Он так любил ананасы. В Сиднее мы даже подшучивали над ним за это пристрастие.
Дочь профессора бросила взгляд на пакеты, которые ей предлагала Джой, но не пошевелилась, чтобы взять их. Джой сунула Петеру пачку мороженого и коробку конфет.
— Это тебе от Энн, — и, как бы извиняясь, прибавила: — Они оба любят мороженое.
Но женщина не притронулась к пакетам. Джой, чтобы не стоять с протянутой рукой, отдала пакеты Петеру.
Женщина нахмурилась, и Джой испугалась, что та заставит мальчика вернуть их, но Петер, прижимая к себе пакеты, тут же убежал. Джой стояла, не зная, как ей быть. Она ожидала, что женщина заговорит, но та зловеще молчала. Джой была слишком испугана, чтобы обидеться.
— Если вы находите, что мне лучше не видеться с профессором, — нерешительно сказала она, — передайте, пожалуйста, что как только он поправится, я надеюсь… возможно, на днях…
— Ни сегодня, ни в какой другой день вам не имеет смысла приходить сюда.
— Брунгильда! — издалека послышался слабый голос профессора.
Женщина ушла. Наступила тишина. Наконец прибежал Петер, вслед за ним пришла Брунгильда.
— Отец просит вас зайти к нему.
Джой обернулась и помахала Гансу.
После жаркого солнечного дня Джой с чувством облегчения вдохнула прохладу прихожей. Во мраке комнаты, в которую она вошла, Джой услышала голос профессора прежде, чем увидела его, сидящего в подушках на узенькой кровати.
— Как мило, что вы пришли, Джой!
Она схватила его руку, хрупкую, как лапка птицы.
Брунгильда поставила стул ближе к кровати и вместе с Петером вышла из комнаты, закрыв за собой дверь.
Когда Джой увидела его, такого истощенного, с полоской пластыря на лбу, которая еще более подчеркивала пергаментную желтизну кожи, она почувствовала, как комок подкатывается к ее горлу.
— Я так рада, что вижу вас, — сказала она, садясь на стул. — Я пришла, как только услышала, что вы больны.
— Да, Петер сказал мне, что видел вашу Энн. Но я не думал, что вы придете ко мне.
— Я принесла вам ананас, — прибавила она, чувствуя, что в данной обстановке нельзя было сказать большей банальности.
— Петер уже показал мне ваши подарки. Тронут вашим вниманием.
Оба замолчали. Джой подыскивала нужные слова.
— В доме прохладно, а на улице жарко, как в Сиднее.
Они рассмеялись, но внутри у нее все разрывалось от жалости: до чего же довела его жизнь! Мрачная, голая комната, от прошлого остался только рояль, что у окна, да былой огонь в его запавших глазах.
— Никогда не забыть мне того дня, когда я впервые увидел Сидней. — Голос его, казалось, исходил откуда-то издалека. — Это было в середине зимы, и сиднейская гавань была такая же синяя, как те сапфиры, которые я некогда подарил жене в память ее дебюта в Бейруте. Это были искрящиеся сапфиры. В тот день у меня сердце было мертво. Я принес в Сидней только свою оболочку. Но Сидней вдохнул в меня жизнь. Там люди были добры. Добры, очень добры. Доброта — редкий и прекрасный дар. Нужно было прожить шестьдесят пять лет, чтобы понять: ничто не имеет цены, если люди не будут добры друг к другу. Все то, что люди называют культурой, гениальностью, славой, — все это не имеет цены. Ничто не имеет цены!
Он обратил к ней взгляд своих запавших глаз, и, к своему ужасу, она увидела, что они полны слез.
— Ваша мать приняла мою судьбу близко к сердцу, как если бы я был ее погибшим братом.
Он заплакал, и Джой нежно отерла слезы, катившиеся по его лицу. Рыдания сотрясали его больное тело, и встревоженная Джой решила позвать Брунгильду.
Брунгильда вихрем влетела в комнату, оттолкнув Джой в сторону.
Джой на цыпочках вышла в гостиную, как нашалившее дитя, и стала прислушиваться.
Как только больной успокоился, она тихонько прошла в прихожую и хотела уже открыть дверь на улицу, как ее окликнула Брунгильда.
— Пожалуйста, обождите минуту. Я хочу поговорить с вами. — Неохотно Джой вернулась в гостиную.
— Возьми книгу, Петер, и посиди в кухне. — Мальчик ушел. Плотно закрыв за ним дверь, Брунгильда остановилась перед Джой. Глаза у нее сверкали, губы были плотно сжаты. — Он заснул. Я просила бы вас больше не приходить сюда. Верю, что у вас доброе сердце, но ваши посещения могут только повредить ему.
— Но это же смешно! — воскликнула Джой. — Я уверена, что он обрадовался моему приходу. Он заплакал, вспомнив о добром отношении к нему моей матери.
— Возможно. Но отец стар, болен, память порой изменяет ему.
— Но чем может повредить ему воспоминание о нашей семье?
