Он сказал им, что евреи не могут завоевывать друзей для новых идей, что он слишком стар, чтобы выдерживать постоянные нападки, что все они в опасности, а «швейцарцы спасут нас — спасут меня и вас всех тоже».
На следующий день был достигнут компромисс. Пожизненное президентство превратилось в двухгодичное, право цензуры отменили. Никто не пытался помешать Адлеру и Штекелю начать в Вене издательство своего журнала, «Центральблатт фюр псюхоаналюзе» («Центральный журнал по психоанализу»). Адлера, который имел слишком большую власть, чтобы с ним не считаться, назначили председателем венского общества, чтобы он не слишком возмущался, а у Фрейда осталась реальная власть в качестве председателя научных собраний. Однако некоторые венцы так этого ему и не простили. Непослушные мальчишки стали еще непослушнее.
Фрейд считал, что в Нюрнберге «закончилось детство нашего движения». Он представил оптимистичную статью, в которой содержались намеки на то, что психоанализ может стать новой религией. За неврологом скрывался пророк. Немногие цивилизованные люди, — говорил он, — могут существовать не полагаясь на других и даже в состоянии иметь свое собственное мнение. Их «внутренняя нерешительность и желание подчиняться авторитету» огромны, и «значительное увеличение количества неврозов с тех пор, как власть религий ослабла, свидетельствует об этом».
Фрейд справедливо добавляет, что общество не будет спешить передать эту власть психоанализу. Описывая свои первые попытки быть услышанным, он отметил, что «люди просто не верили мне, как и сегодня многие не верят любому из нас». Но впереди он видел более разумное отношение. Фрейд привел и практический пример (он знал, как привлечь внимание аудитории). Предположим, — сказал он им, — что
несколько дам и мужчин из хорошего общества однажды собрались на пикник у таверны в сельской местности. Дамы договорились между собой, что, почувствовав естественную надобность, женщина скажет, что пойдет собирать цветы. Но какой-то зловредный человек узнает об этом секрете и добавляет к программке, которая раздается каждому члену компании «Дам, желающих уединиться, просим объявлять, что они идут собирать цветы». Конечно, после этого ни одна из них и не подумает использовать «цветочный» предлог. К тому же любые подобные формулы, придуманные на ходу, окажутся серьезно скомпрометированными. Что получится в результате? Дамы будут признаваться в своих естественных надобностях без стыда, и мужчины не будут возражать.
Так Фрейд нарисовал небольшую часть утопии.
Психоанализ раздражал людей своей связью с другими сферами жизни. Писатели, художники и знаменитости вообще стали посвящать свое творчество этим интересным предметам, а некоторые венские аналитики начали заниматься новой «психобиографией». Они исследовали Вагнера или Стендаля посмертно, чтобы обнаружить, где берет начало их талант. Причем результат обычно приносил разочарование. Карл Краус, возмущенный сообщением о том, что в творчестве Гете содержатся «неоспоримые свидетельства о мастурбационных желаниях его создателя», написал в «Факеле», что «психиатры, копающиеся в жизни гения, заслуживают того, чтобы их стукнули по голове полным собранием сочинений этого гения». И Штекель, и Садгер очень любили делать из поэтов невротиков.
Фрейд был выше подобных банальностей и старался отговорить от этого своих учеников, но верил в психобиографию и писал ее сам, вызывая ожесточенную критику. Его исследование, «Леонардо да Винчи. Воспоминание детства», опубликованное в мае 1910 года, вызвало не только осуждение, но и похвалу. Даже враждебная рецензия в одном венском журнале допускала, что «величие Фрейда делает его недоступным для средних умов». Понемногу он приобретает репутацию «великого человека».
Можно ли считать «Леонардо» правдивым рассказом, и видел ли в нем Фрейд документальный материал, это уже другой вопрос. Как небольшая книга или длинное эссе, эта работа представляла собой полет фантазии в манере, развившейся у Фрейда за эти годы, смелое (или сумасшедшее) историческое предположение. Если его будут критиковать за то, что он «просто написал психоаналитический роман», — сказал он, — то он ответит, что не утверждает, будто его результаты совершенно точны, но, как и многие до него, «подчинился притягательности этого великого и таинственного человека». Что касается обвинения в том, будто психобиография «вываливает в грязи все высокое», он невинно отвечал, что великие люди заслуживают того, чтобы о них знали правду. О плутарховских взглядах на биографию он уже давно не вспоминал.
