Ушаков выдал им со склада новые оленьи шкуры для зимних пологов.
– Раньше мы шили зимние пологи из медвежьих шкур, и они служили не одному поколению, – осторожно заметил Аналько.
Ушаков понял намек, но решительно возразил:
– Нет, из медвежьих шкур шить пологи – слишком расточительно. Вся пушнина, которая добывается здесь, пойдет в казну Советского государства. Мы строим большой и новый мир, твои песцы, лисицы и медвежьи шкуры тоже идут на это.
– Правда? – удивился шаман. – Выходит, и я немного большевик?
– Ну, насчет этого рано еще говорить, но, кто знает, может быть, в будущем, когда ты перестанешь бояться Тугныгака… – с едва скрываемой усмешкой проговорил Ушаков.
– Дело не в том: боюсь я или не боюсь Тугныгака, – вполне серьезно ответил Аналько. – А в том, что здешнего я его не понимаю, не разгадал. В Урилыке мне было легче и проще, потому что я знал, что тамошний Тугныгак любит и чего мне от него ожидать…
– Разве там, в бухте Провидения, никто не болел, никто не умирал, разве там было мало голодных? – прервал рассуждения шамана Ушаков.
Аналько смутился и, не найдя, что сказать в ответ, замолчал.
Нанехак все эти дни была занята радостным делом: она шила одежду своему мужу и русскому умилыку. Та, старая, требовала большой починки, потому что во время последней поездки кухлянка и меховые штаны порвались. Да и хранили их неправильно, в теплом и влажном помещении деревянного дома.
Нанехак приходила примерять одежду, и видно было, что ей искренне нравилось заботиться о русском умилыке.
Наконец, одиннадцатого марта, в ясный солнечный день сразу несколько упряжек тронулись в путь, сопровождаемые беспрестанным громким лаем множества собак. Упряжки не привыкли ходить таким большим караваном, и прошло довольно много времени, прежде чем установился относительный порядок и началось размеренное движение следом за идущей впереди нартой Анакуля, молодого крепкого парня.
Часа через два, однако, поднялся встречный ветер. Он срывал верхушки высушенных морозом застругов и сугробов, и снежная пыль проникала повсюду, находя в одежде путников мельчайшие дырочки.
Но, несмотря на это, на душе у Ушакова было светло и радостно: начиналось то самое главное, ради чего он, собственно, и приехал сюда, на Север, – исследование не изведанного, не покоренного пока, студеного и враждебного человеку пространства. Болезнь позади, от нее осталось лишь сожаление о потерянном понапрасну времени. Начавшуюся пургу Ушаков встретил с досадой, но не такой, чтобы она могла изменить его планы или заставить повернуть назад. Единственное, что он сделал, это отправил обратно в сопровождении Аналько женщин с детьми. Одна только Нанехак наотрез отказалась вернуться в поселок.
– Я не поеду, – сказала она. – Не умею двигаться назад, если уж решила идти вперед.
Ушаков почувствовал в этих словах что-то знакомое. Ему тоже всегда чуждо было отступление, если уж решение принято. Невольно вспомнились слова, сказанные еще в бухте Провидения Иероком, об умении не отступать от избранного пути и делать все, чтобы исполнить задуманное.
– Хорошо, пусть Нана едет с нами, – согласился он, хотя и заметил неодобрительные взгляды Анакуля и Етувги.
Интересно наблюдать, как начинается пурга. Сначала с вершин застругов и сугробов под воздействием поднимающегося ветра начинает стекать дымок пылевидного снега. Потом этот дымок струйками тянется вниз, и кажется, что множество белых, живых, длинно извивающихся змей пересекает нартовый путь. Они становятся гуще, насыщеннее, и вот уже скрываются в них лапы собак, потом и сами собаки словно погружаются в постоянно движущийся снежный поток, как будто плывут в белой реке. Снежное половодье становится все выше и выше, пока окончательно не закрывает упряжку. Оттого что ветер встречный, не видно – действительно ли идут нарты, или летящий навстречу ветер со снегом создают иллюзию движения. Это можно проверить только одним способом: воткнуть остол между копыльев нарты. Ушаков останавливает свою упряжку и делает остальным знак тоже остановиться. На лице уже – ледяная маска. Вот, спрыгнув с нарты, к нему подошла Нанехак, заботливо сняла лед с лица Ушакова:
– Надо быть осторожным.
Она натягивает поглубже на голову умилыка капюшон и поправляет вокруг лица росомашью опушку. Обзор резко уменьшается, но ведь и так мало что видно в этом молочном полусумраке. Чтобы не потерять друг друга, нарты связывают одним ремнем, и караван трогается.
