Психология для Фрейда была чем-то вроде археологии событий в прошлом человека.
Отношение Фрейда к Италии осложнялось римским неврозом, который, как он считал, произошел от его детского поклонения перед семитом-Ганнибалом, приблизившимся к Риму, но так и не вошедшим в него. Фрейду-еврею Рим как столица католицизма был не менее враждебен. Фрейд хотел пойти дальше, чем Ганнибал, и все-таки оказаться в Риме, но это было не так просто.
Это нежелание было совершенно реальным. Особенность Фрейда заключалась в его чувствительности к психологическим нюансам: атмосфере городов, течению времени, снам и внутренним голосам. За чинным фасадом скрывался внутренний мир, полный ярких фантазий. Поездка в Рим (город античных памятников древности, которыми он восхищался) стала метафорой для описания других «страстных желаний».
В сентябре 1897 года Фрейд отправился из Венеции на юг, в Сиену. Он проезжал мимо озера Трасимено, где Ганнибал когда-то непредусмотрительно остановил свою армию, и озера Болсена, что дальше к юту. Фрейд уже подошел к Риму на шестьдесят километров ближе, чем Ганнибал, но дальше поехать не отважился. «Наконец, — писал он в Толковании сновидений — увидев Тибр, я с грустью повернул назад, будучи всего в семидесяти пяти километрах от Рима». Он отправился вместо этого на север и остановился в Перудже и Флоренции, менее символичных местах. Посещение Вечного города могло подождать до тех пор, пока ему не станет больше известно о самом себе.
Из Италии Фрейд сразу же поехал в Вену, и не прошло и суток, как он написал Флису о своем отказе от теории совращения. Римский невроз не лишил его способности сделать решительный шаг. Отказ от теории совращения означал начало более яркого периода самоанализа. К началу октября он погрузился в исследование своих снов, хотя рассказывал об этом только Флису. Няню он описывал другу как «некрасивую, старую, но умную женщину», которая была его «наставницей» в половых вопросах. Она не только рассказала ему о Боге и проклятии, но и привила высокое мнение о своих способностях, явившись «основоположницей» — чего, Фрейд не уточнил. Все это стало результатом анализа четырех ночей снов и ассоциаций. Фрейд утверждал, что если ему удастся справиться «со своей собственной истерией», за это он должен быть благодарен именно няне, потому что она «дала мне в таком юном возрасте умение жить и продолжать жить».
Фрейд ничего из этого не объяснил. Означая ли эпитет «старая» возраст женщины в восприятии ребенка? Была ли она его кормилицей? Что она делала в той комнате над кузницей, нам неизвестно, а возможно, было неизвестно и самому Фрейду. Возможно, она успокаивала плачущего мальчика, играя с его пенисом. Эти воспоминания не могли сохраниться в чистом виде, их нужно было восстанавливать.
Няня из сна «купала меня в красноватой воде, в которой она мылась до этого сама», рассказывал Фрейд Флису, имея в виду, что у женщины была менструация. Даже если это действительно так, едва ли в то время это могло быть сексуальным событием. Сон приснился Фрейду приблизительно во время очередной менструации Марты, происходившей всегда регулярно. Возможно, именно это стало причиной появления этого образа во сне. Фантазии порождали новые фантазии. Самоанализ в лучшем случае давал Фрейду неясные сведения о своей сексуальности в раннем детстве — или каждого маленького ребенка.
Он писал Флису, что еще до того, как ему исполнилось два с половиной года, в нем появились сексуальные чувства по отношению к матери, когда они ехали в поезде из Лейпцига в Вену и он увидел ее обнаженной. Точнее, он говорит это почти открытым текстом, описывая «путешествие… во время которого мы наверняка ночевали вместе и я, скорее всего, мог увидеть ее nudam (ты предполагал, что в аналогичном случае у твоего сына могут быть какие-то последствия, еще давно)». И снова это было не воспоминание, а предположение, догадка.
