Встал и расправил складки темно-вишневого плаща. – Хотите что-нибудь передать брату, моя госпожа?
Я была так ошеломлена привезенной им новостью, что не сразу поняла – он не забирает меня с собой.
Дарзид поставил башмак на сиденье стула и подрубленным краем плаща смахнул воображаемую пыль.
– Побыстрее, сударыня. Если мы задержимся здесь еще немного, мы совсем провоняем. Сообщение для герцога?
Сообщение? Томасу-палачу? Даже в миг облегчения во мне поднялась ненависть.
– Передай брату, он не сможет отмыться.
Дарзид озадаченно сдвинул брови и пожал плечами.
– Как пожелаете. И не думайте снова бежать. – Издевательски-серьезно он ткнул пальцем сначала в шерифа, потом в меня. – Всем, кто окажет вам помощь, придется нелегко. Первый день осени – за вашу жизнь и жизни всех обитателей этого милейшего свинарника, не забывайте. – Дарзид и его солдаты вышли из таверны, не потрудившись закрыть за собой дверь.
День осеннего равноденствия, День Долготерпения короля. Закон гласил, что в первый день осени все, кто жил благодаря снисходительности короля, обязаны предстать перед ним и поклясться, что за прошедший год они не злоупотребляли его милостью. Излюбленный день тех, кому нравилось выказывать свое моральное превосходство над другими, не опасаясь получить отпор или отмщение. Присутствующие могли расспрашивать должника о чем угодно, например обо всем, что было связано с его прошлым преступлением, за лживые ответы полагалось суровое наказание. Чудовищная традиция. Унизительная.
На заре последнего дня лета я встретилась с Грэми Роуэном на мосту, чтобы отправиться в Монтевиаль. Он ждал, восседая на козлах шаткой повозки. Рядом с ним, над козлами, горел фонарь, освещавший, кроме прочего, темное пятно у него на лбу. Ничего удивительного, он суеверен – из тех людей, что молятся Аннадису, прежде чем пускаться в путь, трут себя землей, чтобы напомнить богу земли и небес – я твой слуга, где бы я ни был.
Я забралась на сиденье, не здороваясь. Грэми задул фонарь и стегнул мула. Только проехав в тряской повозке пол-лиги, Роуэн нарушил молчание.
– Прошу прощения, это не такой экипаж, к каким вы привыкли, – произнес он после особенно удачного толчка.
– Ты понятия не имеешь, к чему я привыкла.
– Те люди рассказали мне о ваших преступлениях. – Он не сводил глаз с дороги впереди или со спины мула.
– И ты в полной мере осознал, какое оскорбление я нанесла приличному обществу? Боишься моих тайных связей? Опасаешься, что Джеррат поразит тебя молнией, пока я сижу рядом с тобой?
– Я подумал, что должен рассказать вам.
– Ты невероятно благороден для шерифа. Для человека, у которого столько крови на руках.
Якопо рассказал мне, как шериф оказался в этой должности. Роуэн спас жизнь местному лорду в первой валлеорской кампании Эварда, еще во времена короля Геврона. Разумеется, той, в которой погиб Авонар. Я покосилась на руки Роуэна, сжимающие поводья, короткие, огрубевшие от работы пальцы, широкие кисти, поросшие жесткими рыжими волосками. Ничего особенного. Но я не могла смотреть на них, не представляя, как эти руки привязывают женщин, детей, мужчин к поспешно вкопанным столбам, подкидывают им под ноги вязанки хвороста, подносят горящие факелы…
Роуэн хлопнул вожжами. Мне казалось, животное не сможет двигаться быстрее.
– Это правда, что у меня нет титулов, среди моих предков ни одного герцога, графа, даже простого рыцаря, но я все-таки определил для себя, что хорошо, а что – плохо.
– Ты задумывался, почему меня оставили в живых? Из-за моего происхождения? Это не подрывает твою веру в закон?
– Я не ваш судья…
– Чему я рада.
– …но меня давно уже возмущают люди, которые выполняют законы или закрывают на них глаза, когда им хочется.
– Успокойся, уважаемый. Я не собираюсь подвергать сомнениям твое чувство справедливости, находясь у тебя в подчинении. Но ни один человек, сжигавший детей в Авонаре, не получит снисхождения от заблудшей души вроде моей.
Казалось, его лицо вырезано из тех же дубовых досок, что и повозка. Он ничего больше не сказал. Мы умудрились проехать целый день, не обменявшись и двумя десятками слов.
