Вспомнилась злополучная охота на нерпу, когда он соскользнул в воду, и, не будь рядом Апара и Нанехак, не сидеть бы ему сейчас здесь, не мечтать о будущих путешествиях. Нанехак отогрела его в спальном мешке, уберегла, быть может, от воспаления легких, проще говоря, спасла от неминуемой, мучительной смерти.
Охотился Ушаков на этот раз невнимательно. Правда, ему в самом начале удалось подстрелить одну нерпу, а остальных он замечал слишком поздно, когда они уже видели его движение и уходили под воду.
Зимняя охота на нерпу – это прекрасный способ побыть одному, поразмышлять в промежутках между выстрелами.
По намеченному плану – это последняя зима на острове Врангеля. Практически обследовано все побережье по зимней дороге с востока на запад и с запада на восток. Летом с вельбота уточнялись линии берегов. Были обследованы и нанесены на карту горные хребты, реки и по мере возможностей определены астрономические пункты. Регулярно велся метеорологический журнал. Собрана внушительная коллекция растений, минералов, окаменелостей. Наконец, записаны обычаи, верования и легенды эскимосов.
Счастлив ли был здесь Ушаков? Если счастье – это служение людям, это любимое дело, которое делаешь с неимоверным трудом, с риском для собственной жизни, то можно смело сказать – эти три года он был счастлив. Это счастье наполняло его силой, уверенностью и жаждой испробовать себя на новых, неизведанных дорогах. Еще до поездки на остров Врангеля, глядя на карту Ледовитого океана, Ушаков задерживал взгляд на пространстве севернее самой северной земли России – полуострова Таймыр. Там были загадочные земли, обозначенные пунктиром, часто обрывавшимся просто в покрытое льдом море.
Конечно, можно остаться и на острове и посвятить себя строительству новой жизни здесь, на этой земле, жить с эскимосами, радуясь вместе с ними всему новому, что будет приходить с большими пароходами. Но ведь он, в сущности, не имеет специального образования, чтобы быть учителем, администратором, геологом… Его предназначение – идти первым, открывать новые земли…
Ушаков, занятый размышлениями, не заметил, как солнце исчезло за горизонтом, разлив над ледовым морским простором яркую алую зарю. Появились звезды, и узкий серпик луны, четко обозначенный на ясном, ничем не замутненном небе, казался каким-то искусственным, не настоящим.
Накинув на себя ременную упряжь и взяв в одну руку посох, а в другую багорчик с остроконечным щупом, Ушаков двинулся в поселение, таща за собой убитую нерпу. Добыча легко катилась по льду, оставляя на нем легкий след.
Уже недалеко от дома, когда показались огоньки поселения, Ушаков увидел на снегу какие-то странные знаки. Он нагнулся и с удивлением прочитал тщательно выведенную надпись: НАНАУН – и улыбнулся невольно. Значит, не зря затрачены усилия, терпение, время… Это, конечно, еще не грамотность, но все же…
На одном из уроков Ушаков рассказывал о том, что такое книга.
– Книга – это как человек, который все знает и все помнит, – говорил он притихшим своим слушателям. – Вот эту книгу, которую я держу, написал великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин.
Книга пошла по рукам. Люди всматривались в ровные ряды букв, строчек, обменивались замечаниями.
Полистав книгу, повертев ее в руках, Нанаун с завистью произнес:
– Хорошо было Пушкину…
– Что ты имеешь в виду? – спросил Ушаков.
– Бумаги у него было много… Видишь, как он неэкономно писал. С двух сторон еще в три раза больше можно уместить. Коротко писал.
– Он писал стихи, – начал объяснять Ушаков. – Это как ваши сказки, только сказанные особыми словами.
– Это видно, – продолжал Нанаун. – Но почему вы нас не учите так, как писал Пушкин?
– Как писал Пушкин, этому нельзя научить, – ответил Ушаков. – Человек таким и рождается – поэтом, певцом…
– Аналько тоже хорошо поет, однако писать не может, – заметил Кивьяна.
Апар внимательно посмотрел на строки и сказал:
– Если как следует стараться, можно и так научиться писать.
– Сомневаюсь, – заметил Ушаков.
– Это, наверное, легче, чем так, как пишет Павлов…
Ушаков никак не мог понять, почему писать, как Пушкин, для эскимоса легче, чем так, как пишет Павлов, пока не догадался, что речь идет о печатных буквах. А поняв, рассмеялся и снова пустился в объяснения о пушкинской поэзии.
