Только еще при твоей жизни слава эта превратится в позор. Ты нечиста от младых ногтей, ты ненавидишь все чистое, потому и тщишься все осквернить и уничтожить.
Ты решила сыграть со мной жестокую шутку. Ты меня едва не убила… Ты так хорошо все сыграла, как будто и впрямь была Последней Легендой… Уж не у тех ли, кого ты погубила, ты украла эти слова и чувства, Беатрикс? Только знай, что в моих балладах принцесса останется чистой. Я буду любить принцессу – ту, что в моей памяти, ту, которая столь же добродетельна, сколь ты порочна. Слова не подвластны огню и топору, если я поселю их в человеческих сердцах. Можешь умереть от ревности к самой себе, но ты никогда и никому не докажешь, что мои баллады посвящены тебе. Я счастлив, расставаясь с тобой. Более мы не встретимся. Даже в вечности. Думаю, что провожатый туда тебе не нужен. Ты сразу нашла ту широкую дорогу, по которой идут подлецы и тираны. Счастливого пути.
Беатрикс молчала.
Ему вдруг стало страшно – почудилось, что из ее неподвижных глаз ударят сейчас в его сердце черные молнии. Но молнии не ударили, только мелькнула мысль, что лицо это все-таки напоминает то, на площади в Кордораффе Айдерской…
Наконец она заговорила:
– Ну что ж… Ты высказался. Не знаю и знать не хочу, кто подсказал тебе, что я – это я. Наверное, судьба так решила. Оставайся при своем, чтобы совести было спокойнее. А я утешителей всегда найду. – Она снова улыбнулась уголком рта. – У меня есть оправдание… И не одно. Но ты меня не поймешь, потому что не веришь мне. Бог с тобой. – Она медленно повернулась и пошла прочь, не подбирая платья, оставляя в серебряной росе темный широкий след. Непонятная, она уходила все дальше, дальше, подымалась на холм. И вдруг, обернувшись и сверкнув алмазным налобником, с едкой издевкой крикнула:
– Прости-прощай, Эринто, я люблю тебя! – подхватила юбки и скрылась за холмом.
Эринто вздрогнул, разгневанный и почему-то до слабости в ногах напуганный этим криком. Он всматривался в темноту. Смутное предчувствие какой-то беды шевелилось в его сознании… Ему стало жутко. Тяжело дыша полуоткрытым ртом, он поднес пальцы к губам. «Прости-прощай, я люблю тебя…» Белое платье, голова гордо вскинута, насмешливый и бесслезный зов…
Вершина холма чернела под звездами. Так, неужели она – героиня его баллады? Нет, нет… Разве та девушка могла бы превратиться в Кровавую Беатрикс! Может быть, Беатрикс тоже была тогда на площади в Кордораффе, и видела этот поцелуй на эшафоте, и слышала крик: «Прости-прощай, я люблю тебя!» – и теперь морочит ему голову? А может… может, Беатрикс встретила эту девушку уже потом… через несколько лет?.. Может, Беатрикс выпытала у нее подробности… Может, этой девушки уже и в живых нет?..
Терзаемый сомнениями, он кинулся в погоню. Ноги скользили по мокрой траве. За холмом раскинулась застланная туманом ширь без единого белого пятна… Догнать, удержать, схватить, узнать правду, какая бы ни была, чтобы прекратить эту пытку неизвестностью. Слева отсвечивала Иорандаль. Королева не могла далеко убежать!
– Беатрикс! – Ноги не слушались, дыхания не хватало, перед глазами плыли алые круги, но он все-таки бежал и звал ее истошным, срывающимся голосом, иногда останавливаясь и дико озираясь, а потом снова бежал, выкрикивая в ночь ее имя. Но она не отзывалась.
– Беатрикс, Беатрикс, Беатрикс! Уже были близки стены Авена.
– Беатрикс! – Он, шатаясь, замер на вершине уже неизвестно какого по счету холма. Конец…
Ноги у него подкосились, он, рыдая, уткнулся лбом в жесткую серую траву. В голове вихрем вращались тысячи ласковых, умных, добрых слов, которые он мог бы ей сказать, которыми мог бы хотя бы утешить себя, облегчить свою совесть… И он шептал их до самого рассвета, надеясь, что она придет к нему, дрожа от холода, присядет рядом, сложив на груди озябшие руки, и скажет что-то такое сокровенное и вечное, что сразу прекратит его мучения. Но никто не пришел.
Глава девятнадцатая
ТЯЖКАЯ, КАК ЗЕМЛЯ
– Ярри, который Конский Срам!
– Не угадал!
– Сиваль по прозвищу Три Курвы!
– Мимо!
– Лотер Святой Кобель!
