Нет необходимости приводить множество цитат из трудов Ленина и других большевиков о том, что европейские революции произойдут неизбежно и что российская социалистическая революция выжить без них не может.
Эти логические построения подсказывал им не только здравый смысл, но и марксова теория. Уровень индустриализации в России, количество и «зрелость» пролетариата были явно недостаточны, чтобы с их помощью преобразовать коренным образом подавляюще огромную массу сельского населения. Задача, которая стояла перед руководством, в этих условиях была заведомо невыполнимой.
Но в будущем мы увидим, что большевики на деле уже давно вели себя так, будто Россию все-таки можно переделать без поддержки извне. Аргументация периода НЭПа уже учитывала, что пройдет много времени, пока возникнут революционные режимы в других странах. Но особенно левые фракционеры все еще по традиции и по теории рассчитывали на мировую революцию. Однако постепенно, вначале как чрезвычайно спорное теоретическое новшество, была выдвинута в партии идея «построения социализма в одной, отдельно взятой стране», и в конце концов эта новая мысль стала в ней общепринятой.
Вот как изложил обе концепции Сталин в мае 1924 года:
«Раньше считали победу революции в одной стране невозможной, полагая, что для победы над буржуазией необходимо совместное выступление пролетариев всех передовых стран, или, во всяком случае, большинства таких стран. Теперь эта точка зрения уже не соответствует действительности. Теперь нужно исходить из возможности такой победы, ибо неравномерный и скачкообразный характер развития различных капиталистических стран в обстановке империализма, развитие катастрофических противоречий внутри империализма, ведущих к неизбежным войнам, рост революционного движения во всех странах мира – все это ведет не только к возможности, но и к необходимости победы пролетариата в отдельных странах»[].
Истинным автором теории о построении социализма в одной стране был не он, а Бухарин. Заслуга же Сталина заключалась в том, что он сделал ее главным пунктом внутрипартийных дискуссий. И политически он был абсолютно прав. Троцкий и другие могли сколь угодно пылко доказывать, что марксовой теории не соответствует раздувание пожара революции в одной стране, заведомо недостаточно развитой для намеченной цели. Но после поражения советской интервенции в Польше в 1920 году, после последнего «броска» Коминтерна на Западе, завершившегося поражением германской революции 1923 года – едва ли можно было дальше надеяться на успех ее где-либо в развитых странах, – успех, который по теории считался необходимым и для успеха в революционной России. Но это значило: либо советский режим должен бросать все силы на заранее обреченную европейскую революцию, либо он должен смириться и отступить назад, к буржуазно-демократическому этапу. Партийные деятели, однако, вовсе не собирались заниматься коллективным политическим самоубийством и уже достаточно созрели для принятия в качестве доказанной доктрины, пусть очень страной с точки зрения Карла Маркса, но зато политически обеспечивающей их затаенные цели.
Как обычно, Сталин постарался приписать теорию «построения социализма в одной стране» Ленину, который, действительно, однажды высказался на эту тему – правда, он имел в виду возможность построения социализма в одной развитойстране!
* * *
Сам ход партийных дискуссий должен напомнить нам, что партийные лидеры вовсе не были мыслящими экономистами, разрабатывавшими пути создания разумного общества (хотя иногда они и сами себя такими считали, и соответственно объясняли свои действия западным наблюдателям). Нет, перед нами группа людей, принявших на веру утопическую доктрину и считавших свою власть оправданной лишь в том случае, если они эту доктрину будут осуществлять, создавая новое, «лучшее» общество. Их превосходство над оппонентами зиждилось на убеждении, что они осуществляют на практике теории Маркса, и «пролетарский строй» (каковым считался советский режим) приведет в итоге к «социалистическому правопорядку». Отсюда вытекало, что доктрина неуклонно предписывала своим адептам четко определенные ею общественные цели – в экономическом, скажем, плане она требовала ликвидации товарного производства и рыночных отношений, а в социальном – ликвидации классов, основой существования которых как раз и являлись частная собственность и рынок.