В книге на основе скудной информации о молодых годах художника делается предположение, что он как внебрачный ребенок был воспитан женщинами и «излишняя нежность» матери и его сильная эротическая привязанность к ней сделали его гомосексуалистом. Фрейда интересовала скорее не сексуальная жизнь Леонардо, которая, как он думал, едва ли существовала, а идея о том, что сексуальное любопытство ребенка может стать интеллектуальным стимулом для взрослого — что Леонардо «превратил свою страсть в тягу к знаниям». Даже его интерес к полету получил объяснение: детские мечты о полете Фрейд объяснил как желание иметь сексуальные способности.
Несомненно, Фрейду нравилось видеть в себе такого же (но гетеросексуального) художника, как Леонардо — «человека, половые желания и действия которого были в значительной степени сокращены, как будто более высокие цели подняли его над обычной животной потребностью человечества». В рассказе о Леонардо есть и другие намеки на образ Фрейда-аскета. Увлекшись, он писал, что среди «более высоких и утонченных» классов «большинство из живущих сегодня с неохотой подчиняются зову размножать себе подобных. Они считают, что их достоинство как человеческих существ от этого страдает и в процессе уменьшается». Это было новостью для большинства людей, в том числе «более высоких и утонченных».
Фрейд— романист, не сдерживаемый законами написания биографии, использовал детское воспоминание Леонардо о коршуне, который залетел в его колыбель, открыл ему рот своим хвостом и «многократно хлопал меня хвостом по губам». Это маловероятное событие интерпретируется как фантазия с сексуальным подтекстом, которая выражает отношения Леонардо с его матерью и, значит, его характер.
Особая значимость коршуна была в том, что древние египтяне считали, будто у них нет самцов, а самок оплодотворяет ветер — так что птица была символом материнства. Предполагалось, что Леонардо знал этот миф уже во взрослом состоянии и создал на его основе, сам того не подозревая, фантазию посещения птицей колыбели, а это, в свою очередь, позволило Фрейду увидеть в нем ребенка, воспитанного без отца, и тому подобное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146
На следующий день был достигнут компромисс. Пожизненное президентство превратилось в двухгодичное, право цензуры отменили. Никто не пытался помешать Адлеру и Штекелю начать в Вене издательство своего журнала, «Центральблатт фюр псюхоаналюзе» («Центральный журнал по психоанализу»). Адлера, который имел слишком большую власть, чтобы с ним не считаться, назначили председателем венского общества, чтобы он не слишком возмущался, а у Фрейда осталась реальная власть в качестве председателя научных собраний. Однако некоторые венцы так этого ему и не простили. Непослушные мальчишки стали еще непослушнее.
Фрейд считал, что в Нюрнберге «закончилось детство нашего движения». Он представил оптимистичную статью, в которой содержались намеки на то, что психоанализ может стать новой религией. За неврологом скрывался пророк. Немногие цивилизованные люди, — говорил он, — могут существовать не полагаясь на других и даже в состоянии иметь свое собственное мнение. Их «внутренняя нерешительность и желание подчиняться авторитету» огромны, и «значительное увеличение количества неврозов с тех пор, как власть религий ослабла, свидетельствует об этом».
Фрейд справедливо добавляет, что общество не будет спешить передать эту власть психоанализу. Описывая свои первые попытки быть услышанным, он отметил, что «люди просто не верили мне, как и сегодня многие не верят любому из нас». Но впереди он видел более разумное отношение. Фрейд привел и практический пример (он знал, как привлечь внимание аудитории). Предположим, — сказал он им, — что
несколько дам и мужчин из хорошего общества однажды собрались на пикник у таверны в сельской местности. Дамы договорились между собой, что, почувствовав естественную надобность, женщина скажет, что пойдет собирать цветы. Но какой-то зловредный человек узнает об этом секрете и добавляет к программке, которая раздается каждому члену компании «Дам, желающих уединиться, просим объявлять, что они идут собирать цветы». Конечно, после этого ни одна из них и не подумает использовать «цветочный» предлог. К тому же любые подобные формулы, придуманные на ходу, окажутся серьезно скомпрометированными. Что получится в результате? Дамы будут признаваться в своих естественных надобностях без стыда, и мужчины не будут возражать.