Удивительно, но сквозь яростно летящий снег просвечивает голубое небо, и это рождает надежду, что буран скоро кончится. Сидеть на нарте приходится спиной к движению. Монотонность скольжения навевает сон, и Ушаков чувствует, что засыпает, даже видит какие-то скоротечные, быстро ускользающие из памяти сны… Просыпается он от ужасающего видения: ему кажется, что нарты падают с высокого обрыва. Он судорожно хватается за остол, втыкает железный наконечник между копыльями, но не чувствует привычного сопротивления. Что же это такое?
Он осторожно слезает с нарты и идет вперед, держась за потяг. Задние собаки спокойно лежат, зарывшись в снег. По тому, что их уже почти полностью занесло, можно догадаться: упряжка давно неподвижно стоит под пургой, равно как и остальные нарты.
Пройдя немного вперед, Ушаков не смог удержаться от громкого смеха: сидевший спиной к собакам Анакуль явно дремал, но сквозь сон не забывал покрикивать: «Хок! Хок! Хок!»
Все проснулись, смущенные тем, что русский умилык застал их в таком положении. Но через минуту они сами громко смеялись над собой.
Посовещавшись, поставили нарты кругом, а посередине соорудили палатку. Хотя и с трудом, но Нанехак все, же удалось зажечь примус, и через полчаса все, обжигаясь, пили вкусный, щедро сдобренный сгущенным молоком чай.
– Кто-то не хочет, чтобы мы доехали до северного побережья, – сказал Апар, тщетно стараясь вытянуть ноги в тесной палатке. – Послал на нас сон. Только Тугныгак способен на такса коварство…
Честно говоря, ссылки на козни Тугныгака порядком надоели Ушакову, и он резко ответил:
– Что бы ни задумал против нас злой дух, мы своего добьемся!
Апар глянул на русского умилыка и быстро согласился:
– Конечно, конечно…
– Не забывайте, что умилык его победил, – напомнил Анакуль. И невозможно было распознать по его хитроватому лицу, легкой усмешке: всерьез он говорит или в шутку.
– Давайте еще попьем чаю да и ляжем спать, – предложил Ушаков. – Завтра пораньше двинемся Думаю, ветер утихнет, и к утру нас нагонят Аналько с женщинами.
Сгущенное молоко замерзло. Приходилось топором разрубать пополам банку. Так и бросали одну половинку прямо в кипящий чайник, а потом уже вылавливали из него пустую полужестянку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
– Раньше мы шили зимние пологи из медвежьих шкур, и они служили не одному поколению, – осторожно заметил Аналько.
Ушаков понял намек, но решительно возразил:
– Нет, из медвежьих шкур шить пологи – слишком расточительно. Вся пушнина, которая добывается здесь, пойдет в казну Советского государства. Мы строим большой и новый мир, твои песцы, лисицы и медвежьи шкуры тоже идут на это.
– Правда? – удивился шаман. – Выходит, и я немного большевик?
– Ну, насчет этого рано еще говорить, но, кто знает, может быть, в будущем, когда ты перестанешь бояться Тугныгака… – с едва скрываемой усмешкой проговорил Ушаков.
– Дело не в том: боюсь я или не боюсь Тугныгака, – вполне серьезно ответил Аналько. – А в том, что здешнего я его не понимаю, не разгадал. В Урилыке мне было легче и проще, потому что я знал, что тамошний Тугныгак любит и чего мне от него ожидать…
– Разве там, в бухте Провидения, никто не болел, никто не умирал, разве там было мало голодных? – прервал рассуждения шамана Ушаков.
Аналько смутился и, не найдя, что сказать в ответ, замолчал.
Нанехак все эти дни была занята радостным делом: она шила одежду своему мужу и русскому умилыку. Та, старая, требовала большой починки, потому что во время последней поездки кухлянка и меховые штаны порвались. Да и хранили их неправильно, в теплом и влажном помещении деревянного дома.
Нанехак приходила примерять одежду, и видно было, что ей искренне нравилось заботиться о русском умилыке.
Наконец, одиннадцатого марта, в ясный солнечный день сразу несколько упряжек тронулись в путь, сопровождаемые беспрестанным громким лаем множества собак. Упряжки не привыкли ходить таким большим караваном, и прошло довольно много времени, прежде чем установился относительный порядок и началось размеренное движение следом за идущей впереди нартой Анакуля, молодого крепкого парня.
Часа через два, однако, поднялся встречный ветер. Он срывал верхушки высушенных морозом застругов и сугробов, и снежная пыль проникала повсюду, находя в одежде путников мельчайшие дырочки.