Мы прибыли в Монтевиаль с наступлением ночи. Роуэн заволновался, когда мы находились еще в лиге от городской стены. Пока мы протискивались сквозь толпу путников, запрудивших Красный мост в надежде перейти реку и попасть в город, прежде чем ворота запрут на ночь, он беспокойно озирался по сторонам и, не осознавая того, сдвинулся к центру сиденья. В мерцающем свете факелов морщинки вокруг глаз проступили резче, неровный шрам на щеке казался глубже. Один раз он остановил повозку, спрыгнул с сиденья и негромко заговорил со стражником, шагавшим по улице вдоль запертых лавок. Когда мы наконец остановились во дворе дешевой гостиницы около реки, он разогнал пристававших к нам нищих и наградил нелицеприятным эпитетом оборванную девчонку. Шерифу показалось, что она хочет украсть нашего мула, хотя она всего лишь собиралась отвести животное в ветхое стойло. Трудно сказать, кто из нас больше радовался окончанию путешествия.
Когда на следующее утро Роуэн появился у моей двери, на нем были его обычные домотканые штаны, нитяные чулки, какие носили селяне, и темно-голубое пальто с протертыми манжетами и локтями. Мы шли по городу под траурно моросящим дождем, по мере приближения к дворцу толпа сгущалась. Роуэн вздрагивал, когда его толкали прохожие, и чем дальше мы шли, тем сильнее он вцеплялся мне в руку, словно теперь, когда я оказалась среди лейранской аристократии, я могла бы сбежать.
Я старалась не смотреть на дворцовые башни, возвышающиеся над городом, и красные знамена с золотым драконом, тяжело свисающие со стен, но чем ближе к центру подтягивала меня крепкая рука шерифа, тем больше я замедляла шаги.
– Что такое? – спросил Роуэн.
– Я не могу… не этим путем. Есть другие дороги к Воротам Просителей. – Хотя я и презирала себя за то, что выдала свои чувства шерифу, я не могла совладать с волной охватившей меня слабости.
– Разве это не самый короткий путь? Я думал, вы хотите поскорее покончить с этим.
– Прошу, шериф. Пожалуйста. Другой дорогой.
– Как пожелаете. Такой же долгой, как наш путь сюда.
Ворота Просителей в южной стене королевской резиденции в Монтевиале открывали два раза в год: в первый день осени в День Долготерпения и в последний день года на праздник Гроша для Нищего. По легенде, в этот день Аннадис, ожидающий решения, будет ли он править землей и небом, отдал в разгар зимы последний грош нищему, который оказался его собственным отцом, переодетым первым богом Аротом.
Ворота охраняли солдаты в красных мундирах, пропускавшие внутрь очередь из строго одетых мужчин всех возрастов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137
Я была так ошеломлена привезенной им новостью, что не сразу поняла – он не забирает меня с собой.
Дарзид поставил башмак на сиденье стула и подрубленным краем плаща смахнул воображаемую пыль.
– Побыстрее, сударыня. Если мы задержимся здесь еще немного, мы совсем провоняем. Сообщение для герцога?
Сообщение? Томасу-палачу? Даже в миг облегчения во мне поднялась ненависть.
– Передай брату, он не сможет отмыться.
Дарзид озадаченно сдвинул брови и пожал плечами.
– Как пожелаете. И не думайте снова бежать. – Издевательски-серьезно он ткнул пальцем сначала в шерифа, потом в меня. – Всем, кто окажет вам помощь, придется нелегко. Первый день осени – за вашу жизнь и жизни всех обитателей этого милейшего свинарника, не забывайте. – Дарзид и его солдаты вышли из таверны, не потрудившись закрыть за собой дверь.
День осеннего равноденствия, День Долготерпения короля. Закон гласил, что в первый день осени все, кто жил благодаря снисходительности короля, обязаны предстать перед ним и поклясться, что за прошедший год они не злоупотребляли его милостью. Излюбленный день тех, кому нравилось выказывать свое моральное превосходство над другими, не опасаясь получить отпор или отмщение. Присутствующие могли расспрашивать должника о чем угодно, например обо всем, что было связано с его прошлым преступлением, за лживые ответы полагалось суровое наказание. Чудовищная традиция. Унизительная.
На заре последнего дня лета я встретилась с Грэми Роуэном на мосту, чтобы отправиться в Монтевиаль. Он ждал, восседая на козлах шаткой повозки. Рядом с ним, над козлами, горел фонарь, освещавший, кроме прочего, темное пятно у него на лбу. Ничего удивительного, он суеверен – из тех людей, что молятся Аннадису, прежде чем пускаться в путь, трут себя землей, чтобы напомнить богу земли и небес – я твой слуга, где бы я ни был.
Я забралась на сиденье, не здороваясь. Грэми задул фонарь и стегнул мула. Только проехав в тряской повозке пол-лиги, Роуэн нарушил молчание.
– Прошу прощения, это не такой экипаж, к каким вы привыкли, – произнес он после особенно удачного толчка.
– Ты понятия не имеешь, к чему я привыкла.
