Капитан Берри посетил внутреннюю часть острова, поднялся на одну из самых высоких вершин, которую впоследствии назвали его именем – пик Берри.
Долгие годы мореплаватели пользовались этой картой, пока русская гидрографическая экспедиция в 1911 году на ледокольном судне «Вайгач» не сделала некоторые уточнения, более всего касающиеся западного берега. Большая же часть береговой линии острова Врангеля на карте Гидрографического управления России была обозначена пунктиром. Однако не только пунктиры, но и сплошные линии берегов часто не соответствовали истинным очертаниям и географическим положениям.
Предстояла огромная работа.
Для того чтобы выполнить ее, пока надо было заниматься весьма прозаическими делами: заготовлять моржовое мясо, копальхен, засаливать в бочках гусятину, убеждать эскимосок выходить в тундру и собирать съедобные листья, коренья, чтобы избежать полярной ночью самого страшного северного заболевания – цинги.
Отложив в сторону газеты, Ушаков прикрыл глаза, пытаясь заснуть.
Но сон не приходил. Слишком разволновали его самолеты.
Интересно, что подумали о нем летчики? Не посчитали ли его сумасшедшим, когда он отказался даже на один день покинуть остров? Ну что же… Может быть, для их постороннего взгляда он и впрямь сумасшедший, но то, что он нашел в себе силы не поддаться искушению, это здравый поступок.
Но ведь когда-то все равно придется покинуть остров! Эту пустынную, временами такую мрачную землю эскимосов, среди которых он нашел много друзей… Да, грустно будет уезжать отсюда…
Ушаков решительно оборвал эти мысли, встал, оделся и вышел из дома.
На востоке поднималось солнце. Яркое, чистое, еще по-утреннему прохладное, оно заливало ослепительным светом все поселение, ровную гладь бухты, галечный берег с лодками, байдарами и вешалами для сушки моржового мяса.
На берегу кто-то снаряжал байдару.
Ушаков спустился к ним.
Это были Апар и Нанехак. Они собирались возвращаться на свое охотничье становище.
Поздоровавшись, Ушаков спросил Нанехак:
– Как ты себя чувствуешь?
– Очень хорошо! – весело отозвалась она.
– Ты берегись, больше не изнуряй себя так, – сказал Ушаков, напомнив вчерашнее.
– Больше не буду, – смущенно ответила Нанехак. – Но я очень боялась…
– Чего же ты боялась? – удивился Ушаков.
– Боялась, что ты улетишь…
Ушаков внимательно посмотрел на нее:
– Нет, Нана, я не могу улететь… Я не мог улететь, потому что многое еще здесь не сделано. И я не мог не попрощаться с тобой и Апаром. А потом… мне хочется дождаться твоего дитя…
– Это наше дитя, – тихо произнесла Нанехак.
Ушаков от неожиданности запнулся и невольно взглянул на Апара. Хорошо, что тот, занятый установкой мачты на байдаре, не слышал.
– Что ты говоришь, Нана? – укоризненно покачал головой Ушаков.
– Я знаю, что говорю, – уверенно произнесла Нанехак, осторожно шагая в утлую, неустойчивую байдару. – Я очень рада, что ты не уехал.
Лодка отошла от берега.
Апар поднял парус, и кожаное суденышко двинулось по ровной глади бухты, оставляя за кормой легкий след. У эскимосов не положено открыто выражать свои чувства при расставаниях и встречах, и сейчас, пока байдара удалялась от берега, Нанехак просто смотрела не отрываясь на русского умилыка, смотрела до тех пор, пока мыс не закрыл его.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Иногда выпадали такие прекрасные, тихие и теплые дни, что порой забывалось, что все это происходит в Арктике, далеко за Полярным кругом, на одном из самых суровых по своим климатическим условиям островов.
Ушакову особенно полюбились утренние часы, когда из-за мыса вставало чистое, огромное, словно вымытое в соленой холодной воде солнце. Под его живительными лучами пробуждалась природа – от птичьих базаров, разбросанных по прибрежным скалам, до тундровых цветов и пресноводного ручья, который вдруг начинал журчать громче и звонче, и струи его переливались разноцветной радугой. Плавающие в море льды пронизывались светом, словно бы загорались изнутри и начинали испускать свое собственное свечение, озаряя плотную студеную воду океана, увешанную в глубине многоцветными зонтиками мелких медуз.
Однако преобладающим ощущением в эти тихие утренние часы было чувство великой чистоты и мощи, ничем не загроможденного беспредельного простора. Простор этот звал, неудержимо притягивал, и хотелось прямо с крыльца деревянного дома шагать и шагать вперед, вбирая в себя и чистоту, и все это нескончаемое пространство.
Однажды пережив этот восторг, это сильное всепоглощающее чувство, Ушаков теперь каждый день старался подняться пораньше, чтобы еще и еще раз испытать его.
Обычно он шел сначала к морю, к намытой ночной волной разноцветной гальке и каждый раз видел одну и ту же картину: сидящую в неподвижности, словно высеченную из камня, фигуру Анакуля. Прижав к себе винчестер, он не отрываясь смотрел на гладкую поверхность воды. Считалось, что он охотится на лахтака, выслеживает этого осторожного морского зверя. Но Ушаков подозревал: Анакуль встает рано, чтобы, как и он, насладиться тишиной и величием пробуждающейся природы, еще не замутненной чистотой необъятного пространства.
Ушаков проходил мимо застывшего в оцепенении эскимоса и некоторое время шел берегом до ближайшего скалистого мыска. Оттуда он поднимался в тундру и шагал вдоль ручья уже в обратном направлении – к поселению, вслушиваясь в звонкие голоса птиц, в журчание стремительного водяного потока.
К этому времени поселок пробуждался, заполнялся привычными звуками и запахами человеческого жилья. Прежде всего ощущался угольный дым из труб деревянного дома, который смешивался с иным, казавшимся Ушакову более уютным, приятным запахом, – запахом костров в ярангах. В них жгли плавник, который собирали на берегу моря, и просоленное, высохшее до белизны дерево давало голубоватый, нежный дым, со слабым намеком на запахи далеких зеленых лесов. Слышался чей-то кашель, собачий лай, звякание пустой посуды, хныкание не желавшего просыпаться ребенка…
Когда Ушаков подходил к поселению, там уже окончательно пробуждалась жизнь: в тундру с кожаными туесками тянулись женщины, чтобы собрать зеленые листья и ягоды, мужчины шли к берегу, снаряжали вельботы и байдары на моржовую охоту.
Изо дня в день росли запасы квашеной зелени в деревянных бочках, расставленных по стенам эскимосских яранг, наполнялись копальхеном вырытые в вечной мерзлоте ямы-хранилища. Возле яранг на высоких вешалах вялилось мясо морского зверя. В такой ясный, солнечный день жизнь на острове постороннему глазу могла показаться даже идиллией.
Анакуль встретил Ушакова возле деревянного дома.
– Я видел корабль, – оказал он.
– Какой корабль?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85