Но, несмотря на это, на душе у Ушакова было светло и радостно: начиналось то самое главное, ради чего он, собственно, и приехал сюда, на Север, – исследование не изведанного, не покоренного пока, студеного и враждебного человеку пространства. Болезнь позади, от нее осталось лишь сожаление о потерянном понапрасну времени. Начавшуюся пургу Ушаков встретил с досадой, но не такой, чтобы она могла изменить его планы или заставить повернуть назад. Единственное, что он сделал, это отправил обратно в сопровождении Аналько женщин с детьми. Одна только Нанехак наотрез отказалась вернуться в поселок.
– Я не поеду, – сказала она. – Не умею двигаться назад, если уж решила идти вперед.
Ушаков почувствовал в этих словах что-то знакомое. Ему тоже всегда чуждо было отступление, если уж решение принято. Невольно вспомнились слова, сказанные еще в бухте Провидения Иероком, об умении не отступать от избранного пути и делать все, чтобы исполнить задуманное.
– Хорошо, пусть Нана едет с нами, – согласился он, хотя и заметил неодобрительные взгляды Анакуля и Етувги.
Интересно наблюдать, как начинается пурга. Сначала с вершин застругов и сугробов под воздействием поднимающегося ветра начинает стекать дымок пылевидного снега. Потом этот дымок струйками тянется вниз, и кажется, что множество белых, живых, длинно извивающихся змей пересекает нартовый путь. Они становятся гуще, насыщеннее, и вот уже скрываются в них лапы собак, потом и сами собаки словно погружаются в постоянно движущийся снежный поток, как будто плывут в белой реке. Снежное половодье становится все выше и выше, пока окончательно не закрывает упряжку. Оттого что ветер встречный, не видно – действительно ли идут нарты, или летящий навстречу ветер со снегом создают иллюзию движения. Это можно проверить только одним способом: воткнуть остол между копыльев нарты. Ушаков останавливает свою упряжку и делает остальным знак тоже остановиться. На лице уже – ледяная маска. Вот, спрыгнув с нарты, к нему подошла Нанехак, заботливо сняла лед с лица Ушакова:
– Надо быть осторожным.
Она натягивает поглубже на голову умилыка капюшон и поправляет вокруг лица росомашью опушку. Обзор резко уменьшается, но ведь и так мало что видно в этом молочном полусумраке. Чтобы не потерять друг друга, нарты связывают одним ремнем, и караван трогается.
Удивительно, но сквозь яростно летящий снег просвечивает голубое небо, и это рождает надежду, что буран скоро кончится. Сидеть на нарте приходится спиной к движению. Монотонность скольжения навевает сон, и Ушаков чувствует, что засыпает, даже видит какие-то скоротечные, быстро ускользающие из памяти сны… Просыпается он от ужасающего видения: ему кажется, что нарты падают с высокого обрыва. Он судорожно хватается за остол, втыкает железный наконечник между копыльями, но не чувствует привычного сопротивления. Что же это такое?
Он осторожно слезает с нарты и идет вперед, держась за потяг. Задние собаки спокойно лежат, зарывшись в снег. По тому, что их уже почти полностью занесло, можно догадаться: упряжка давно неподвижно стоит под пургой, равно как и остальные нарты.
Пройдя немного вперед, Ушаков не смог удержаться от громкого смеха: сидевший спиной к собакам Анакуль явно дремал, но сквозь сон не забывал покрикивать: «Хок! Хок! Хок!»
Все проснулись, смущенные тем, что русский умилык застал их в таком положении. Но через минуту они сами громко смеялись над собой.
Посовещавшись, поставили нарты кругом, а посередине соорудили палатку. Хотя и с трудом, но Нанехак все, же удалось зажечь примус, и через полчаса все, обжигаясь, пили вкусный, щедро сдобренный сгущенным молоком чай.
– Кто-то не хочет, чтобы мы доехали до северного побережья, – сказал Апар, тщетно стараясь вытянуть ноги в тесной палатке. – Послал на нас сон. Только Тугныгак способен на такса коварство…
Честно говоря, ссылки на козни Тугныгака порядком надоели Ушакову, и он резко ответил:
– Что бы ни задумал против нас злой дух, мы своего добьемся!
Апар глянул на русского умилыка и быстро согласился:
– Конечно, конечно…
– Не забывайте, что умилык его победил, – напомнил Анакуль. И невозможно было распознать по его хитроватому лицу, легкой усмешке: всерьез он говорит или в шутку.
– Давайте еще попьем чаю да и ляжем спать, – предложил Ушаков. – Завтра пораньше двинемся Думаю, ветер утихнет, и к утру нас нагонят Аналько с женщинами.
Сгущенное молоко замерзло. Приходилось топором разрубать пополам банку. Так и бросали одну половинку прямо в кипящий чайник, а потом уже вылавливали из него пустую полужестянку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85