– Те люди рассказали мне о ваших преступлениях. – Он не сводил глаз с дороги впереди или со спины мула.
– И ты в полной мере осознал, какое оскорбление я нанесла приличному обществу? Боишься моих тайных связей? Опасаешься, что Джеррат поразит тебя молнией, пока я сижу рядом с тобой?
– Я подумал, что должен рассказать вам.
– Ты невероятно благороден для шерифа. Для человека, у которого столько крови на руках.
Якопо рассказал мне, как шериф оказался в этой должности. Роуэн спас жизнь местному лорду в первой валлеорской кампании Эварда, еще во времена короля Геврона. Разумеется, той, в которой погиб Авонар. Я покосилась на руки Роуэна, сжимающие поводья, короткие, огрубевшие от работы пальцы, широкие кисти, поросшие жесткими рыжими волосками. Ничего особенного. Но я не могла смотреть на них, не представляя, как эти руки привязывают женщин, детей, мужчин к поспешно вкопанным столбам, подкидывают им под ноги вязанки хвороста, подносят горящие факелы…
Роуэн хлопнул вожжами. Мне казалось, животное не сможет двигаться быстрее.
– Это правда, что у меня нет титулов, среди моих предков ни одного герцога, графа, даже простого рыцаря, но я все-таки определил для себя, что хорошо, а что – плохо.
– Ты задумывался, почему меня оставили в живых? Из-за моего происхождения? Это не подрывает твою веру в закон?
– Я не ваш судья…
– Чему я рада.
– …но меня давно уже возмущают люди, которые выполняют законы или закрывают на них глаза, когда им хочется.
– Успокойся, уважаемый. Я не собираюсь подвергать сомнениям твое чувство справедливости, находясь у тебя в подчинении. Но ни один человек, сжигавший детей в Авонаре, не получит снисхождения от заблудшей души вроде моей.
Казалось, его лицо вырезано из тех же дубовых досок, что и повозка. Он ничего больше не сказал. Мы умудрились проехать целый день, не обменявшись и двумя десятками слов.
Мы прибыли в Монтевиаль с наступлением ночи. Роуэн заволновался, когда мы находились еще в лиге от городской стены. Пока мы протискивались сквозь толпу путников, запрудивших Красный мост в надежде перейти реку и попасть в город, прежде чем ворота запрут на ночь, он беспокойно озирался по сторонам и, не осознавая того, сдвинулся к центру сиденья. В мерцающем свете факелов морщинки вокруг глаз проступили резче, неровный шрам на щеке казался глубже. Один раз он остановил повозку, спрыгнул с сиденья и негромко заговорил со стражником, шагавшим по улице вдоль запертых лавок. Когда мы наконец остановились во дворе дешевой гостиницы около реки, он разогнал пристававших к нам нищих и наградил нелицеприятным эпитетом оборванную девчонку. Шерифу показалось, что она хочет украсть нашего мула, хотя она всего лишь собиралась отвести животное в ветхое стойло. Трудно сказать, кто из нас больше радовался окончанию путешествия.
Когда на следующее утро Роуэн появился у моей двери, на нем были его обычные домотканые штаны, нитяные чулки, какие носили селяне, и темно-голубое пальто с протертыми манжетами и локтями. Мы шли по городу под траурно моросящим дождем, по мере приближения к дворцу толпа сгущалась. Роуэн вздрагивал, когда его толкали прохожие, и чем дальше мы шли, тем сильнее он вцеплялся мне в руку, словно теперь, когда я оказалась среди лейранской аристократии, я могла бы сбежать.
Я старалась не смотреть на дворцовые башни, возвышающиеся над городом, и красные знамена с золотым драконом, тяжело свисающие со стен, но чем ближе к центру подтягивала меня крепкая рука шерифа, тем больше я замедляла шаги.
– Что такое? – спросил Роуэн.
– Я не могу… не этим путем. Есть другие дороги к Воротам Просителей. – Хотя я и презирала себя за то, что выдала свои чувства шерифу, я не могла совладать с волной охватившей меня слабости.
– Разве это не самый короткий путь? Я думал, вы хотите поскорее покончить с этим.
– Прошу, шериф. Пожалуйста. Другой дорогой.
– Как пожелаете. Такой же долгой, как наш путь сюда.
Ворота Просителей в южной стене королевской резиденции в Монтевиале открывали два раза в год: в первый день осени в День Долготерпения и в последний день года на праздник Гроша для Нищего. По легенде, в этот день Аннадис, ожидающий решения, будет ли он править землей и небом, отдал в разгар зимы последний грош нищему, который оказался его собственным отцом, переодетым первым богом Аротом.
Ворота охраняли солдаты в красных мундирах, пропускавшие внутрь очередь из строго одетых мужчин всех возрастов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137