Брунгильда отвернулась. Она молчала, как показалось Джой, целую вечность. Затем глухим голосом сказала:
— Прошу вас, уходите. Я не хочу вас видеть в своем доме. Одно ваше имя — оскорбление для нас.
Сбитая с толку и рассерженная, Джой пошла к двери.
— Простите, если я огорчила вашего отца, но верьте, у меня и в помыслах не было причинить неприятность ни ему, ни вам.
Брунгильда не шелохнулась.
Джой уже взялась за ручку парадной двери, как приоткрылась дверь комнаты и выглянуло испуганное личико Петера с широко открытыми глазами. Она не разобрала слов, но все же поняла, что речь шла о его дедушке.
— Подождите! — резко бросила Брунгильда и, не извинившись, убежала в комнату.
Джой ждала не потому, что уступала просьбе Брунгильды, а потому, что хотела как-то оправдаться.
Брунгильда вернулась.
— Отец просит вас зайти к нему. — Она смотрела поверх головы Джой, надменно подняв подбородок, ее тонкие ноздри раздувались. Когда Джой сделала шаг в сторону коридора, Брунгильда, глядя ей прямо в лицо, сказала: — Он просит вас сыграть для него. Извините, если я буду присутствовать.
Джой тихо вошла в мрачную комнату. Старик приветливо встретил ее, глаза у него лихорадочно блестели, лицо, Казалось, осунулось еще больше за время его короткого сна. Он положил свою руку на ее и умоляюще попросил:
— Сыграйте для меня, Джой.
— Мне стыдно. Я так давно не играла.
— Ничего. Я не буду слишком строг. Ну, разве что вы играть будете из рук вон плохо.
Остро чувствуя, что Брунгильда наблюдает за ней из темного угла, Джой села за рояль у окна. Свет падал со стороны двора, где от прокопченных стен, раскаленных на солнце, дышало жаром. Сняв браслет, она положила руки на клавиатуру.
— Что вам сыграть?
— Начинайте, пожалуй, с гамм, чтобы погромыхать, — предложил он, и оба рассмеялись.
Все было так, как если бы она вновь оказалась в том классе, где он обычно давал ей уроки музыки, и слово «погромыхать» коснулось ее, как светлое воспоминание юности. То была их любимая шутка. Когда профессор впервые услышал это слово, он по созвучию вместо «поразмяться» сказал «погромыхать». И это ее рассмешило.
Пальцы не повиновались Джой, и ей было стыдно, что он услышит, как плохо стала она играть. Но вот зазвучали гаммы, и пальцы уверенно забегали по клавиатуре, удар стал точным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Дочь профессора бросила взгляд на пакеты, которые ей предлагала Джой, но не пошевелилась, чтобы взять их. Джой сунула Петеру пачку мороженого и коробку конфет.
— Это тебе от Энн, — и, как бы извиняясь, прибавила: — Они оба любят мороженое.
Но женщина не притронулась к пакетам. Джой, чтобы не стоять с протянутой рукой, отдала пакеты Петеру.
Женщина нахмурилась, и Джой испугалась, что та заставит мальчика вернуть их, но Петер, прижимая к себе пакеты, тут же убежал. Джой стояла, не зная, как ей быть. Она ожидала, что женщина заговорит, но та зловеще молчала. Джой была слишком испугана, чтобы обидеться.
— Если вы находите, что мне лучше не видеться с профессором, — нерешительно сказала она, — передайте, пожалуйста, что как только он поправится, я надеюсь… возможно, на днях…
— Ни сегодня, ни в какой другой день вам не имеет смысла приходить сюда.
— Брунгильда! — издалека послышался слабый голос профессора.
Женщина ушла. Наступила тишина. Наконец прибежал Петер, вслед за ним пришла Брунгильда.
— Отец просит вас зайти к нему.
Джой обернулась и помахала Гансу.
После жаркого солнечного дня Джой с чувством облегчения вдохнула прохладу прихожей. Во мраке комнаты, в которую она вошла, Джой услышала голос профессора прежде, чем увидела его, сидящего в подушках на узенькой кровати.
— Как мило, что вы пришли, Джой!
Она схватила его руку, хрупкую, как лапка птицы.
Брунгильда поставила стул ближе к кровати и вместе с Петером вышла из комнаты, закрыв за собой дверь.
Когда Джой увидела его, такого истощенного, с полоской пластыря на лбу, которая еще более подчеркивала пергаментную желтизну кожи, она почувствовала, как комок подкатывается к ее горлу.
— Я так рада, что вижу вас, — сказала она, садясь на стул. — Я пришла, как только услышала, что вы больны.
— Да, Петер сказал мне, что видел вашу Энн. Но я не думал, что вы придете ко мне.
— Я принесла вам ананас, — прибавила она, чувствуя, что в данной обстановке нельзя было сказать большей банальности.
— Петер уже показал мне ваши подарки. Тронут вашим вниманием.
Оба замолчали. Джой подыскивала нужные слова.
— В доме прохладно, а на улице жарко, как в Сиднее.