Уступки, сделанные российскими коммунистами «рыночной стихии» в 1921 году, можно было оправдать тем, что они дали возможность удержать власть в руках партии.
Но само удержание власти могло быть принципиально оправдано только в том случае, если партия воспользуется первой же возможностью для перехода к созданию нового социального строя, предписанного ей доктриной, и ликвидирует классы, которые, в соответствии с этой доктриной являются преградой на пути к предусматриваемому неизбежному светлому будущему.
Ленин откровенно признавал, что коммунисты мало знают об экономической реальности. Это следует учитывать всякий раз, когда речь пойдет и о стремлении советского правительства управлять или овладеть экономикой деревни.
Знаменитое заявление о «ножничном кризисе» впервые прозвучало на Двенадцатом партийном съезде в 1923 году. «Ножницами» назвали две расходящиеся на диаграмме линии, одна из которых показывала все растущие цены на промышленные товары, а другая – чрезвычайно низкие цены на продукты сельскохозяйственного производства.
Этот первый «ножничный кризис» явился кратковременным явлением, последовавшим вслед за периодом большого беспорядка в экономике и вдобавок при отсутствии резервов зерна[]. Вызван он был произвольным завышением цен на промышленные товары и занижением их на товары сельскохозяйственные, и прекратился, как только это положение было исправлено.
Но эти истерические крики о кризисе служат ярким примером того, насколько власть раздражало само явление рынка, к которому она испытывала отвращение и которого совсем не понимала. Всякий раз, когда условия торговли не устраивали правительство (или ему просто казалось, что они его не устраивают), на верхах появлялись эти признаки чрезмерной нервозности, нетерпимости, хотя терпимое отношение к ситуации является главным условием эффективности рынка в механике торговли.
Между тем начался, несмотря ни на что, подъем. Громан, главный экономист страны, писал, что «1922–23-й год явился первым нормальным годом экономической жизни после пяти ненормальных лет»[]. Структура цен все еще была в плачевном состоянии, но улучшение ситуации было уже заметно и произошло оно исключительно благодаря товарным отношениям и крестьянской собственности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146
Эти логические построения подсказывал им не только здравый смысл, но и марксова теория. Уровень индустриализации в России, количество и «зрелость» пролетариата были явно недостаточны, чтобы с их помощью преобразовать коренным образом подавляюще огромную массу сельского населения. Задача, которая стояла перед руководством, в этих условиях была заведомо невыполнимой.
Но в будущем мы увидим, что большевики на деле уже давно вели себя так, будто Россию все-таки можно переделать без поддержки извне. Аргументация периода НЭПа уже учитывала, что пройдет много времени, пока возникнут революционные режимы в других странах. Но особенно левые фракционеры все еще по традиции и по теории рассчитывали на мировую революцию. Однако постепенно, вначале как чрезвычайно спорное теоретическое новшество, была выдвинута в партии идея «построения социализма в одной, отдельно взятой стране», и в конце концов эта новая мысль стала в ней общепринятой.
Вот как изложил обе концепции Сталин в мае 1924 года:
«Раньше считали победу революции в одной стране невозможной, полагая, что для победы над буржуазией необходимо совместное выступление пролетариев всех передовых стран, или, во всяком случае, большинства таких стран. Теперь эта точка зрения уже не соответствует действительности. Теперь нужно исходить из возможности такой победы, ибо неравномерный и скачкообразный характер развития различных капиталистических стран в обстановке империализма, развитие катастрофических противоречий внутри империализма, ведущих к неизбежным войнам, рост революционного движения во всех странах мира – все это ведет не только к возможности, но и к необходимости победы пролетариата в отдельных странах»[].