Фрейд видел сны и осмыслял их в свойственной для себя манере: а как еще он мог это делать? Он открыл в себе ревность и недоброжелательность по отношению к Юлиусу, брату, который родился, когда Зигмунду было семнадцать месяцев, и умершему через год. Юлиус и Джон (племянник на цветочном лугу) «определили… все невротическое и все интенсивно эмоциональное в моих отношениях со всеми друзьями», рассказал он Флису. Фрейд писал о Джоне в «Толковании сновидений» более осторожно:
…Мои теплые дружеские привязанности и враждебность к современникам брали начало в моих детских отношениях с племянником, который был на год старше меня. Он верховодил надо мной, а я быстро научился защищаться. Мы были неразлучными друзьями и в то же время, по словам старших, иногда дрались… Все мои друзья в каком-то смысле оказываются реинкарнациями этого первого образа… Моя эмоциональная жизнь всегда требовала от меня, чтобы у меня был близкий друг и ненавистный враг. Я всегда мог обеспечивать себя и тем я другим, и часто оказывалось, что идеальная ситуация детства воспроизводится с такой точностью, что у меня оказывались и друг, и враг в одном лице.
Йозеф Брейер оказался «другом и врагом»; вскоре к нему присоединился Флис, а позже и другие.
Фрейда волновало не абстрактное открытие истины, а ее открытие в области своего собственного личного опыта. «Я живу только для внутренней работы, — объясняет он Флису, который слушал его вполуха, поглощенный своими теориями, имеющими более научный вид. — Здесь до истоков прослеживаются многие печальные тайны жизни. Многие случаи, вызывавшие гордость, демонстрируют свое низкое происхождение». Были дни, когда Фрейд «ничего не понимал в сне, фантазии», но бывали и такие, когда «вспышка молнии… освещает мне прошлое, позволяя приготовиться к настоящему».
Его рассказы о чудесах своего внутреннего мира перемежаются ошибочными идеями о «периодичности». Когда самоанализ на три дня остановился, Фрейд пришел в недоумение, пока не понял, что то же самое было двадцать восемь дней назад, «из чего следует сделать вывод, что дни, неблагоприятные для работы, соответствуют женскому циклу». Он завидовал Флису, числа которого «гармонично сочетаются друг с другом».
Его собственная работа никак не шла. Мы не знаем, как к нему приходили идеи — в постели, во время прогулок по Рингштрассе или поздно вечером за рабочим столом, когда он сидел у себя внизу в клубах сигарного дыма, освещенного газовым рожком. «Я должен подождать, пока во мне не шевельнется идея и я не почувствую ее. И поэтому я часто целые дни провожу в мечтаниях». Ему нравилось сочинять афоризмы:
Счастье — это запоздалое исполнение очень старого желания. Именно поэтому богатство так мало радует В детстве мы мечтаем не о деньгах
Или:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146
Отношение Фрейда к Италии осложнялось римским неврозом, который, как он считал, произошел от его детского поклонения перед семитом-Ганнибалом, приблизившимся к Риму, но так и не вошедшим в него. Фрейду-еврею Рим как столица католицизма был не менее враждебен. Фрейд хотел пойти дальше, чем Ганнибал, и все-таки оказаться в Риме, но это было не так просто.
Это нежелание было совершенно реальным. Особенность Фрейда заключалась в его чувствительности к психологическим нюансам: атмосфере городов, течению времени, снам и внутренним голосам. За чинным фасадом скрывался внутренний мир, полный ярких фантазий. Поездка в Рим (город античных памятников древности, которыми он восхищался) стала метафорой для описания других «страстных желаний».
В сентябре 1897 года Фрейд отправился из Венеции на юг, в Сиену. Он проезжал мимо озера Трасимено, где Ганнибал когда-то непредусмотрительно остановил свою армию, и озера Болсена, что дальше к юту. Фрейд уже подошел к Риму на шестьдесят километров ближе, чем Ганнибал, но дальше поехать не отважился. «Наконец, — писал он в Толковании сновидений — увидев Тибр, я с грустью повернул назад, будучи всего в семидесяти пяти километрах от Рима». Он отправился вместо этого на север и остановился в Перудже и Флоренции, менее символичных местах. Посещение Вечного города могло подождать до тех пор, пока ему не станет больше известно о самом себе.
Из Италии Фрейд сразу же поехал в Вену, и не прошло и суток, как он написал Флису о своем отказе от теории совращения. Римский невроз не лишил его способности сделать решительный шаг. Отказ от теории совращения означал начало более яркого периода самоанализа. К началу октября он погрузился в исследование своих снов, хотя рассказывал об этом только Флису. Няню он описывал другу как «некрасивую, старую, но умную женщину», которая была его «наставницей» в половых вопросах. Она не только рассказала ему о Боге и проклятии, но и привила высокое мнение о своих способностях, явившись «основоположницей» — чего, Фрейд не уточнил. Все это стало результатом анализа четырех ночей снов и ассоциаций. Фрейд утверждал, что если ему удастся справиться «со своей собственной истерией», за это он должен быть благодарен именно няне, потому что она «дала мне в таком юном возрасте умение жить и продолжать жить».