Они рассмеялись, но внутри у нее все разрывалось от жалости: до чего же довела его жизнь! Мрачная, голая комната, от прошлого остался только рояль, что у окна, да былой огонь в его запавших глазах.
— Никогда не забыть мне того дня, когда я впервые увидел Сидней. — Голос его, казалось, исходил откуда-то издалека. — Это было в середине зимы, и сиднейская гавань была такая же синяя, как те сапфиры, которые я некогда подарил жене в память ее дебюта в Бейруте. Это были искрящиеся сапфиры. В тот день у меня сердце было мертво. Я принес в Сидней только свою оболочку. Но Сидней вдохнул в меня жизнь. Там люди были добры. Добры, очень добры. Доброта — редкий и прекрасный дар. Нужно было прожить шестьдесят пять лет, чтобы понять: ничто не имеет цены, если люди не будут добры друг к другу. Все то, что люди называют культурой, гениальностью, славой, — все это не имеет цены. Ничто не имеет цены!
Он обратил к ней взгляд своих запавших глаз, и, к своему ужасу, она увидела, что они полны слез.
— Ваша мать приняла мою судьбу близко к сердцу, как если бы я был ее погибшим братом.
Он заплакал, и Джой нежно отерла слезы, катившиеся по его лицу. Рыдания сотрясали его больное тело, и встревоженная Джой решила позвать Брунгильду.
Брунгильда вихрем влетела в комнату, оттолкнув Джой в сторону.
Джой на цыпочках вышла в гостиную, как нашалившее дитя, и стала прислушиваться.
Как только больной успокоился, она тихонько прошла в прихожую и хотела уже открыть дверь на улицу, как ее окликнула Брунгильда.
— Пожалуйста, обождите минуту. Я хочу поговорить с вами. — Неохотно Джой вернулась в гостиную.
— Возьми книгу, Петер, и посиди в кухне. — Мальчик ушел. Плотно закрыв за ним дверь, Брунгильда остановилась перед Джой. Глаза у нее сверкали, губы были плотно сжаты. — Он заснул. Я просила бы вас больше не приходить сюда. Верю, что у вас доброе сердце, но ваши посещения могут только повредить ему.
— Но это же смешно! — воскликнула Джой. — Я уверена, что он обрадовался моему приходу. Он заплакал, вспомнив о добром отношении к нему моей матери.
— Возможно. Но отец стар, болен, память порой изменяет ему.
— Но чем может повредить ему воспоминание о нашей семье?
Брунгильда отвернулась. Она молчала, как показалось Джой, целую вечность. Затем глухим голосом сказала:
— Прошу вас, уходите. Я не хочу вас видеть в своем доме. Одно ваше имя — оскорбление для нас.
Сбитая с толку и рассерженная, Джой пошла к двери.
— Простите, если я огорчила вашего отца, но верьте, у меня и в помыслах не было причинить неприятность ни ему, ни вам.
Брунгильда не шелохнулась.
Джой уже взялась за ручку парадной двери, как приоткрылась дверь комнаты и выглянуло испуганное личико Петера с широко открытыми глазами. Она не разобрала слов, но все же поняла, что речь шла о его дедушке.
— Подождите! — резко бросила Брунгильда и, не извинившись, убежала в комнату.
Джой ждала не потому, что уступала просьбе Брунгильды, а потому, что хотела как-то оправдаться.
Брунгильда вернулась.
— Отец просит вас зайти к нему. — Она смотрела поверх головы Джой, надменно подняв подбородок, ее тонкие ноздри раздувались. Когда Джой сделала шаг в сторону коридора, Брунгильда, глядя ей прямо в лицо, сказала: — Он просит вас сыграть для него. Извините, если я буду присутствовать.
Джой тихо вошла в мрачную комнату. Старик приветливо встретил ее, глаза у него лихорадочно блестели, лицо, Казалось, осунулось еще больше за время его короткого сна. Он положил свою руку на ее и умоляюще попросил:
— Сыграйте для меня, Джой.
— Мне стыдно. Я так давно не играла.
— Ничего. Я не буду слишком строг. Ну, разве что вы играть будете из рук вон плохо.
Остро чувствуя, что Брунгильда наблюдает за ней из темного угла, Джой села за рояль у окна. Свет падал со стороны двора, где от прокопченных стен, раскаленных на солнце, дышало жаром. Сняв браслет, она положила руки на клавиатуру.
— Что вам сыграть?
— Начинайте, пожалуй, с гамм, чтобы погромыхать, — предложил он, и оба рассмеялись.
Все было так, как если бы она вновь оказалась в том классе, где он обычно давал ей уроки музыки, и слово «погромыхать» коснулось ее, как светлое воспоминание юности. То была их любимая шутка. Когда профессор впервые услышал это слово, он по созвучию вместо «поразмяться» сказал «погромыхать». И это ее рассмешило.
Пальцы не повиновались Джой, и ей было стыдно, что он услышит, как плохо стала она играть. Но вот зазвучали гаммы, и пальцы уверенно забегали по клавиатуре, удар стал точным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72