Грянул нетрезвый хохот. Во дворе резвились, играя в «мясо», отужинавшие черные ландскнехты. Пристыдить их было некому, да и незачем – в Оссарге не было женщин, которых можно было бы стыдиться, а белокаменные статуи возле высоких окон беспомощно вперили в пустоту слепые глаза. Они ничего не видели больше, кроме набитых солдатней дворов. Прежним обитателям замка эти глаза казались мудрыми. Впрочем, изваяниям вообще повезло – слишком близко были они установлены от окон кабинета Ниссагля, так что ландскнехты не стали метать в них из пращей негодные для боя ядра и тухлятину с окрестных огородов.
Нижние окна уже светились – близилась ночь.
Ниссагль, стоя на надвратной башне, безучастно следил за игрой – он был зорок и отчетливо различал внизу веселую ватагу и, главное, толстый белый зад «жертвы», по которому приходились удары. Делать ему сейчас было нечего – дневные заботы отступили, ночные не начались; он наслаждался покоем, ведя бесконечную беседу с Комесом Таббетом.
Взгляд примаса отдыхал на меркнущей равнине. До горизонта желтели ровные поля, кое-где размеченные купами ив с круглыми седыми кронами. Левее было большое приземистое село, целиком построенное из серого дикого камня. Рыхлые пласты белого дыма залегли над крышами. Земля вчера еще мятежного, а теперь покоренного Оссарга была богата и тучна, но природную красоту давно утратила.
Оба сановника ждали королеву. Ждали не первый день.
Изгнанный священник и мирянин, должность которого была ненамного почетней палаческой, относились друг к другу со взаимной прохладцей, но уважительно. Они были настолько разные, что вряд ли могли бы стать врагами.
При осаде Оссарга, когда стремительно были брошены под его стены отряды из столицы, Ниссагль уступил первенство сначала Таббету, который безуспешно пытался договориться с мятежниками и, разведя руки, оставил эти попытки, а потом Раэннарту, который с неожиданным умением спланировал штурм. Драка за Оссарг обещала быть нешуточной. Ниссагль в тот день бездельничал, ходил меж палаток, косил глазами на высокие неподвижные облака. Потом приказал скучающим солдатам разложить по окрестным холмам жуткие дымные костры. Притихшая крепость оказалась обнесенной высоченными черными дымами, которые уходили прямо в небеса, и там, в неразличимой выси, сливались в пелену.
Лагерем овладела тупая немота, словно все чего-то ждали, а дымы неспешно поднимались к сереющим тучам. Никто не понимал, зачем это Ниссаглю понадобилось.
Но к вечеру с безветренных небес, как бы прогнувшихся от тяжести облаков, обрушился тяжелый теплый ливень, и в водяной клокочущей тьме отряды свирепо ринулись на стены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136
Ты решила сыграть со мной жестокую шутку. Ты меня едва не убила… Ты так хорошо все сыграла, как будто и впрямь была Последней Легендой… Уж не у тех ли, кого ты погубила, ты украла эти слова и чувства, Беатрикс? Только знай, что в моих балладах принцесса останется чистой. Я буду любить принцессу – ту, что в моей памяти, ту, которая столь же добродетельна, сколь ты порочна. Слова не подвластны огню и топору, если я поселю их в человеческих сердцах. Можешь умереть от ревности к самой себе, но ты никогда и никому не докажешь, что мои баллады посвящены тебе. Я счастлив, расставаясь с тобой. Более мы не встретимся. Даже в вечности. Думаю, что провожатый туда тебе не нужен. Ты сразу нашла ту широкую дорогу, по которой идут подлецы и тираны. Счастливого пути.
Беатрикс молчала.
Ему вдруг стало страшно – почудилось, что из ее неподвижных глаз ударят сейчас в его сердце черные молнии. Но молнии не ударили, только мелькнула мысль, что лицо это все-таки напоминает то, на площади в Кордораффе Айдерской…
Наконец она заговорила:
– Ну что ж… Ты высказался. Не знаю и знать не хочу, кто подсказал тебе, что я – это я. Наверное, судьба так решила. Оставайся при своем, чтобы совести было спокойнее. А я утешителей всегда найду. – Она снова улыбнулась уголком рта. – У меня есть оправдание… И не одно. Но ты меня не поймешь, потому что не веришь мне. Бог с тобой. – Она медленно повернулась и пошла прочь, не подбирая платья, оставляя в серебряной росе темный широкий след. Непонятная, она уходила все дальше, дальше, подымалась на холм. И вдруг, обернувшись и сверкнув алмазным налобником, с едкой издевкой крикнула:
– Прости-прощай, Эринто, я люблю тебя! – подхватила юбки и скрылась за холмом.