Так Фрейд нарисовал небольшую часть утопии.
Психоанализ раздражал людей своей связью с другими сферами жизни. Писатели, художники и знаменитости вообще стали посвящать свое творчество этим интересным предметам, а некоторые венские аналитики начали заниматься новой «психобиографией». Они исследовали Вагнера или Стендаля посмертно, чтобы обнаружить, где берет начало их талант. Причем результат обычно приносил разочарование. Карл Краус, возмущенный сообщением о том, что в творчестве Гете содержатся «неоспоримые свидетельства о мастурбационных желаниях его создателя», написал в «Факеле», что «психиатры, копающиеся в жизни гения, заслуживают того, чтобы их стукнули по голове полным собранием сочинений этого гения». И Штекель, и Садгер очень любили делать из поэтов невротиков.
Фрейд был выше подобных банальностей и старался отговорить от этого своих учеников, но верил в психобиографию и писал ее сам, вызывая ожесточенную критику. Его исследование, «Леонардо да Винчи. Воспоминание детства», опубликованное в мае 1910 года, вызвало не только осуждение, но и похвалу. Даже враждебная рецензия в одном венском журнале допускала, что «величие Фрейда делает его недоступным для средних умов». Понемногу он приобретает репутацию «великого человека».
Можно ли считать «Леонардо» правдивым рассказом, и видел ли в нем Фрейд документальный материал, это уже другой вопрос. Как небольшая книга или длинное эссе, эта работа представляла собой полет фантазии в манере, развившейся у Фрейда за эти годы, смелое (или сумасшедшее) историческое предположение. Если его будут критиковать за то, что он «просто написал психоаналитический роман», — сказал он, — то он ответит, что не утверждает, будто его результаты совершенно точны, но, как и многие до него, «подчинился притягательности этого великого и таинственного человека». Что касается обвинения в том, будто психобиография «вываливает в грязи все высокое», он невинно отвечал, что великие люди заслуживают того, чтобы о них знали правду. О плутарховских взглядах на биографию он уже давно не вспоминал.
В книге на основе скудной информации о молодых годах художника делается предположение, что он как внебрачный ребенок был воспитан женщинами и «излишняя нежность» матери и его сильная эротическая привязанность к ней сделали его гомосексуалистом. Фрейда интересовала скорее не сексуальная жизнь Леонардо, которая, как он думал, едва ли существовала, а идея о том, что сексуальное любопытство ребенка может стать интеллектуальным стимулом для взрослого — что Леонардо «превратил свою страсть в тягу к знаниям». Даже его интерес к полету получил объяснение: детские мечты о полете Фрейд объяснил как желание иметь сексуальные способности.
Несомненно, Фрейду нравилось видеть в себе такого же (но гетеросексуального) художника, как Леонардо — «человека, половые желания и действия которого были в значительной степени сокращены, как будто более высокие цели подняли его над обычной животной потребностью человечества». В рассказе о Леонардо есть и другие намеки на образ Фрейда-аскета. Увлекшись, он писал, что среди «более высоких и утонченных» классов «большинство из живущих сегодня с неохотой подчиняются зову размножать себе подобных. Они считают, что их достоинство как человеческих существ от этого страдает и в процессе уменьшается». Это было новостью для большинства людей, в том числе «более высоких и утонченных».
Фрейд— романист, не сдерживаемый законами написания биографии, использовал детское воспоминание Леонардо о коршуне, который залетел в его колыбель, открыл ему рот своим хвостом и «многократно хлопал меня хвостом по губам». Это маловероятное событие интерпретируется как фантазия с сексуальным подтекстом, которая выражает отношения Леонардо с его матерью и, значит, его характер.
Особая значимость коршуна была в том, что древние египтяне считали, будто у них нет самцов, а самок оплодотворяет ветер — так что птица была символом материнства. Предполагалось, что Леонардо знал этот миф уже во взрослом состоянии и создал на его основе, сам того не подозревая, фантазию посещения птицей колыбели, а это, в свою очередь, позволило Фрейду увидеть в нем ребенка, воспитанного без отца, и тому подобное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146