Эскимосы вежливо и внимательно слушали, пока Нанаун не попросил:
– Почитай нам лучше из этой книги.
Ушаков раскрыл книгу:
У лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом…
Когда Павлов перевел, посыпались вопросы.
– Какой высоты достигает в росте дуб?
– Сколько копыльев для нарты можно из него сделать?
– Что за животное такое – кот? Можно ли его запрягать в нарту? Чем он питается?
– Не сдохнет ли, если так и будет ходить днем и ночью, да еще прикованный к цепи?
Разобрав с грехом пополам первую строфу, перешли ко второй:
Идет направо – песнь заводит,
Налево – сказку говорит…
Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит…
– Будто Аналько, этот кот, – заметил Нанаун.
– А лукоморье, как северное побережье нашего острова, – сказал Кивьяна, – там тоже полно всякой чертовщины…
Долго спорили, что такое русалка, вспоминали, не встречалась ли она кому-нибудь, не обращая внимания на слова Ушакова, что это сказочное чудо, которого в природе не существует.
Похоже, что очарование русского стиха не дошло до эскимосов. Да и как могло быть иначе, если они либо совсем не знали русского, либо объяснялись лишь в пределах торгового жаргона.
И все же интерес к «пушкинской грамоте», как они теперь называли всякий печатный текст, был очень велик. А человека, который писал по-печатному, звали не иначе как человеком, «пишущим как Пушкин».
Раньше, получая в кредит товары на складе, эскимосы вместо своего имени ставили крестик. Теперь в толстой книге появились росписи, а те, кто обозначал свое имя печатными буквами, говорили: «Расписался, как Пушкин».
– У меня есть родичи в Уназике, – сказал Кивьяна. – Могу ли я написать им письмо?
– Конечно, можешь, – ответил Ушаков. – Когда придет пароход, твое письмо поедет на нем на мыс Чаплина.
– Тогда, пожалуй, надо постараться, чтобы к следующему лету суметь написать письмо, – сказал Кивьяна, но потом вдруг грустно добавил: – Только некому там его прочитать.
– Почему ты так думаешь? Пиши, прочитают…
– А что, там тоже учатся? – недоверчиво спросил Кивьяна.
– Сейчас по всей нашей стране люди учатся. И дети, и взрослые, и старики. Представляешь, если мы здесь, на самом краю нашей советской земли, открыли школу, то уж на материке и тем более… Так что, Кивьяна, можешь смело писать письмо.
– А мне вот писать некуда:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Охотился Ушаков на этот раз невнимательно. Правда, ему в самом начале удалось подстрелить одну нерпу, а остальных он замечал слишком поздно, когда они уже видели его движение и уходили под воду.
Зимняя охота на нерпу – это прекрасный способ побыть одному, поразмышлять в промежутках между выстрелами.
По намеченному плану – это последняя зима на острове Врангеля. Практически обследовано все побережье по зимней дороге с востока на запад и с запада на восток. Летом с вельбота уточнялись линии берегов. Были обследованы и нанесены на карту горные хребты, реки и по мере возможностей определены астрономические пункты. Регулярно велся метеорологический журнал. Собрана внушительная коллекция растений, минералов, окаменелостей. Наконец, записаны обычаи, верования и легенды эскимосов.
Счастлив ли был здесь Ушаков? Если счастье – это служение людям, это любимое дело, которое делаешь с неимоверным трудом, с риском для собственной жизни, то можно смело сказать – эти три года он был счастлив. Это счастье наполняло его силой, уверенностью и жаждой испробовать себя на новых, неизведанных дорогах. Еще до поездки на остров Врангеля, глядя на карту Ледовитого океана, Ушаков задерживал взгляд на пространстве севернее самой северной земли России – полуострова Таймыр. Там были загадочные земли, обозначенные пунктиром, часто обрывавшимся просто в покрытое льдом море.
Конечно, можно остаться и на острове и посвятить себя строительству новой жизни здесь, на этой земле, жить с эскимосами, радуясь вместе с ними всему новому, что будет приходить с большими пароходами. Но ведь он, в сущности, не имеет специального образования, чтобы быть учителем, администратором, геологом… Его предназначение – идти первым, открывать новые земли…
Ушаков, занятый размышлениями, не заметил, как солнце исчезло за горизонтом, разлив над ледовым морским простором яркую алую зарю. Появились звезды, и узкий серпик луны, четко обозначенный на ясном, ничем не замутненном небе, казался каким-то искусственным, не настоящим.