Эринто вздрогнул, разгневанный и почему-то до слабости в ногах напуганный этим криком. Он всматривался в темноту. Смутное предчувствие какой-то беды шевелилось в его сознании… Ему стало жутко. Тяжело дыша полуоткрытым ртом, он поднес пальцы к губам. «Прости-прощай, я люблю тебя…» Белое платье, голова гордо вскинута, насмешливый и бесслезный зов…
Вершина холма чернела под звездами. Так, неужели она – героиня его баллады? Нет, нет… Разве та девушка могла бы превратиться в Кровавую Беатрикс! Может быть, Беатрикс тоже была тогда на площади в Кордораффе, и видела этот поцелуй на эшафоте, и слышала крик: «Прости-прощай, я люблю тебя!» – и теперь морочит ему голову? А может… может, Беатрикс встретила эту девушку уже потом… через несколько лет?.. Может, Беатрикс выпытала у нее подробности… Может, этой девушки уже и в живых нет?..
Терзаемый сомнениями, он кинулся в погоню. Ноги скользили по мокрой траве. За холмом раскинулась застланная туманом ширь без единого белого пятна… Догнать, удержать, схватить, узнать правду, какая бы ни была, чтобы прекратить эту пытку неизвестностью. Слева отсвечивала Иорандаль. Королева не могла далеко убежать!
– Беатрикс! – Ноги не слушались, дыхания не хватало, перед глазами плыли алые круги, но он все-таки бежал и звал ее истошным, срывающимся голосом, иногда останавливаясь и дико озираясь, а потом снова бежал, выкрикивая в ночь ее имя. Но она не отзывалась.
– Беатрикс, Беатрикс, Беатрикс! Уже были близки стены Авена.
– Беатрикс! – Он, шатаясь, замер на вершине уже неизвестно какого по счету холма. Конец…
Ноги у него подкосились, он, рыдая, уткнулся лбом в жесткую серую траву. В голове вихрем вращались тысячи ласковых, умных, добрых слов, которые он мог бы ей сказать, которыми мог бы хотя бы утешить себя, облегчить свою совесть… И он шептал их до самого рассвета, надеясь, что она придет к нему, дрожа от холода, присядет рядом, сложив на груди озябшие руки, и скажет что-то такое сокровенное и вечное, что сразу прекратит его мучения. Но никто не пришел.
Глава девятнадцатая
ТЯЖКАЯ, КАК ЗЕМЛЯ
– Ярри, который Конский Срам!
– Не угадал!
– Сиваль по прозвищу Три Курвы!
– Мимо!
– Лотер Святой Кобель!
Грянул нетрезвый хохот. Во дворе резвились, играя в «мясо», отужинавшие черные ландскнехты. Пристыдить их было некому, да и незачем – в Оссарге не было женщин, которых можно было бы стыдиться, а белокаменные статуи возле высоких окон беспомощно вперили в пустоту слепые глаза. Они ничего не видели больше, кроме набитых солдатней дворов. Прежним обитателям замка эти глаза казались мудрыми. Впрочем, изваяниям вообще повезло – слишком близко были они установлены от окон кабинета Ниссагля, так что ландскнехты не стали метать в них из пращей негодные для боя ядра и тухлятину с окрестных огородов.
Нижние окна уже светились – близилась ночь.
Ниссагль, стоя на надвратной башне, безучастно следил за игрой – он был зорок и отчетливо различал внизу веселую ватагу и, главное, толстый белый зад «жертвы», по которому приходились удары. Делать ему сейчас было нечего – дневные заботы отступили, ночные не начались; он наслаждался покоем, ведя бесконечную беседу с Комесом Таббетом.
Взгляд примаса отдыхал на меркнущей равнине. До горизонта желтели ровные поля, кое-где размеченные купами ив с круглыми седыми кронами. Левее было большое приземистое село, целиком построенное из серого дикого камня. Рыхлые пласты белого дыма залегли над крышами. Земля вчера еще мятежного, а теперь покоренного Оссарга была богата и тучна, но природную красоту давно утратила.
Оба сановника ждали королеву. Ждали не первый день.
Изгнанный священник и мирянин, должность которого была ненамного почетней палаческой, относились друг к другу со взаимной прохладцей, но уважительно. Они были настолько разные, что вряд ли могли бы стать врагами.
При осаде Оссарга, когда стремительно были брошены под его стены отряды из столицы, Ниссагль уступил первенство сначала Таббету, который безуспешно пытался договориться с мятежниками и, разведя руки, оставил эти попытки, а потом Раэннарту, который с неожиданным умением спланировал штурм. Драка за Оссарг обещала быть нешуточной. Ниссагль в тот день бездельничал, ходил меж палаток, косил глазами на высокие неподвижные облака. Потом приказал скучающим солдатам разложить по окрестным холмам жуткие дымные костры. Притихшая крепость оказалась обнесенной высоченными черными дымами, которые уходили прямо в небеса, и там, в неразличимой выси, сливались в пелену.
Лагерем овладела тупая немота, словно все чего-то ждали, а дымы неспешно поднимались к сереющим тучам. Никто не понимал, зачем это Ниссаглю понадобилось.
Но к вечеру с безветренных небес, как бы прогнувшихся от тяжести облаков, обрушился тяжелый теплый ливень, и в водяной клокочущей тьме отряды свирепо ринулись на стены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136