Истинным автором теории о построении социализма в одной стране был не он, а Бухарин. Заслуга же Сталина заключалась в том, что он сделал ее главным пунктом внутрипартийных дискуссий. И политически он был абсолютно прав. Троцкий и другие могли сколь угодно пылко доказывать, что марксовой теории не соответствует раздувание пожара революции в одной стране, заведомо недостаточно развитой для намеченной цели. Но после поражения советской интервенции в Польше в 1920 году, после последнего «броска» Коминтерна на Западе, завершившегося поражением германской революции 1923 года – едва ли можно было дальше надеяться на успех ее где-либо в развитых странах, – успех, который по теории считался необходимым и для успеха в революционной России. Но это значило: либо советский режим должен бросать все силы на заранее обреченную европейскую революцию, либо он должен смириться и отступить назад, к буржуазно-демократическому этапу. Партийные деятели, однако, вовсе не собирались заниматься коллективным политическим самоубийством и уже достаточно созрели для принятия в качестве доказанной доктрины, пусть очень страной с точки зрения Карла Маркса, но зато политически обеспечивающей их затаенные цели.
Как обычно, Сталин постарался приписать теорию «построения социализма в одной стране» Ленину, который, действительно, однажды высказался на эту тему – правда, он имел в виду возможность построения социализма в одной развитойстране!
* * *
Сам ход партийных дискуссий должен напомнить нам, что партийные лидеры вовсе не были мыслящими экономистами, разрабатывавшими пути создания разумного общества (хотя иногда они и сами себя такими считали, и соответственно объясняли свои действия западным наблюдателям). Нет, перед нами группа людей, принявших на веру утопическую доктрину и считавших свою власть оправданной лишь в том случае, если они эту доктрину будут осуществлять, создавая новое, «лучшее» общество. Их превосходство над оппонентами зиждилось на убеждении, что они осуществляют на практике теории Маркса, и «пролетарский строй» (каковым считался советский режим) приведет в итоге к «социалистическому правопорядку». Отсюда вытекало, что доктрина неуклонно предписывала своим адептам четко определенные ею общественные цели – в экономическом, скажем, плане она требовала ликвидации товарного производства и рыночных отношений, а в социальном – ликвидации классов, основой существования которых как раз и являлись частная собственность и рынок.
Уступки, сделанные российскими коммунистами «рыночной стихии» в 1921 году, можно было оправдать тем, что они дали возможность удержать власть в руках партии.
Но само удержание власти могло быть принципиально оправдано только в том случае, если партия воспользуется первой же возможностью для перехода к созданию нового социального строя, предписанного ей доктриной, и ликвидирует классы, которые, в соответствии с этой доктриной являются преградой на пути к предусматриваемому неизбежному светлому будущему.
Ленин откровенно признавал, что коммунисты мало знают об экономической реальности. Это следует учитывать всякий раз, когда речь пойдет и о стремлении советского правительства управлять или овладеть экономикой деревни.
Знаменитое заявление о «ножничном кризисе» впервые прозвучало на Двенадцатом партийном съезде в 1923 году. «Ножницами» назвали две расходящиеся на диаграмме линии, одна из которых показывала все растущие цены на промышленные товары, а другая – чрезвычайно низкие цены на продукты сельскохозяйственного производства.
Этот первый «ножничный кризис» явился кратковременным явлением, последовавшим вслед за периодом большого беспорядка в экономике и вдобавок при отсутствии резервов зерна[]. Вызван он был произвольным завышением цен на промышленные товары и занижением их на товары сельскохозяйственные, и прекратился, как только это положение было исправлено.
Но эти истерические крики о кризисе служат ярким примером того, насколько власть раздражало само явление рынка, к которому она испытывала отвращение и которого совсем не понимала. Всякий раз, когда условия торговли не устраивали правительство (или ему просто казалось, что они его не устраивают), на верхах появлялись эти признаки чрезмерной нервозности, нетерпимости, хотя терпимое отношение к ситуации является главным условием эффективности рынка в механике торговли.
Между тем начался, несмотря ни на что, подъем. Громан, главный экономист страны, писал, что «1922–23-й год явился первым нормальным годом экономической жизни после пяти ненормальных лет»[]. Структура цен все еще была в плачевном состоянии, но улучшение ситуации было уже заметно и произошло оно исключительно благодаря товарным отношениям и крестьянской собственности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146