Накинув на себя ременную упряжь и взяв в одну руку посох, а в другую багорчик с остроконечным щупом, Ушаков двинулся в поселение, таща за собой убитую нерпу. Добыча легко катилась по льду, оставляя на нем легкий след.
Уже недалеко от дома, когда показались огоньки поселения, Ушаков увидел на снегу какие-то странные знаки. Он нагнулся и с удивлением прочитал тщательно выведенную надпись: НАНАУН – и улыбнулся невольно. Значит, не зря затрачены усилия, терпение, время… Это, конечно, еще не грамотность, но все же…
На одном из уроков Ушаков рассказывал о том, что такое книга.
– Книга – это как человек, который все знает и все помнит, – говорил он притихшим своим слушателям. – Вот эту книгу, которую я держу, написал великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин.
Книга пошла по рукам. Люди всматривались в ровные ряды букв, строчек, обменивались замечаниями.
Полистав книгу, повертев ее в руках, Нанаун с завистью произнес:
– Хорошо было Пушкину…
– Что ты имеешь в виду? – спросил Ушаков.
– Бумаги у него было много… Видишь, как он неэкономно писал. С двух сторон еще в три раза больше можно уместить. Коротко писал.
– Он писал стихи, – начал объяснять Ушаков. – Это как ваши сказки, только сказанные особыми словами.
– Это видно, – продолжал Нанаун. – Но почему вы нас не учите так, как писал Пушкин?
– Как писал Пушкин, этому нельзя научить, – ответил Ушаков. – Человек таким и рождается – поэтом, певцом…
– Аналько тоже хорошо поет, однако писать не может, – заметил Кивьяна.
Апар внимательно посмотрел на строки и сказал:
– Если как следует стараться, можно и так научиться писать.
– Сомневаюсь, – заметил Ушаков.
– Это, наверное, легче, чем так, как пишет Павлов…
Ушаков никак не мог понять, почему писать, как Пушкин, для эскимоса легче, чем так, как пишет Павлов, пока не догадался, что речь идет о печатных буквах. А поняв, рассмеялся и снова пустился в объяснения о пушкинской поэзии.
Эскимосы вежливо и внимательно слушали, пока Нанаун не попросил:
– Почитай нам лучше из этой книги.
Ушаков раскрыл книгу:
У лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом…
Когда Павлов перевел, посыпались вопросы.
– Какой высоты достигает в росте дуб?
– Сколько копыльев для нарты можно из него сделать?
– Что за животное такое – кот? Можно ли его запрягать в нарту? Чем он питается?
– Не сдохнет ли, если так и будет ходить днем и ночью, да еще прикованный к цепи?
Разобрав с грехом пополам первую строфу, перешли ко второй:
Идет направо – песнь заводит,
Налево – сказку говорит…
Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит…
– Будто Аналько, этот кот, – заметил Нанаун.
– А лукоморье, как северное побережье нашего острова, – сказал Кивьяна, – там тоже полно всякой чертовщины…
Долго спорили, что такое русалка, вспоминали, не встречалась ли она кому-нибудь, не обращая внимания на слова Ушакова, что это сказочное чудо, которого в природе не существует.
Похоже, что очарование русского стиха не дошло до эскимосов. Да и как могло быть иначе, если они либо совсем не знали русского, либо объяснялись лишь в пределах торгового жаргона.
И все же интерес к «пушкинской грамоте», как они теперь называли всякий печатный текст, был очень велик. А человека, который писал по-печатному, звали не иначе как человеком, «пишущим как Пушкин».
Раньше, получая в кредит товары на складе, эскимосы вместо своего имени ставили крестик. Теперь в толстой книге появились росписи, а те, кто обозначал свое имя печатными буквами, говорили: «Расписался, как Пушкин».
– У меня есть родичи в Уназике, – сказал Кивьяна. – Могу ли я написать им письмо?
– Конечно, можешь, – ответил Ушаков. – Когда придет пароход, твое письмо поедет на нем на мыс Чаплина.
– Тогда, пожалуй, надо постараться, чтобы к следующему лету суметь написать письмо, – сказал Кивьяна, но потом вдруг грустно добавил: – Только некому там его прочитать.
– Почему ты так думаешь? Пиши, прочитают…
– А что, там тоже учатся? – недоверчиво спросил Кивьяна.
– Сейчас по всей нашей стране люди учатся. И дети, и взрослые, и старики. Представляешь, если мы здесь, на самом краю нашей советской земли, открыли школу, то уж на материке и тем более… Так что, Кивьяна, можешь смело писать письмо.
– А мне вот писать некуда:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85