Фрейд ничего из этого не объяснил. Означая ли эпитет «старая» возраст женщины в восприятии ребенка? Была ли она его кормилицей? Что она делала в той комнате над кузницей, нам неизвестно, а возможно, было неизвестно и самому Фрейду. Возможно, она успокаивала плачущего мальчика, играя с его пенисом. Эти воспоминания не могли сохраниться в чистом виде, их нужно было восстанавливать.
Няня из сна «купала меня в красноватой воде, в которой она мылась до этого сама», рассказывал Фрейд Флису, имея в виду, что у женщины была менструация. Даже если это действительно так, едва ли в то время это могло быть сексуальным событием. Сон приснился Фрейду приблизительно во время очередной менструации Марты, происходившей всегда регулярно. Возможно, именно это стало причиной появления этого образа во сне. Фантазии порождали новые фантазии. Самоанализ в лучшем случае давал Фрейду неясные сведения о своей сексуальности в раннем детстве — или каждого маленького ребенка.
Он писал Флису, что еще до того, как ему исполнилось два с половиной года, в нем появились сексуальные чувства по отношению к матери, когда они ехали в поезде из Лейпцига в Вену и он увидел ее обнаженной. Точнее, он говорит это почти открытым текстом, описывая «путешествие… во время которого мы наверняка ночевали вместе и я, скорее всего, мог увидеть ее nudam (ты предполагал, что в аналогичном случае у твоего сына могут быть какие-то последствия, еще давно)». И снова это было не воспоминание, а предположение, догадка.
Фрейд видел сны и осмыслял их в свойственной для себя манере: а как еще он мог это делать? Он открыл в себе ревность и недоброжелательность по отношению к Юлиусу, брату, который родился, когда Зигмунду было семнадцать месяцев, и умершему через год. Юлиус и Джон (племянник на цветочном лугу) «определили… все невротическое и все интенсивно эмоциональное в моих отношениях со всеми друзьями», рассказал он Флису. Фрейд писал о Джоне в «Толковании сновидений» более осторожно:
…Мои теплые дружеские привязанности и враждебность к современникам брали начало в моих детских отношениях с племянником, который был на год старше меня. Он верховодил надо мной, а я быстро научился защищаться. Мы были неразлучными друзьями и в то же время, по словам старших, иногда дрались… Все мои друзья в каком-то смысле оказываются реинкарнациями этого первого образа… Моя эмоциональная жизнь всегда требовала от меня, чтобы у меня был близкий друг и ненавистный враг. Я всегда мог обеспечивать себя и тем я другим, и часто оказывалось, что идеальная ситуация детства воспроизводится с такой точностью, что у меня оказывались и друг, и враг в одном лице.
Йозеф Брейер оказался «другом и врагом»; вскоре к нему присоединился Флис, а позже и другие.
Фрейда волновало не абстрактное открытие истины, а ее открытие в области своего собственного личного опыта. «Я живу только для внутренней работы, — объясняет он Флису, который слушал его вполуха, поглощенный своими теориями, имеющими более научный вид. — Здесь до истоков прослеживаются многие печальные тайны жизни. Многие случаи, вызывавшие гордость, демонстрируют свое низкое происхождение». Были дни, когда Фрейд «ничего не понимал в сне, фантазии», но бывали и такие, когда «вспышка молнии… освещает мне прошлое, позволяя приготовиться к настоящему».
Его рассказы о чудесах своего внутреннего мира перемежаются ошибочными идеями о «периодичности». Когда самоанализ на три дня остановился, Фрейд пришел в недоумение, пока не понял, что то же самое было двадцать восемь дней назад, «из чего следует сделать вывод, что дни, неблагоприятные для работы, соответствуют женскому циклу». Он завидовал Флису, числа которого «гармонично сочетаются друг с другом».
Его собственная работа никак не шла. Мы не знаем, как к нему приходили идеи — в постели, во время прогулок по Рингштрассе или поздно вечером за рабочим столом, когда он сидел у себя внизу в клубах сигарного дыма, освещенного газовым рожком. «Я должен подождать, пока во мне не шевельнется идея и я не почувствую ее. И поэтому я часто целые дни провожу в мечтаниях». Ему нравилось сочинять афоризмы:
Счастье — это запоздалое исполнение очень старого желания. Именно поэтому богатство так мало радует В детстве мы мечтаем не о деньгах
Или:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146