от них взгляд.
– Окер… Что со мной сделают?
– Что… Сошлют в Занте-Мерджит или в какую-нибудь другую лесную обитель… И никто там не будет понуждать тебя отмаливать грехи. А здесь постараются о тебе забыть. Я же говорю – ты получишь свой покой.
– Окер, ведь ты врешь! – шепнула она беспомощно. – Зачем ты врешь мне?
– Я не вру. – Щеки залило теплом, он оправдывался перед нею, сам того не замечая.
– Нет, врешь… Так, как ты говоришь, не будет. Так не будет.
Окер глядел на нее, не зная, что сказать.
– Ты принесла мне много горя, но не надо судить по себе. Ты меня ненавидела без всякой вины, я бы должен тебя ненавидеть, но не могу с тех пор, как… после того, как Родери…
– Но ты ведь знаешь, что так не будет, как ты говоришь, – повторила она снова. – Я это чувствую. Я бы хотела верить, что ты говоришь правду. Я бы так хотела верить! Но я не верю.
У него уже не было сил говорить, слова, срываясь с губ, теряли смысл.
– Тебе отрубят голову, Беатрикс.
– Когда?
– Скоро.
Ему показалось, что она прошептала: «Хорошо…» – или что-то в этом роде. Он ждал, что она скажет еще что-нибудь, может быть попросит прощения. Но она молчала, обессилев.
– Это был наш последний разговор, Беатрикс, – напомнил он, все еще надеясь, что она попросит. – Последний разговор о жизни и смерти.
– Окер, – он вздрогнул и напрягся, – знаешь, почему так получилось с твоими детьми?
Тишина воцарилась меж индевеющих стен. Он ждал целую вечность…
– Потому что твой яд сделал меня бесплодной. И еще, Окер… Если б ты был на казни и просто попросил меня пощадить их, я бы их пощадила.
Он отчаянным усилием повернулся и вышел, глуша в себе ее последние слова.
Глава шестнадцатая
НЕ ВРЕМЯ УМИРАТЬ
Она открыла глаза. Свет сочился между прутьев решетки. «Сегодня», – вспомнилось. У изголовья белела рубашка. Сердце тоскливо сжалось.
Надо встать, выползти на холод из-под лохмотьев, снять нечистую сорочку в бурых и желтых пятнах от крови и сукровицы, надеть эту, отливающую на свежих сгибах бледной голубизной.
А было не подняться. Боль от ударов, от пинков как будто усилилась на холоде, и малейшее движение вызывало невольный стон. Мучил голод – словно каменная когтистая лапа стискивала внутренности. Беатрикс привстала на корточки и полусидела некоторое время, уже не обращая внимания на дрожь во всем теле. Потом, пересилив себя, поднялась на ноги. В голове было только одно: голод, холод и боль скоро кончатся – вместе с ней.
Она потянула рубашку через голову.
«Ведь я же умираю? Ведь я иду умирать, – пришло откуда-то издали. – Что же я не плачу, не кричу, не схожу с ума?.. Что это со мной? Или я готовлюсь к смерти, как к любви – меняю рубашку?..»
Оставшись голой и стараясь не смотреть вниз, на изувеченное тело, она, помогая себе зубами, оторвала от сорочки клок, макнула в ледяную питьевую бадью и стала тереть лицо, плечи, где не иссечены, негнущиеся пальцы.
Потом надела чистое, склонилась над успокоившейся бадьей. Рассвело совсем, и стало видно, что ее лицо темно от холода, как незрелая слива. Глаза запали. Ворот на сорочке перекошен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136